Вкус жизни

– Я знаю, что мир многообразен, и нельзя отказываться ни от каких способов и путей его познания, но я против разрушения божественной красоты и гармонии. Еще в первом классе, гуляя по осеннему парку и рассматривая яркие кленовые листья, я сообразила, что как ни изощряйся, лучше, чем создала Природа, ничего не придумаешь: ни новых форм, ни линий, ни новых оттенков цвета. Помню, меня тогда поразила эта моя мысль… Надо уметь талантливо использовать уже данное свыше. И некоторые художники делают это гениально… Им бы еще гениальный замысел…

Я часто слышала фразу: «Художник так видит», но не понимала ее. И вот как-то посещала я выставку – благо к родственникам в город за продуктами мы ездим регулярно – и вижу: на одной картине изображены два грациозных, но странных силуэта. И вдруг поняла, откуда у художника такая особенная манера изображения человеческих тел. Он на самом деле видел их такими! И я тоже увидела, но не как художник, а с точки зрения изучения оптических явлений.

Было серое утро. Я стояла в начале длинного, как чулок, школьного коридора спиной к одному окну, а ученики шли к другому, к тому, что в конце коридора. Их фигуры выглядели составленными, как мне казалось, из неестественно вытянутых треугольников и трапеций. Они были какие-то схематичные, нечеткие и будто неживые – хотя перемещались – похожие на изящных инопланетян, сошедших с картин художника-фантаста в своеобразном преломлении его мысли. То были люди-тени.

Я не прикладывала никаких усилий, чтобы увидеть их такими. «Здесь поработали свет и тень, – догадалась я. – Я вижу перед собой наглядный физический, естественно-природный опыт по теме «границы применимости классической оптики Ньютона в зависимости от расстояния». Это просто «возникновение при определенных условиях загибания света в область тени». Об этом рассказывала наша прекрасная учительница физики. Художник тоже подглядел это природное явление, так, наверное, и появилось новое течение в искусстве, – с восторгом закончила я свой многословный монолог. Я была очень довольна собой!

– Помолчи немного, иначе мы с тобой далеко не продвинемся. Ты видела репродукцию картины Пикассо «Апокалипсис»? – спросила Анна Константиновна, пользуясь моей секундной передышкой. – В формах, в колорите нет ничего натуроподобного, а кровь стынет, когда видишь его мертвенно серо-желто-черные человеческие тела, искаженные войной, и чувствуешь, как смертоносное дыхание сметает на своем пути все до последней растущей на Земле травинки.

Одна из возможных интерпретаций сюжета этого полотна отсылает нас к картине страшного суда, к предвидению мрачного судного дня. Тема ужасов, катастроф – жуткое глубинное послание, идущее из основ бытия… А знаешь, когда нацистский офицер спросил Пикассо: «Это вы сделали?», он смело ответил: «Нет, это сделали вы!» Вот какой это был художник!

– Мне приходилось рассматривать в альбомах серию «Апокалипсис» Дюрера, картины Босха и Брейгеля. И «Апокалипсис» Пикассо тоже видела. Гениальное произведение! И сюжет, и воплощение потрясают. Эта картина – бессловесный, безгласный мир ужаса и боли. Она вопит о человеческой трагедии. А вот «Девочка на шаре» Пикассо меня как-то не задела. Не дано мне отыскать в ней зерна гениальности художника. Наверное, не доросла до ее понимания. И вообще… мне кажется, что иногда своими нововведениями Пикассо разрушал красоту… или за деньги рисовал модную ерунду. Как можно жить рядом с его уродливыми женщинами?.. Простите за мое глупое откровение… – смущенно пробормотала я, не отрывая глаз от пола.

Похоже, я шокировала учительницу. Она долго молчала, и я решила заговорить о другом, менее спорном и «пожароопасном».

– Помню, еще маленькой я была дотошная, настырная и прилипчивая к интересным людям, вот и спросила одного художника, почему у него деревья красные. Он объяснил мне, что существует такой прием для усиления производимого впечатления – цвет выбирать более яркий, чем есть в реальности.

