Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»

Приехав в дом Щербацких, Ордынцев застает в гостиной уже целое общество: старую княгиню, Дарью Александровну, Алабина, Удашева, Кити и графиню Нордстон, а не одну лишь Кити, как в окончательной редакции. Эпизод предложения здесь отсутствует, но Ордынцев с самого же начала понимает, что Кити неравнодушна к Удашеву и что его, Ордынцева, дело проиграно. Он озлоблен против Удашева, в своем поведении развязен и в то же время обидчив и несдержан; он заметно нервничает, задирает своих собеседников, особенно графиню Нордстон. Удашев по отношению к нему утончен, учтив и презрителен. Кити он предан вполне и всё любуется ею. О чем бы он ни говорил, он про себя думал: «да, это она, она, и я буду счастлив с нею» – существенная подробность, отсутствующая в окончательной редакции.

Придя к себе в номер, Ордынцев, как и в окончательной редакции, предается невеселым размышлениям о своей судьбе и на следующее утро уезжает к себе в деревню. Эпизод посещения им своего брата-неудачника здесь пока еще отсутствует. Деревенская обстановка жизни вводит Ордынцева в привычную колею, и он утихает.

Душевное волнение Кити в связи с огорчением, которое она причинила Ордынцеву, подчеркивается здесь значительно сильнее, чем в окончательном тексте: как она ни убеждала себя в том, что любит Вронского (Удашева), «ей было так жаль того, что наверное потеряла, что она закрыла лицо руками и заплакала горькими слезами». Удашев же после этого вечера у Щербацких испытывает радостно-торжественное чувство: проезжая мимо гостиницы, где его ждали, он сначала было не в силах был заехать туда, но, заехав и придя, «как чужой и царь», удалился оттуда, «стряхивая прах ног».

В окончательной редакции романа Вронский после этого вечера, хотя и почувствовал, что духовная тайная связь, существовавшая между ним и Кити, в этот раз стала еще сильнее, так что нужно что-то предпринять, – всё же не задумывается о необходимости женитьбы на Кити и даже не хочет об этом думать. В данной же редакции Вронский (Удашев), хотя ничего и не было сказано, сознает вполне ясно, что он связал свою судьбу с судьбой Кити. От вечера у Щербацких до приезда Анны проходит не одна только ночь, как в печатном тексте, а целых три дня, и в течение этого времени Удашев ездит к Щербацким каждый день, и все знают, что он «неизменно жених». «Он перешел уже ту неопределенную черту. Уже не боялись компрометировать ни он, ни она».

В тот же вечер происходит объяснение Степана Аркадьевича с женою, в результате которого она переезжает с квартиры родителей домой. Окончательное устройство внутренних отношений между супругами должно наступить с приездом к Алабиным любимой петербургской сестры Степана Аркадьича Анны Аркадьевны Карениной.

Эпизод встречи на вокзале Степаном Аркадьичем сестры Анны Карениной и Удашевым (Вронским) матери в основном близок к окончательной его редакции, хотя сильно отличается от него в деталях. Степан Аркадьич с восторгом говорит Удашеву о том, как всё отлично делает Анна: «Муж, сын, свет, удовольствия, добро, связи – всё она успевает, легко, без труда». Мать Удашева здоровается со Степаном Аркадьичем, как со знакомым, справляется у него о Долли и о Кити, просит поцеловать их, в то время как в окончательной редакции даже не сказано о том, что Степан Аркадьич поздоровался со старухой, матерью своего приятеля, что, очевидно, должно было быть на самом деле.

Эпизод смерти человека под колесами вагона также имеет здесь свои варианты. Первоначально задавленный поездом был молодой человек в пальто с собачьим воротником и в лиловых штанах. Но затем молодой человек заменен был старым мужиком в сапогах. Какой-то чиновник рассказывал, что тот, кто убит, сам бросился, когда стали отводить поезд. В ответ, на чье-то замечание, что смерть была мгновенная, Анна спрашивает: «Мгновенная?»

Обе последние детали, исключенные в окончательном тексте, введены были здесь Толстым, очевидно, для того, чтобы с самого начала теснее связать конечную судьбу Анны с трагическим происшествием на вокзале во время ее приезда в Москву. Это происшествие неожиданно зарождает у Анны и Удашева чувство симпатии и близости друг к другу.

Когда Анна приходит в себя от пережитого на вокзале впечатления, у нее с братом по дороге завязывается разговор о его семейных делах. При этом Анна уверенно заявляет, что если бы ее муж оказался неверен ей, она не бросила бы сына.

Разговор Анны с Долли в общем очень близок к тому, что мы имеем в окончательной редакции, иногда до буквальных совпадений. То же нужно сказать и о последовавшей беседе Анны с Кити. Сравнительно с окончательной редакцией здесь имеется лишь суждение Кити о Левине (Ордынцеве). Текст рукописи оканчивается эпизодом первого дня пребывания Анны в семье брата.

Вслед за текстом, содержащимся в варианте № 5, написан был, очевидно, текст, читаемый в вариантах №№ 6 и 7. После того как вариант № 6 был написан полностью, начало его, взятое нами в ломаные скобки, было зачеркнуто, а остальной текст составил продолжение текста варианта № 7. В зачеркнутом начале варианта № 6 сказано сначала, что Степану Аркадьичу 41 год, затем 37 лет (вместо 34 лет окончательной редакции). Анна приезжает в Москву к Облонским (здесь – Алабиным) не по вызову Степана Аркадьича, как в окончательной редакции, а по собственной инициативе: муж ее уезжает на ревизию, ей скучно без него, несмотря на свет, и в письме к брату она спрашивает, примут ли ее Алабины: она приехала бы к ним на неделю. Текст обоих вариантов, в совокупности соответствующий тексту первых трех глав «Анны Карениной» в окончательной редакции, в основных моментах повествования (но не в подробностях и не в художественных деталях) приближается к окончательному тексту романа. В варианте № 7 о Долли сказано, что она беременна шестым ребенком. Рукопись № 7, заключающая в себе вариант № 6, имеет дату, написанную чужой рукой по-французски, с обозначением старого и нового стиля – 27 марта – 8 апреля 1873 г. Следовательно, Толстой в начале очень энергично принялся за работу, и приблизительно в течение недели у него накопился большой черновой материал, относившийся к роману.

30 марта 1873 г. в письме к П. Д. Голохвастову он писал: «Вы не поверите, что я с восторгом, давно уже мною не испытанным, читал это последнее время, после вас, – «Повести Белкина» в 7-й раз в моей жизни. Писателю надо не переставать изучать это сокровище. На меня это новое изучение произвело сильное действие. Я работаю, но совсем не то, что хотел».[1860 - Здесь и в дальнейшем письма Толстого цитируются по тексту приготовленного к печати 62 тома настоящего издания. Письма его к жене цитируются по изданию «Письма Л. Н. Толстого к жене», 2 изд., М. 1915.] Толстой, очевидно, хотел сказать, что он работает не над романом из эпохи Петра I, а над «Анной Карениной».

В письме от 9—14 апреля того же года к Т. А. Кузминской Толстой сообщает, что он «очень занят работой», разумея под этим работу над «Анной Карениной». 17 апреля С. А. Толстая записывает в своем дневнике: «Левочка пишет свой роман, и идет дело хорошо».[1861 - Дневники С. А. Толстой, 1860—1891, стр. 105.] Из письма к Толстому H. H. Страхова, написанного через месяц после этого, 17 мая, в ответ на несохранившееся письмо Толстого, узнаем, что «Анна Каренина» вчерне уже написана Толстым: «Почему-то я всё думал, – пишет он, – что вам пишется, но такой радостной вести, что у вас вчерне готов целый роман, не ожидал».[1862 - Переписка Л. Н. Толстого с H. Н. Страховым, 1870—1894. С предисловием и примечаниями Б. Л. Модзалевского, Спб. 1914, стр. 32.] Разумеется, до окончания романа даже вчерне было еще очень далеко: Толстой после этого не только неоднократно радикально перерабатывал его, но и значительно дополнял; всё же очень показательно то, что меньше чем через два месяца после начала работы остов романа был уже готов.

Затем почти до конца сентября Толстой к роману не притрагивался; значительная часть времени в эту пору занята у него была работой на самарском голоде. Однако 23 сентября он пишет Фету: «Я начинаю писать, т. е. скорее кончаю начатой роман». 4 октября С. А. Толстая записывает в дневнике: «Роман Анна Каренина, начатый весною, тогда же был весь набросан. Всё лето, которое мы провели в Самарской губернии, он [Толстой] не писал, а теперь отделывает, изменяет и продолжает роман».[1863 - Дневники С. А. Толстой, 1860—1891, стр. 36.] Но вскоре, 16 октября, она сообщает Т. А. Кузминской, что «роман совсем заброшен» (Архив Т. А. Кузминской). Около 13 декабря Толстой пишет Страхову: «Моя работа над романом на днях только пошла хорошо в ход. А то всё был нездоров и не в духе». Об усиленной работе над романом сообщает С. А. Толстая в письмах к Т. А. Кузминской, от 18 декабря 1873 г. и от 9 января 1874 г. Тут же она пишет и о том, что очень много переписывает «Анну Каренину» (Архив Т. А. Кузминской).

Приехав 15 января 1874 г. в Москву, Толстой вступает в переговоры с типографией М. Н. Каткова относительно печатания «Анны Карениной» отдельным изданием.[1864 - Письма Л. Н. Толстого к жене, стр. 103.] В связи с этим С. А. Толстая усиленно переписывает роман, о чем она сообщает Т. А. Кузминской в письме от 6 февраля, добавляя при этом, что Толстой «по своей всегдашней привычке перемарывает без конца» (Архив Т. А. Кузминской). Судя по письму H. Н. Страхова от 11 февраля 1874 г. в ответ на недошедшее до нас письмо Толстого, Толстой к этому времени считал свой роман готовым к печати. Страхов писал Толстому: «Вы пишете, что всё готово; ради бога берегите же рукопись и сдавайте ее в типографию».[1865 - Переписка Л. Н. Толстого с H. Н. Страховым, стр. 41.]

В самом начале марта 1874 г. Толстой поехал в Москву сдавать в печать первую часть романа. С. А. Толстая в связи с этим писала к Т. А. Кузминской: «Левочка повез отдавать в печать свой новый роман, первую часть, а мне оставил переписывать уже вторую, которой много написано» (Архив Т. А. Кузминской). Незадолго до того, 1 марта, Толстой писал Каткову: «Что касается до предложения печатания в «Русском вестнике», то если я решусь печатать в журнале вообще, то весьма охотно отдам в «Русский вестник». Условия мои – 500 рублей зa лист». Речь идет, очевидно, о печатании «Анны Карениной». Следует думать, что это письмо является ответом на сделанное в недошедшем до нас письме Каткова к Толстому предложение печатать роман не отдельным изданием, а в издававшемся им журнале «Русский вестник». Но всё же Толстой решил выпустить «Анну Каренину», минуя журнал, отдельной книгой. 6 марта он пишет своей двоюродной тетке гр. А. А. Толстой: «… я пишу и начал печатать роман, который мне нравится, но едва ли понравится другим, потому что слишком прост». 15—20 марта он обращается к Т. А. Кузминской с просьбой получить разрешение у ее брата Александра Андреевича Берса воспользоваться рассказанной им историей о двух офицерах «разлетевшихся к мужней жене вместо мамзели» (речь идет об эпизоде, рассказанном в V главе второй части романа).

Но печатание романа, корректуру которого в листах вели H. Н. Страхов и частично Ю. Ф. Самарин, на пятом листе приостановилось: Толстой отвлекся педагогическими вопросами. В ответ на недошедшее до нас его письмо к Страхову Страхов пишет 20 июня 1874 г.: «Я с ужасом прочитал, что вы приостановили печатание – вы нас замучите ожиданием».[1866 - Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым, стр. 47.] 23 июня Толстой сообщал А. А. Толстой: «Я нахожусь в своем летнем расположении духа, т. е. не занят поэзией, и перестал печатать свой роман и хочу бросить его, так он мне не нравится, а занят практическими делами, а именно педагогией…» В первых числах июля того же года Толстой пишет П. Д. Голохвастову: «Мое печатание стоит, и не могу себя заставить заниматься им летом».

В начале июля 1874 г. в Ясной поляне гостил Страхов, восторженно относившийся к «Анне Карениной» даже в той стадии работы над ней, далекой от завершения, в которой роман тогда находился. В письме к Толстому от 23 июля этого года он подробно говорит о высоких художественных достоинствах романа и настаивает на том, чтобы Толстой продолжал работать над ним: «Всею душою желаю вам бодрости и силы, – пишет он. – Для меня теперь очень ясна история вашего романа. Вы сгоряча написали его, потом развлеклись, и он стал вам скучен… По некоторым из ваших слов я вижу, что вы размышляете о разных вещах, в сравнении с которыми предмет вашего романа вам кажется иногда незначительным (сам по себе он имеет существенную, первостепенную важность!). Тут одно средство – взяться за дело и не отрываться от него, пока не кончите. Если вы не допишете вашего романа, я обвиню вас просто в лености, в нежелании немножко себя приневолить».[1867 - Там же, стр. 49—50.]