И в картине «Апокалипсис» все направлено на усиления впечатления, чтобы изображение приобрело характер откровенного гротеска. Только тут наоборот – отсутствуют яркие краски. (А как же иначе!) Всюду страшно вытянутые, жуткие тела в диких неестественных позах, раздавленные дыханием неизбежного… А эта безотчетная выразительность – когда трагизмом дышит каждый мазок – тоже составляющая ужасного единого целого… Этот триумф смерти…

В этой картине я прежде всего вижу творческий ум художника, способный талантливым сюжетом потрясти даже не очень образованного человека (это я о себе), а потом уже гениальность его воплощения. Хотя, возможно, чтобы создать этот шедевр, оба качества у автора шли вровень, так сказать, в гармонии, и я не должна их разделять.

У меня, помню, мелькнула тогда странная мысль, что горе и страдание – это те ипостаси, через которые художник выразил свой талант. И, судя по картине, получалось, что не только через понимание прекрасного можно ощутить желание жить и любить, но и через сочувствие, сопереживание, даже через жуть происходящего, через страх потерять наш чудный мир.

Много чего нового, непонятного наворачивалось в моей голове, поднимаясь откуда-то из глубины души, пока я рассматривала эту картину. Потряс меня до основания ужас, кричащий с полотна… Это было впечатление, несопоставимое ни с каким другим.

Интересно, Пикассо долго шел к идее создания этого произведения, к пониманию его способов выражения, или его одномоментно озарило? Собственно, это неважно. Главное – есть шедевр, и он останется в веках… Пикассо разнообразен, наверное, потому, что, говоря казенным языком, он тоже шел к своим шедеврам методом проб и ошибок?

– Суконным языком, – шутливо вставила Анна Константиновна. – Ты в этой картине отметила его необычайную любовь к деталям?

– Да. В этом он тоже гениален. А еще меня картина Мунка «Крик» потрясла. У него, как мне показалось, немного детское, но такое глубокое, я бы даже сказала глубинное понимания страха и ужаса в душе человека! Я тогда себя трехлетней вспомнила… Как чутко художник уловил это состояние! И как интересно выразил его. Вот где единство формы и содержания! Талант налицо…

А я в пятом классе нарисовала трясущегося от страха мальчика вибрирующими, дрожащими линиями. Но когда внимательно всмотрелась, то поняла, что это рисунок-насмешка для журнала «Крокодил». Не вывела я душу мальчика наружу. Только свое брезгливое отношение к чужому страху показала. Не сумела, не доросла до изображения глубокого. А ведь хотела, очень хотела. Наверное, именно тогда поняла, что не мне оформлять книжки картинками, кому-то более талантливому, которому доступно понятия символа. Вот и малюю шутливые портреты своих друзей. К ним меньше требований. Хотя как сказать…

– Ты пойми, – опять начала меня просвещать Анна Константиновна, не дослушав моих эмоциональных излияний, – меняется окружающая действительность, изменяется наш внутренний мир, и искусство должно меняться. У каждой эпохи свои шедевры, у каждого времени своя правда. К тому же человека всегда влечет новое, непривычное. Это тоже стимулирует поиск.

– Насчет фразы «своя правда» – не стану спорить, я ее не понимаю. У нее, похоже, социальные корни, и поэтому она меня не увлекает. Это не мое. Меня она просто неприятно задевает… Мне почему-то вдруг одна выставка вспомнилась. Я тогда в шестом классе училась. Нас, отличников и лучших по трудовым показателям ребят, тогда премировали поездкой в город. Привели на выставку. А там был целый ряд картин, начиная от Адама (древних) до современных авторов. И что я увидела? После Леонардо да Винчи, чем ближе к нашему времени, тем примитивнее смотрелась живопись! Грустно мне стало. Получалось, что таланты по нисходящей уходят. Успокоила себя тем, что картины кем-то были подобраны очень неудачно или в наш город «не завезли» шедевров… Хотя мне себя обычно трудно бывает усахарить, но, видно, очень хотелось верить в лучшее…

Я понимаю, что нет конца совершенству, а значит, и поиску, стремлению к совершенству. Здесь кто на ощупь идет, кого Всевышний ведет, как говорит моя бабушка. В искусстве, как и в науке, надо расширять границы познания мира, искать способы и методы реализации идей. Каждое время ставит новые вопросы, и на них приходится отвечать, вот именно поэтому в картинах художников мне прежде всего важно видеть талантливый сюжет, новые средства и способы выражения сущности, а потом уже блестящее исполнение. Изображение привлекает меня в первый момент ненадолго, а потом я начинаю «копаться» в произведении, искать суть. Натура у меня такая, что ли, техническая в первую очередь.