Но и эта высокая оценка труда Толстого, сделанная его другом, которому он очень доверял, не подвинула работу над романом вперед: 28—29 июля Толстой писал Голохвастову: «На днях у меня был Страхов, пристрастил меня было к моему роману, но я взял и бросил. Ужасно противно и гадко». А через день, приехав в Москву, Толстой урегулировал свои счеты с типографией Каткова по печатанию «Анны Карениной» отдельным изданием. В письме к жене от 30 июня он писал: «С типографией окончил всё по согласию».[1868 - Письма к жене, стр. 104.] Смысл этой фразы не совсем ясен: неясно, совершенно ли ликвидировал Толстой издание или только пришел к соглашению с типографией о временной приостановке издания. На второе предположение наталкивает, во-первых, пометка H. Н. Страхова на сверстанной корректуре пятого листа дожурнального текста: «Выправил Н. Страхов 17 сентября» (см. Описание рукописей и корректур, относящихся к «Анне Карениной», стр. 675; речь идет, конечно, о сентябре 1874 г.), а также его сообщение в письме к Толстому от 22 сентября: «Я продержал корректуру 5-го листа»;[1869 - Переписка Л. Н. Толстого с Н. Н. Страховым, стр. 51.] во-вторых, в пользу второго предположения говорит фраза Толстого в письме его к П. Д. Голохвастову от 15 августа 1874 г.: «Корректуры мои, как они мне ни постыли, теперь к вашим услугам». В данном случае имеются в виду, очевидно, корректуры «Анны Карениной».

II.

Теперь нам предстоит определить, какая часть работы над «Анной Карениной» и в каком направлении была Толстым проделана за время от рассмотренных уже выше первых черновых набросков к роману до ликвидации его печатания отдельным изданием в типографии Каткова. В определении объема и характера текста, написанного в этот период Толстым, в виду трудности хронологического приурочения отдельных этапов его работы (об этом см. в Описании рукописей и корректур, относящихся к «Анне Карениной»), нам прежде всего придется исходить из материала сохранившихся корректур предполагавшегося в 1874 г. издания романа отдельной книгой, непосредственно восходящих к тексту первой части наборной рукописи (№ 103). Эта первая часть наборной рукописи была уже готова к началу марта 1874 г., когда Толстой повез ее в Москву для сдачи в типографию Каткова. Сверстанные первые пять листов текста романа и корректурные гранки того же текста (см. Описание рукописей и корректур, №№ 11З и 114, и, в частности, описание сборника Ленинградской публичной библиотеки, стр. 670 и 675), по заключающемуся в них материалу, соответствуют тексту глав I—XXXI первой части романа применительно к его окончательной редакции, т. е. кончая эпизодом встречи Карениным Анны на вокзале по возвращении ее в Петербург.

Существенные отличия дожурнального корректурного текста от текста, напечатанного позднее в «Русском вестнике», и от текста отдельного издания романа 1878 г. (об обоих последних текстах см. ниже) будут указаны позже. Здесь же укажем на то, что в корректурных материалах первой части дожурнального текста, так же как и в тексте первой части наборной рукописи, характеры главных персонажей, в том числе Анны и ее мужа Каренина, а также развитие сюжета и отдельных ситуаций в основном и самом главном уже совпадают с тем, что имеется в журнальном и в окончательном текстах. Поэтому есть все основания утверждать, что в тех случаях, когда мы по рукописям наблюдаем значительное отличие от указанного корректурного материала в изображении характеров персонажей, выведенных в первой части, в развитии сюжета и ситуаций, во взаимоотношении отдельных персонажей, – эти рукописи относятся ко времени, предшествующему первой попытке печатания романа, следовательно и ко времени, предшествующему окончанию работы над первой частью наборной рукописи, другими словами – они датируются временем до начала марта 1874 г.

Способ работы Толстого над романом и процесс его писания были таковы, что точное определение основных стадий этой работы и последовательности в писании отдельных ее частей крайне затруднительно: не только копии черновиков, но и самые черновики часто через большой промежуток времени радикально переделывались, так что один слой помещался над другим, и размежевание этих слоев не всегда может быть сделано с абсолютной точностью; нередко в ранее написанный текст делались позднейшие вставки или из него изымались отдельные части. Некоторой опорой в различении текстов позднейших от более ранних дает смена фамилий и имен. Так, в ранних текстах вместо фамилии «Вронский» мы встречаем фамилию «Гагин», но затем фамилия «Вронский» чередуется большей частью с фамилией «Удашев», одна другую сменяя сплошь и рядом не только в соседних по времени текстах, но даже в одном и том же тексте. В самых поздних текстах фамилия «Левин» является установившейся, но в ранних она чередуется с фамилиями «Ордынцев», «Ленин». Кроме того, оба персонажа изредка фигурируют и под другими фамилиями. Муж Долли в ранних рукописях обычно именуется Алабиным, в позднейших – Облонским, но имя его в ранних редакциях – то Степан (Стива), то Михаил (Мишута, Мишенька, Мишука). Такая же, не всегда хронологически выдержанная, смена фамилий и имен наблюдается и в отношении других персонажей «Анны Карениной». Характерной особенностью текстов ранних рукописей романа является присутствие в нем сестры Каренина, которая зовется то Мари, то Кити, – персонажа, позднее замененного графиней Лидией Ивановной (последняя вместо сестры Каренина фигурирует уже в наборной рукописи). По первоначальному замыслу Каренин дает Анне развод, и Вронский женится на ней. Отсюда и заглавие романа в варианте № 8 (рук. № 17) – «Два брака» вместо первоначального «Анна Каренина», в следующей же рукописи восстановленного, и заглавие «Две четы» в варианте № 66 (рук. № 38), однако относящееся, видимо, только к первоначальной третьей части романа. Но эта ситуация была отброшена Толстым, очевидно, лишь незадолго до полного завершения им работы над романом.

Пристальное знакомство с рукописями романа дает основание думать, что с самого начала он писался не в строгой последовательности составлявших его эпизодов. Вероятно, работа над некоторыми из них сознательно откладывалась на известное время, с тем чтобы вернуться к ним позднее. Об этом свидетельствуют и слова Н. H. Страхова в письме к Толстому от 23 июля 1874 г. о том, что „многие части и не написаны, но уже Анна «убивает себя»“.[1870 - Переписка Л. Н. Толстого с H. Н. Страховым, стр. 48—49.]

В ряде случаев более точные данные для определения хронологических моментов в работе над романом получаются не столько в результате группировки указанных выше внешних, так сказать, признаков, сколько в результате учета эволюции образов Анны и ее мужа – Каренина. В самой общей форме эта эволюция по мере развития творческого процесса сказывалась в том, что Анна постепенна Толстым морально повышалась, а Каренин – снижался. В известной мере такое снижение характерно и для образа Вронского (Гагина, Удашева).

Уже в выше пересказанном тексте варианта № 3 (рукопись № 4), как указывалось, Каренин изображен с явным авторским сочувствием, в противоположность с тем как изображена его жена. Несчастье Каренина – его семейная драма – является следствием не столько внутреннего несоответствия друг другу супругов, сколько несоответствия физического: он слишком неказист, внешне невзрачен, чтобы привязать к себе молодую, полную неизрасходованных жизненных сил женщину, инстинктивно тянущуюся к яркому и большому чувству. В нем совершенно отсутствует то специфически мужское начало, которое так определенно сказывается в его сопернике. В то же время у него нет тех отталкивающих душевных качеств, которыми он наделяется Толстым по мере развития работы над романом и которые в основном предопределили собой разрыв между Анной и мужем в последующих стадиях писания романа. Что же касается Анны (Татьяны Ставрович), то ее нравственный облик сам по себе, как он выступает в этом раннем варианте, не очень привлекателен: слишком сильна в ней эгоистическая жажда личного счастья; она заставляет ее совершенно безучастно относиться к страданиям мужа, беззастенчиво лгать и притворяться перед ним. В ее поведении проявляется экстравагантность, известная развязность тона и бравурность, очень мало согласующаяся с тем образом Анны, какой установится в окончательном тексте романа.

В таком освещении предстают перед нами образы Каренина и Анны и в хронологически ближайших черновиках. В варианте № 36 (рук. № 16) Толстой еще колеблется в характеристике внешних и внутренних качеств Каренина. Сначала об Алексее Александровиче, встречающем жену в Петербурге на вокзале, сказано так: «Высокая, полная фигура его с шляпой, прямо надвинутой на широкий умный лоб, и круглое, румяное, бритое лицо с остановившейся на нем невеселой, но спокойной улыбкой, и так обращало на него внимание, но не наружностью». Затем, зачеркнув эти строки, Толстой написал вместо них новые, также зачеркнутые: «Небольшая, слабая фигура его в круглой шляпе с большими полями и бритое всё лицо в очках и с доброй, безвыразительной улыбкой не имело ничего привлекательного». Наконец, Каренин изображается глазами Вронского: «Да, он умен, – думал он, глядя на его высокий лоб с горбинами над бровями, – и твердый, сильный человек, это видно по выдающемуся подбородку, с характером, несмотря на физическую слабость. Глаза его маленькие не видят из-под очков, когда не хотят, но он должен быть и тонкий, наблюдательный человек, когда он хочет, он добрый даже, но он непривлекательный человек, и она не может любить и не любит его». В варианте № 37 (рук. № 19) Каренин – слабый, робкий человек, растерявшийся под тяжестью сознания, что жена его увлечена Вронским (Гагиным), «красивым, умным и хорошим юношей». Он ищет нравственной поддержки у преданной ему сестры Мари, смолоду религиозной и добродетельной, но с тех пор, как она «отсикнулась» и стала напоминать перестоявшуюся простоквашу, – с головой ушедшей в салонные религиозные распри, в которых она принимала энергичное участие, думая, что ломает, хотя и тщетно, копья за правду. Слова Каренина, обращенные к Анне после возвращения ее с раута, где она встретилась с Вронским (Гагиным), здесь произносятся в тоне взволнованной мольбы человека, пришедшего в отчаяние от предчувствия, что нити, связывающие его с женой, порываются, тогда как в окончательной редакции Каренин произносит методически обдуманную речь, внешне спокойную, солидно-сдержанную и звучащую по-книжному. В отдельных зачеркнутых словах и строках этого варианта взволнованность Каренина и умоляющий тон его обращений к Анне подчеркнуты еще сильнее. Сам он теперь пытается проверить себя в своих отношениях к жене и сознает свое часто повторявшееся чувство «недостаточности» к ней, вспоминает, что «часто она как будто чего-то требовала от него такого, чего он не мог ей дать».

В образе Анны, как он рисуется в этом варианте, еще много таких принижающих ее черт, которые впоследствии Толстым были устранены. Хозяйка гостиной, в которой появляется Анна, обращает внимание на то, что Анна берет в рот жемчуг – «жест очень дурного вкуса». Алексей Александрович с ужасом убеждается в том, что душой Анны после возвращения ее из Москвы овладел дьявол (этим словом кстати озаглавлена первая глава раннего черновика второй части романа, см. вариант № 35, рук. № 18), что она становилась «мелочна, поверхностна, насмешлива, логична, холодна и ужасна для Алексея Александровича». На ее внутреннем облике лежит печать не то инфернальной женщины, не то светской львицы. Расставаясь с Вронским (Гагиным) после раута, в ответ на его признания в любви, она упрекает его за его настойчивость и говорит: «Я один раз сказала это… и то неправду. Поэтому я не скажу этого в другой раз» и далее, по первоначальному варианту, неожиданно бравурно продолжает: «потому что незачем говорить: я люблю тебя. Завтра в 4 часа». Но затем этот вариант зачеркивается и вместо него написана фраза, сохраняющая в себе всё же оттенок бравурности: «Я не скажу, но когда скажу… – и она взглянула ему в лицо. – До свиданья, Алексей Кириллыч». Думая об Анне, Каренин вспоминает, что все шесть лет замужества она была, «простою и довольно поверхностною натурою», вспыльчивой, неровной, причинявшей ему несправедливые досады. Сестра Каренина Мари считает Анну «мелкою и terre ? terre». Наконец, холодное, насмешливое презрение и отвращение Анны к мужу во время их разговора перед сном подчеркивается здесь сильнее, чем в окончательной редакции.