Вот Рембрандт, например, внес новое в постановке света, Леонардо да Винчи изобрел новые краски и тем мне тоже особенно ценен, помимо всего прочего. Под прочим в данный момент я имею в виду его гениальные картины, – торопливо и бестолково раскрывалась я перед Анной Константиновной, боясь не успеть высказаться. – Говорят, в искусстве не бывает прогресса. А как же новаторства в области света и цвета, открытие объемного изображения и многое другое? Просто он не так явно выражен, как в науке.

– В науке главное – «что?», а в искусстве – «как?» – улыбнулась учительница, сразу поняв меня.

– Очень важное замечание! Обязательно возьму на вооружение! – обрадовалась я новому для меня афоризму. – Вот совсем недавно я записала в дневник, что мы, русские, спрашиваем, зачем живем, а американцы – как жить. Вот ведь какая интересная между нами разница. А еще я услышала про американцев: когда они улыбаются – это у них означает – у меня все хорошо, а если русский улыбается, то он хочет этим сказать – у нас с вами все будет хорошо. Несхожая у нас психология. Поймем ли мы когда-нибудь друг друга?

– Если захотим, то поймем.

– Если они тоже захотят, то поймем, – добавила я.

Анна Константиновна рассмеялась и потрепала меня за вихры. И я поняла, что, позволяя мне вольничать, она не боится, как и моя математичка, уменьшить интервал между учителем и учеником. Школьники ценят это редкое качество в педагогах.

– Вернемся к твоим вопросам, – сказала она. – Я тебе уже говорила, что у каждой эпохи свои шедевры. Некоторые картины, дошедшие до нас из семнадцатого века, уже не смотрятся шедеврами – не выдержали они испытание временем, а другие до сих пор восхищают.

– Может, потому, что некоторые просто были менее талантливыми? – осторожно не согласилась я. – Или они устарели потому, что наука живописи еще не открыла к тому времени для себя многое из того, что стало известно позже? Вот Шекспир – гений на все времена. Что в нем есть такого, что никто не может его «перепеть»? Я обязательно должна в этом разобраться. Простите, я, как всегда, излишне категорична.

Мне трудно определить по качеству рисунка, шедевр это или нет. Но вот как-то увидела на картине старенький домик у церкви, и сердце мое нежно всколыхнулось. Домик совсем не похож на тот, в котором я жила в раннем детстве, но какие-то подсознательные струны моей души он задел, и в груди разлилось тепло, и тихая радость окутала меня. Как, каким способом этот простенький рисунок пробудил во мне столько добрых чувств? Для меня он талантливый, а другой человек может пройти мимо…

И еще знаете что в этом полотне было поразительнее всего? Необычайно сильная печать русского колорита. (Я сравнивала его с итальянским пейзажем. Красиво, но не так цепляет.) Может, поэтому он так тронул меня, мою душу?.. Или еще что-то?.. Я понимаю, что не знаю предмета нашего разговора, поэтому диалога у нас с вами не получается, но мне очень хочется знать, понимать…

И что это мы все про великих? Мне нравится один портрет на стене нашего кабинета физики. Автор мне неизвестен. Так вот лицо ученого он изобразил так объемно, что оно словно бы выступает из плоскости картины. Этот ученый будто бы выглядывает из своего времени и с интересом следит за нашими уроками. Ощущения мои настолько реальны, что, взглянув на этот портрет, я каждый раз вздрагиваю.