В варианте № 38 (рук. № 22) Толстой заставляет Анну говорить слова, совершенно не вяжущиеся с ее обликом, как он предстает нам в окончательном тексте романа. В ответ на замечание одной дамы, сделанное всё на том же рауте, – «Нет, я думаю без шуток, что для того, чтобы узнать любовь, надо ошибиться», Анна со смехом подает такую реплику: «Вот именно, надо ошибиться и поправиться» и далее говорит о том, что ошибку надо поправить, даже если она произошла в браке и что никогда не поздно раскаяться. Услышав это, Вронский в зачеркнутой строке варианта «мрачно» думает об Анне: «Неужели это бездушная кокетка и только». В дальнейшем, как и в окончательной редакции, эта реплика вложена в уста Бетси Тверской, что, разумеется, психологически правдоподобнее, принимая во внимание то, как образ Анны окончательно определится в романе.

В варианте № 33 (та же рукопись), в зачеркнутых его строках, говорится о том, что Бетси, навестив Анну после ее возвращения из Москвы, рассказала ей «кучу новостей светских, браков, ухаживаний». И к этому добавлено: «В этих рассказах и разговорах Анна уже совершенно нашла себя. Особенно новость, что N выходит за Б живо заняла ее». Мало вяжется также с обликом Анны, как мы ее знаем по окончательной редакции романа, страсть ее к волнующим и возбуждающим зрелищам, о чем идет речь в варианте № 47 (рук. № 29). Там она говорит: «Если бы я была римлянка, я бы не пропускала ни одного цирка» и ниже, в ответ на замечание мужа, что любовь к подобным зрелищам есть «вернейший признак низкого развития», она отзывается: «Во мне есть этот признак». В окончательной редакции первую фразу произносит какая-то «другая дама», а вторая фраза вообще никем не произносится.

В нескольких вариантах, извлеченных из рукописей, хронологически предшествующих первой попытке печатания романа, подчеркивается еще религиозное ханжество Анны. Так, в варианте № 19 (рук. № 13) к похвалам Анне со стороны Степана Аркадьича, приехавшего встречать сестру на вокзале, Вронский относится недоверчиво, потому что терпеть не может тот фальшивый петербургский кружок, называемый им шуточно «утонченно-хомяковско-православно-женско-придворно-славянофильски-добродетельно-изломанным», главным украшением которого, по его словам, была Анна. В варианте № 22 (рук. № 17) зачеркнуты строки, в которых это мнение Вронского об Анне находит себе частичное подтверждение. Чувствуя себя бессильным помочь брату в его семейной размолвке, она говорит ему: «Один Тот, Кто знает наши сердца, может помочь нам», и далее говорится: «Облонский замолчал. Он знал этот выспренный, несколько приторный, восторженной тон религиозности в сестре и никогда не умел продолжать разговор в этом тоне. Но он знал тоже, что под этой напыщенной религиозностью в сестре его жило золотое сердце». В варианте № 23 (та же рукопись) Долли очень доброжелательно думает об Анне, от которой она видела по отношению к себе только ласку и дружбу, «правда, – добавлено к этому, – несколько приторную, с аффектацией какого-то умиления». И всё же Долли с ужасом и с отвращением представляет себе «те религиозные утешения и увещания прощения христианского, которые она будет слышать от золовки». Отзвуки этой характеристики Анны как приторно благочестивой женщины, с долей восторженной аффектации, мы встречаем еще и в наборной рукописи. Там графиня Нордстон высказывает удивление способности Анны «не только подделываться, но совершенно сливаться с тем кругом, в котором она живет». Круг этот опять характеризуется Вронским, до встречи его с Анной в Москве, на вечере у Щербацких, как «добродетельно-сладкий, хомяковско-православно-дамско-придворный». На замечание Кити, что Анна «необыкновенно религиозна, добра», Вронский отвечает, что эта религиозность и добро «принадлежность grande dame этого самого круга».

В последующем развитии сюжета романа, в ранней стадии его писания, в образах Каренина и отчасти Анны удерживаются в основном некоторые из отмеченных уже черт характера. В варианте № 66 (рук. № 38) Алексей Александрович внешне безропотно подчиняется создавшемуся положению, после того как жена сообщила ему о своих отношениях к Вронскому (Гагину). Он покидает на всё лето Петербург, устроив себе поездку для ревизии по губерниям. В конце дачного сезона, по возвращении его в Петербург, не он требует переезда жены с дачи на городскую квартиру, а она безапелляционно предлагает мужу распорядиться квартирой к ее приезду. Они живут вместе, но обособленно друг от друга, лишь при посторонних соблюдая видимость близких отношений. Вронский (Гагин) часто обедает в доме Карениных и все вечера, до поздней ночи, проводит в обществе Анны (здесь – Настасьи Аркадьевны). Она, казалось, одна «не чувствовала всего ужаса этого положения, никогда не тяготилась или не жаловалась и, казалось, не видела необходимости предпринять что-нибудь». Вариант № 68 (та же рукопись) изображает эпизод встречи Каренина с Вронским (Гагиным) у подъезда дома Карениных. И без того жалкая фигура стучащего калошами Алексея Александровича, худая, сгорбленная, с бледным, пухлым лицом, становится еще жалче, когда он при встрече с любовником жены насильно улыбается и в замешательстве, подняв руку к шляпе, роняет перчатку. Эта встреча сильно расстраивает Вронского, вызывает в нем чувство душевной боли и сознание своего бессилия, потому что ему нельзя требовать удовлетворения у Каренина и поставить под выстрелы человека «с этими глазами». В варианте № 69 (та же рукопись) Вронский (Гагин) в разговоре с Анной высказывает свое участливое отношение к страданиям Алексея Александровича, тогда как Анна «со злобной усмешкой» говорит о том, что муж ее «доволен» всем происшедшим.

Та же различная оценка Каренина со стороны Анны и Вронского имеется и в варианте № 45 (рук. № 29). Когда Анна говорит, что муж ее ничего не знает и не понимает дальше своего министерства, что разлука с женой ему нежелательна только потому, что это может испортить его карьеру, Вронский думает: «Ах, если бы это было так, но он, муж, понимает многое, и он любит и ее и сына, и она себя обманывает и заглушает свое раскаяние, говоря это».

По первоначальному замыслу Каренин вскоре после открывшейся измены жены уезжает в Москву, не будучи в состоянии продолжать жить с ней в одном доме и намереваясь вернуться в Петербург и поселиться отдельно – по одному варианту (№ 95, рук. № 39) – лишь начав дело о разводе и огласив всю историю, по другому (№ 96, рук. № 40) – после родов жены. Перед отъездом он пишет два письма – одно жене, другое Вронскому (Гагину) одинакового содержания, смиренно прося прекратить свидания обоих в его доме, ничем не угрожая и лишь предупреждая, что, в случае неисполнения его просьбы, он обратится к суду церкви, а если просьба его будет исполнена, бог наградит обоих. Но встретив после этого Вронского (Гагина) на своем крыльце и уверившись таким образом, что предостережение его оставлено без внимания, он решает начать дело о разводе, но не в Петербурге, где его все знали, а в Москве, куда он и отправляется. Там, прежде чем встретиться с адвокатом, он обращается к своему духовнику (варианты №№ 96 и 97, рук. № 40), советы которого однако его не успокаивают.

В период первоначальной работы над романом о пребывании Каренина в Москве рассказывается в варианте № 98 (рук. №41), в дальнейшем ходе работы никак не использованном. Здесь всё, что говорится не только о Каренине, но и об Облонских (Алабиных) и гостях на обеде у них и о разговорах во время обеда, не имеет ничего сходного с тем, что читается в окончательной редакции. Алексей Александрович, по приезде в Москву, отправляется в бедную квартиру Облонского (Алабина) во дворе пустынного переулка на Пресне. По дороге встреча с каждой нарядной молодой женщиной и особенно с мужчиной, чьим-нибудь мужем, или знакомым – доставляют ему страдание; радостные лица, попадающиеся ему по пути, заставляют его предаваться мрачным мыслям о тщете жизни.

Придя в дом Алабиных, Каренин застает Дарью Александровну зa уроком латыни с сыном. Вопрос Долли об Анне заставляет Алексея Александровича испытать глубокое волнение. Общение с несчастной Долли, неудовлетворенной жизнью с мужем и нравственно прекрасной в своей роли поглощенной семейными заботами матери, вызывает в Каренине мысли о его собственной судьбе – покинутого мужа, у которого разрушен семейный быт. Пользуясь тем, что застал ее одну, он делится с ней своими страданиями, сначала иносказательно, а затем прямо сообщая ей простыми, человеческими словами свою семейную драму. Ему было тридцать лет, а ей восемнадцать, когда они поженились. Через год у них родился сын. Затем прошло пять лет, и жена призналась ему, что она не любит его. В момент разговора с Долли Каренину, следовательно, тридцать шесть лет, а Анне – двадцать четыре, хотя в дальнейшем в том же варианте о Каренине говорится как о пожилом человеке. Долли старается убедить Каренина в том, что Анна не потеряна еще для него, но в душе Каренина вскипает – неожиданно для него – злоба против своей жены. Долли пытается его успокоить и предотвратить его семейную катастрофу: «Вы жалкий, вы добрый человек, – говорит она, – но вы неправы».

По просьбе Долли, Каренин остается обедать у Алабиных, хотя сначала решил было избежать этого. До обеда он проводит два часа с детьми, которые полюбили его. Основной темой беседы, ведущейся зa обедом, является неверность женщины в браке. Разговор происходит в связи с полемикой Дюма-сына с Жирарденом по вопросу о праве женщины на свободное распоряжение своим чувством в браке.[1871 - А. Дюма-сын в 1871 г. выпустил книгу, озаглавленную «L'Homme-femme. Rеponse а М. Henri d’Ideville». Она представляет собой ответ на статью Анри Идевиля, напечатанную в газете «Soir». С Дюма, в свою очередь полемизировал Жирарден (E. de Girardin) в книге «L'homme et la femme, l’homme suzerain, la femme vassale, rеponse ? l’Homme-femme de M. Dumas-fils» (Paris, 1872). О книге Дюма Толстой писал 1марта 1873 г. Т. А. Кузминской: «Прочла ли ты «L’Homme-femme»? Меня поразила эта книга. Нельзя ждать от француза такой высоты понимания брака и вообще отношения мужчины к женщине». Поводом для ответа Дюма Идевилю послужил нашумевший судебный процесс в связи с убийством мужем изменившей ему жены. Точка зрения Дюма-сына на брак – строго традиционная. Брак – освященное богом установление, в котором мужчина является как бы выразителем божественной воли, ответственным за судьбу женщины. Женщина – лишь орудие в руках мужчины, отражение его творческой силы. Брак конечной своей целью имеет усовершенствование человеческой жизни на основе высокого нравственного идеала. Женщину, нарушившую супружескую верность, мужчина – по мысли Дюма – должен стараться всеми мерами морального воздействия вернуть на путь целомудренной жизни, но если это оказывается невозможным, ее следует убить. На этой точке зрения из участников спора в печатаемом варианте стоит один из участников обеда у Алабиных – Равский.В окончательном тексте романа женский вопрос фигурирует в ряду других вопросов, по поводу которых ведутся споры за обедом у Облонских, причем речь в этом споре идет специально лишь о женском равноправии; тема же, затронутая в данном черновом варианте, позже более полно была развита Толстым в Крейцеровой сонате.] На первых порах этот разговор очень волнует и занимает Каренина, который надеется найти в нем разрешение мучающих его вопросов его личной судьбы, но, убедившись в том, что говорящие говорят не на основании собственного опыта, а чисто теоретически, он охладевает к теме разговора. Главными участниками завязавшегося спора являются племянник Алабина, «сосредоточенный, мудреный студент, окончивший курс», Юрьев, защищающий право замужней женщины на свободу распоряжения собой, и «молодой сельский житель», атлет, гимнаст, известный своими «хотя умными, но резкими суждениями обо всем» и защищающий точку зрения Дюма – что женщину, нарушившую брачный обет, надо убить. Фамилия его неустойчива: Равинов, Равский, Ровский. Этот персонаж представляет собой, несомненно, вариант Ордынцева-Левина. Тут же, на обеде у Алабиных, присутствует сестра Долли – «с прелестными волосами и шеей красавица Китти, или Катерина, та самая, которая… должна была когда-то вытти за Ордина (Зачеркнуто: «Гагина»)».[1872 - Любопытно, что фамилия «Гагин» заменена здесь Толстым фамилией «Ордин», близкой к «Ордынцев», т. е. к той, которая первоначально присвоена была будущему Левину.] Ниоткуда из этого варианта не видно, чтобы Китти и Ровский когда-либо ранее встречались, тем более чтобы этой встрече предшествовало неудачное предложение, что имеет место в отношениях Левина (Ордынцева) и Кити, как эти отношения описаны еще в предшествующих черновых набросках. Судя по характеру изложения, в данном варианте Кити и Ровский впервые вводятся в сюжетную линию романа, и между ними устанавливается взаимная сердечная заинтересованность, очевидная и для Каренина, который в связи с этим задает себе вопрос о том, «кто из них будет несчастный», потому что с мыслью о браке у него теперь стало соединяться представление «о несчастии одного из супругов».