А еще меня привлекает картина в кабинете биологии. На первый взгляд ничего особенного, ничего примечательного в ней в смысле красивости нет. Она валялась у дворника в его «конуре». Ее повесила учительница, лишь бы чем-нибудь пустой угол заполнить. Изображенный на ней букет увядающих пионов в вазе на темном столе наводит на меня тоску. А вот окно и вид, открывающийся за ним, как бы является продолжением комнаты, в которой находилась и я. Любопытное, знаете ли, ощущение. И я не упускаю случая «посетить» этот странный уголок.

К тому же, разглядывая каждый предмет на картине под разными углами зрения, я по привычке составляю из мазков и теней какие-то свои изображения. Художник так интересно обыграл цвет белого пиона, что я увидела в нем голову прекрасного, улыбающегося старика с шикарной седой шевелюрой. Его лицо со здоровым розовым румянцем выглядит настолько осязаемым, что мне кажется, будто оно дышит энергией и задором. А в понурых бордовых пионах я разглядела уморительные рожицы котят. Я им подмигиваю, разговариваю с ними, если на уроке мне скучно.

Анна Константиновна прервала мои рассуждения.

– Вопрос на засыпку. Тебе, наверное, крепко достается от учителей? – с лукавой улыбкой спросила она под конец разговора.

– Нет, – ответила я серьезно. – Если я чувствую, что учитель ничего не может мне дать, я и не пристаю к нему. А знающие педагоги – терпеливые. Многие, такие, как наша математичка, даже любят, когда я их атакую. У них появляется возможность проявить свою эрудицию…

После нескольких бесед с практиканткой из педагогического института я ощутила себя двоечницей. Я поняла – все мои знания в области изобразительного искусства на уровне интуиции, и загрустила, что уже не успею «просветиться» от нее в той мере, в которой хотела бы, что мы так и не доберемся с ней до разрешения многих интересных для меня вопросов. Тогда я не умела слушать собеседника, понапрасну много и глупо спорила. А педпрактика оказалась такой короткой, и она так быстро пролетела! Уехала Анна Константиновна. И я всерьез горевала о наших несостоявшихся беседах. Долго еще у меня в ушах звучал ее молодой, звонкий, хрустальный голос и чудилась ее тоненькая фигурка, скользящая между деревьев нашего школьного парка… Я так была благодарна ей за то, что она тратила на меня свои неурочные часы. Я была без ума от нее…

Как ни странно, несмотря на молодость, Анна Константиновна достаточно быстро покончила с моими главными заблуждениями, колебаниями, смятениями. Знаешь, бывало, в детстве начитаешься по ночам с фонариком «жим-жим» умных книжек и начинаешь воображать из себя невесть что… Повзрослев, я была уже не так критична и категорична по отношению к талантливым художникам, пыталась понять суть их дарования… Ах это милое глупое, искреннее детство!..

Школьное время познавания искусства уже было упущено мною безвозвратно. Не было у нас художественной школы. Я же жила в деревне, а там – сено, огород, строительство дома, дрова, скотина. Да мало ли еще какие дела… Мне тогда крепко влетало за опоздания из школы, но я не раскрывала родителям своей тайны. Мне были дороги наши беседы… Работа, только монотонная нудная ежедневная работа по хозяйству! Мне ведь удавалось выкраивать время только на то, чтобы иногда полистать альбомы с репродукциями знаменитых художников или на короткое время заскочить в выставочные залы в городе, чтобы буквально на бегу посмотреть картины какого-нибудь современного автора. Как я завидовала свободе городских детей! И так мне иногда бывало грустно… душа жаждала большего…

А теперь вот по прошествии стольких лет иногда к Татьяне Ивановне заглядываю, чтобы окунуться в омут ее знаний.

– Как-то мы с Соней – ты же ее помнишь? – о современных художниках спорили. Она утверждала, что Ника Сафронов, используя некомпетентность богатых покупателей, «втюхивает» им свои модные в данный период времени «творения» как самые гениальные… – поделилась Инна.

Но Лена продолжила свой рассказ:

– Во время одной из бесед с Татьяной Ивановной неожиданно остро почувствовала свой возраст, вернее свое нездоровье – это было вскоре после операции. Беседа меня очень утомила. На меня начала накатывать депрессия – недовольство собой, переплетенное с усталостью и безысходностью. Помню, Татьяна Ивановна еще что-то объясняла, и мне еще хотелось ее слушать, но я уже не могла: захлестывало раздражение, желание подвергать любые ее слова критике. Я уже плохо владела собой, меня начинало трясти. Как всегда в таких случаях, меня потянуло в уединение.

Я еще пыталась бороться с нахлынувшим болезненным состоянием, пыталась рассматривать картины, записывать в блокнот свои ощущения. Но я не могла уже ни четко выражать свои мысли, ни воспринимать чужие. Я сумела только еще дважды обойти зал, чтобы найти новую знакомую, желая извиниться за нетактичное поведение, вызванное плохим самочувствием, и попрощаться. А не найдя ее, разнервничалась еще больше, готова была разреветься из-за того, что не желая, своим невниманием, наверное, обидела прекрасного человека. Такие вот теперь у меня нервишки. Пришлось срочно уйти, скрыться с глаз подальше от людей, домой, в свою келью, в уединение, чтобы ни на кого не переносить свое раздражение. Собственно, я даже не помнила, как покинула просмотровый зал. Такое вот у меня бывают теперь не совсем удачные встречи с Татьяной Ивановной.

Потом еще случались беседы, и я опять спорила и, может быть, часто не по делу. Все было… Вот, например, мне казалось, что с появлением качественной цветной фотографии – хотя нет предела совершенству – отпадает необходимость в художниках-пейзажистах. Только истинные шедевры могут стоять рядом с творениями природы, или они должны быть слишком нетрадиционными, не натуралистическими, но прекрасными. Я недавно посетила всемирную фотовыставку «Природа», именно она меня подтолкнула к такому выводу. Как знать, а может, развитие фотографии, напротив, поспособствует подъему этого прекрасного вида искусства?.. Ведь умудряются же современные художники, связывая в своем творчестве многовековые традиции предшественников, придумывать что-то совершенно новое… Может, они это новое опять-таки подглядывают у Природы? Да какая, в принципе, разница где. Лишь бы радовало, восхищало, поражало. Может, именно это как раз и нужно для того, чтобы достичь совершенства в изображении невероятно щедрой красоты мира, для разъяснения его тем, кто раньше не замечал его прелести?.. И опять я задавала смешные, противоречивые и парадоксальные вопросы, а потом смущенно спрашивала: «Я неисправимая? Вы еще не потонули в моих рассуждениях? Не устали?» И снова упрямо утверждала: «Теперь всё, что продается, то и есть искусство? Только я с этим не согласна…»

Недавно опять встретились. «Вы уже на пенсии?» – поинтересовалась я. Наверное, это прозвучало бестактно. Татьяна Ивановна ответила с едва заметной усмешкой: «Да. Но знания и опыт на пенсию не отправишь. Дома работаю».

– Вот слушаю тебя и думаю: «На самом деле твоя речь в те юные годы была такой сложной, я бы даже сказала умной?»

– Иронизируешь? А зря. Ты бы знала, как я любила «заливать» лет с четырнадцати. Ей-ей заслушалась бы! Особенно если про природу… крупными сочными мазками… В восьмом классе Горькому подражала. Помнишь его «Буревестник»? Потом по-своему писать стала, но не менее ярко и эмоционально, но, правда, не социально.

– И на острие твоей мысли-кисти рождались шедевры, – рассмеялась Алла.

– Как оказалось… иногда да. А теперь суше, жестче излагаю свои мысли. Ты не представляешь, насколько богаче был мой язык, когда я заканчивала школу. Часто ловлю себя на мысли, что и это слово было мне знакомо с детства, а потом забыто, и это, и это… Особенно остро я это почувствовала, прочитав книгу своего земляка. В моем лексиконе после вуза появилось много технических слов, но сколько я утеряла исконно народных, характерных именно для области, где прошло мое детство! И если они по какой-то причине вдруг всплывают в моей памяти, я им радуюсь, как ребенок конфете. «Было бы о чем беспокоиться?» – скажешь ты. А для меня это трагедия, сравнимая с исчезновением растительных и животных видов на планете… Люблю родной язык.