Таким образом весь эпизод посещения Карениным дома Облонских (Алабиных) в этом варианте, в согласии с первоначально задуманным Толстым обликом Алексея Александровича, написан так, что фигура Каренина продолжает оставаться всё той же жалкой, угнетенной его семейным горем и вызывающей сострадание. Тема спора о неверности жены, происходящего за обедом, еще сильнее подчеркивает душевную драму Алексея Александровича. Не находя выхода из создавшегося положения, он – по первоначальному плану варианта – решает послать своему сопернику вызов на дуэль, а по исправленному – энергично начать дело о разводе.

В следующей редакции (варианты №№ 100 и 101, рук. № 42) эпизод обеда у Облонских значительно приближен к тексту окончательной редакции, хотя далеко не во всем совпадает с ним. Среди гостей здесь уже присутствуют Кити и Левин в ситуации, какая в общем совпадает с ситуацией окончательной редакции, с той однако разницей, что Левин принимает участие в общем разговоре, тогда как в окончательной редакции сказано, что «все принимали участие в общем разговоре, кроме Кити и Левина». На обеде присутствует и Сергей Левин, родной брат Константина Левина, в дальнейшем – Кознышев, лишь единокровный брат Левина. Присутствуют также старый князь Щербацкий, Туровцын, Каренин (как и в окончательной редакции) и Юркин, в окончательной редакции фигурирующий под фамилией Песцова. Разговор зa обедом ведется, как и в окончательном тексте, на темы о классическом образовании (однако не схоже с тем, что читается в окончательной редакции), о польском и о женском вопросах. Но тогда как в окончательном тексте суждения по женскому вопросу не идут дальше спора о правах и обязанностях женщины, в варианте № 101 они значительно расширены и захватывают область супружеских отношений, т. е. ту самую, в которой особенно заинтересован участвующий в споре Каренин. Эта часть разговора происходит лишь в мужском кругу, после того как дамы вышли. Юркин отстаивает полную свободу женщины в распоряжении своим чувством и заявляет, что «измена женщины своему мужу есть только заявление своего равного мужчине права», что «женщина сходится с мужем и расходится, когда она хочет». Дети, по его мнению, не могут препятствовать женщине распоряжаться своей свободой, потому что они «составляют обязанность государства».

Каренин с грустью понимает, что он не только не найдет здесь разрешения занимающего его вопроса, но что говорящие даже не знают того, что его занимает. С мыслями, приходившими раньше в голову Каренину, перекликается лишь реплика Туровцына: «А я думаю, что если жена изменила, надо дать пощечину ему и убить его или чтоб он убил – вот и всё».

В самом начале свидания с адвокатом, ведшим дело о разводе, Каренин получает телеграмму от Анны, извещающей о своей смертельной болезни и умоляющей его приехать домой (вар. № 103, рук. № 43), и уезжает в Петербург. После родов жены он проявляет полное самоотвержение и заботливость не только о больной и детях, но даже об удобствах для любовника, который целые дни проводит в доме Карениных и иногда там ночует (вариант № 104, та же рукопись). Он соглашается на развод с Анной и собирается, уступив ей свою квартиру, переехать с сестрой, сыном и гувернанткой на другую, меньшую. Через месяц развод состоялся. Вронский (Удашев) уезжает в имение Анны, чтобы там венчаться, а Алексей Александрович «с воспоминанием всего перенесенного позора продолжал свою обычную служебную, общественную жизнь» (вар. № 106, рук. № 45). В варианте № 155 (рук. № 95) говорится о том, что, соглашаясь на развод перед тем, как Анна должна была родить второго ребенка от Вронского, Каренин сделал то, что от него требовали: он принял на себя «постыдные улики прелюбодеяния», Анна же и Вронский обвенчались в имении Вронского, где они до этого жили, и для них наступило наконец «давно желанное и дорого купленное счастье».

С явным авторским сочувствием обрисован Каренин и в варианте № 107 (рук. № 46), который, представляя собой по первоначальному замыслу четвертую, заключительную часть романа, написанную в значительной части конспективно, очевидно, относился к той, очень ранней, стадии работы над концом «Анны Карениной», о которой писал Страхов Толстому в письме к нему от 17 мая 1873 г. (см. выше, стр. 591).

По этому варианту Каренин живет вместе с сестрой Катериной Александровной и сыном на своей старой квартире, обстановка которой угнетает его, напоминая ему его былой счастливый, налаженный семейный быт. Ему трудно общаться с сыном, потому что не стало той живой атмосферы, какая была при матери, и отец знал, что и сын это понимает. Особенно это почувствовалось в день рождения сына, когда Каренин вошел к нему, полусонному, в комнату и он обдал его «тем милым сонным запахом и теплотой, которые бывают только у детей». (В этом варианте эпизод свидания Анны о сыном отсутствует, и некоторые детали этого эпизода приурочены к посещению сына, в день его рождения, отцом). Алексей Александрович остро чувствует унизительность своего положения человека, презираемого всеми, и ему «менее унизительно было бы валяться в грязи улицы своей седой и лысой головой, чем развозить эту голову, наклоняя ее по дворцам, министерствам, гостиным». Его соблазняют два выхода – монашество и пьянство, но из-за сына он борется и с тем и с другим искушением. Он мало переменился наружно, но внутренно стал другим человеком, из «сильного, определенного и доброго» стал «слабый и неясный и злой». В глазах света он был смешон и жалок. О нем говорили, что любовник в Летнем саду поручил ему жену, как самому близкому знакомому. Забвение он находит в однообразной работе по министерству, тем более что, несмотря на закрадывающиеся у него сомнения, он убежден в важности своего дела. Эта работа заполняет его время и вводит жизнь в определенные рамки, но его тянет к жене, «как бабочку к огню», и, узнав, что она с любовником приехала в Петербург, он, предвидя, что встреча будет мучительна и для нее и для него, всё же идет на Невский в надежде встретить ее и, встретив, испытывает сильное волнение. Несмотря на это, так как «беспокойство бабочки» после встречи лицом к лицу с Анной и Вронским (Удашевым) стало еще сильнее, он едет на вечер в дом, где надеется еще раз встретить ее и где он проходит «сквозь строй насмешек».

Вслед за этим еще более конспективно набросан конец романа. «Молодые» – Анна и Удашев – второй месяц живут в Петербурге. Свет не прощает Анне ее разрыва с Карениным и не открывает ей своих дверей. На каждом шагу она испытывает уколы своему самолюбию. В театре ее оскорбляет чета Карлович, не ответившая ей на ее поклон. По настоянию Анны супруги уезжают в Москву, куда переезжает и влюбленный в Анну друг Удашева (Вронского) Граббе – персонаж, который позднее выступает под фамилией Яшвина. В Москве Удашев много играет в карты, Анна принимает у себя людей не своего круга – тех, кого можно было бы назвать нигилистами: она «построила другую высоту либерализма, с которой бы презирать свое падение, и казалось хорошо». Но ее тяжело оскорбляет мать Удашева (Вронского), к которой она обратилась с просьбой помочь ей наладить отношения с обществом. Это особенно угнетающе подействовало на Анну, тем более, что Удашев в отношении к ней проявляет обидную жестокость. Прежде она думала о том, что выход из ее положения был бы в том, чтобы умер Алексей Александрович. Теперь же она думает: «Зачем ему, доброму, хорошему, умереть несчастному? Кому умереть? Да мне». Она оделась, поехала на железную дорогу и бросилась под поезд.

Затем приписано несколько строк, намечающих как бы эпилог романа. Ордынцевы (Левины) тогда жили в Москве, и Кити с радостью думала о том, чтобы устроить примирение света с Анной. Она ждала Удашева, когда Ордынцев (Левин) прибежал с сообщением о самоубийстве Анны. Вариант заканчивается словами: «Ужас, ребенок, потребность жизни и успокоение».

В переработке эпизода встречи Каренина с Анной и с Вронским на Невском (вариант № 132, рук. № 83) рассказывается о том, что Каренин делал, вернувшись после этой встречи домой. Сначала он долго ходил по комнате, жестикулируя, затем стал позировать у зеркала: хмурясь, он вызывал Вронского на дуэль и, делая жесты, убивал его; улыбаясь, он с любовью умолял жену не покидать его и соображал в то же время, какое влияние на нее могла иметь его умоляющая улыбка, и спрашивал себя в зеркале, очень ли он стар.

И это жалкое поведение Каренина говорит о его совершенной растерянности, об отсутствии у него того чувства самообладания, которое большей частью характерно для него в окончательной редакции романа.

Беспомощность, жертвенность и великодушие Каренина подчеркиваются и в варианте № 155 (рук. № 95); он «в своей беспомощной растерянности» поверил Степану Аркадьичу, что дело развода очень просто, но оно оказалось далеко не так просто: согласившись отпустить свою жену к Вронскому и дав девочке, не от него рожденной, свое имя, он думал, что сделал всё, что от него требовалось, и что дальнейших жертв от него не потребуется. Но вскоре возник вопрос, какое имя будет носить второй ожидавшийся ребенок Анны и Вронского. Для Алексея Александровича «являлось три альтернативы»: или дети будут носить незаконно имя Каренина, или он должен будет уличить жену в преступной связи, или, наконец, он допустит развод, приняв в этом случае вину на себя. В первых двух случаях страдали бы дети, Анна и Вронский, в последнем – он один. И, несмотря на ужас ложных унижений, через которые нужно было пройти, Каренин выбрал третий путь. Анна и Вронский обвенчались, и для обоих их наступило «давно желанное и дорого купленное счастие».

И в дальнейшей стадии работы над романом, когда Толстой ввел в него главы, в которых идет речь о поездке Анны и Вронского за границу, о Каренине попрежнему говорилось в духе, сочувственном ему. Так, в варианте № 118 (рук. № 77) читаем: «Счастье Вронского и Анны должно бы было быть отравлено мыслью о том, что самое счастье куплено ценою несчастия не только доброго, но великодушного человека, душевную высоту которого они оба ценили и признавали; но это не было так».

Известному снижению по мере развития работы над романом – на ряду с образом Каренина – подвергся и образ Вронского. В ранних вариантах особенно подчеркивается обаятельность Вронского (князя Усманского, Уварина, Гагина, Удашева), моцартианское начало его характера. В варианте № 9 (рук. № 9) Облонский говорит о нем как об «очень замечательном человеке»; по словам Облонского, он «во-первых, очень хорош, во-вторых, джентльмен в самом высоком смысле этого слова, умен, поэт и славный, славный малый». В варианте № 19 (рук. №13), в зачеркнутых строках, он – «молодой, красивый юноша», конногвардейский поручик, «и такое еще с детства, очевидно, нетронутое веселье жизни и свежесть были во всех его чертах и движеньях, что в большинстве людей, которые видели его, двигаясь по зале станции, он возбуждал чувство зависти, но зависти без желчи». Анна, встретившись с ним, думает о нем: «Так вот он, этот необыкновенный сын, этот герой, этот феникс, который влюблен и которого всё-таки не может стоить ни одна женщина». В варианте № 15 (рук. № 17) Степан Аркадьич отзывается о нем как представителе нового сорта людей, как об очень образованном человеке, отличающемся от «классических приличных дурногвардейцев»; он либерален. «Разумеется, он не социалист, – говорит о нем Облонский (прибавляя к этому зачеркнутые затем автором слова: «но и то, пожалуй, немножко»), – но он как будто не дорожит теми преимуществами, которые ему сами собой дались как сыну графа Вронского». Он очень любит лошадей, увлекается спортом, живет вне Петербурга, «за ремонтами», и собирается выйти в отставку, пренебрегая теми благами, к которым все стремятся. Тут же, в зачеркнутых строках, говорится о том, что отец Вронского был «замечательно умный и твердый человек», из ничего, из бедных дворян ставший графом и «первым человеком», оставившим «память в истории». В варианте № 18 (та же рукопись) о Вронском говорится, что он кончил первым курс в артиллерийском училище и отличался большими способностями к математике, но не брал в руки книги – романа, кроме как на ночь; будучи блестящим светским человеком, он не ездил в общество; имея все данные для того чтобы итти по дороге честолюбия, он пренебрегал успехами и служил во фронте; будучи богат, он почти всё свое состояние отдал женатому брату. В жизни спустя рукава он находит удовольствие. Для иллюстрации того, как в процессе работы над романом в характере Вронского сбавлялись черты его простодушия, показательна и следующая деталь. В варианте № 28 (наборная рукопись) Левин, после отказа Кити с горечью думая о своих недостатках, противополагает себе Вронского-Удашева «счастливого, доброго, умного и наивного, никогда ни в чем нe сомневающегося». В окончательном же тексте слова «наивного, никогда ни в чем не сомневающегося» исправлены на «спокойного, наверное, не бывавшего в таком ужасном положении, в котором он был нынче вечером».