Вкус жизни

Эмма придала своему лицу выражение оскорбленного достоинства и отвернулась от обидчицы.

«Что это с нашей Милочкой? Нервы поизносились? При ее-то благодушии?.. И у нее бывают моменты, когда ей «палец в рот не клади», – удивилась Жанна. (Она не знала о трагедии в семье сокурсницы.)

– Боишься каверзных вопросов? Большая политика дело хоть грязное, но тонкое, и не нам в нее вникать, мы там не присутствовали, – холодно сказала Лера, выслушав бурные Милины излияния.

– А нынешний шабаш тебе по душе? Мы вернулись на семьдесят лет назад, только теперь всё много жестче… Таланты гробят и незаслуженно задвигают в самый дальний угол, блатных «середняков» за деньги протягивают. Ум разбивается о тупость и упрямую плебейскую непорядочность, которая уничтожает уважение к себе. Прелесть, а не времечко! – «поддала жару» Инна.

«Инна – вечный оппозиционер. Её бы поставить рядом с Новодворской. Прекрасная вышла бы пара! В Думе ей цены не было бы. «Все у нас плохо, и во всем виноваты коммуняки». В чем Инна искренна и чистосердечна, так это в злости. Не пойму ее, сама только что капитализм расхваливала, а теперь ругает. Дразнит, намеренно заводит? Ее слова – бессмысленное неуместное вторжение в общий разговор, – усмехнулась Жанна без раздражения, даже с легкой завистью к Инниной раскованности.

Будто услышав мысли Жанны, Мила проговорила с каким-то непривычным для нее гонором:

– Я ни в чем не собираюсь разуверять некоторых присутствующих здесь городских – им солоно не приходилось. (На Инну или на Леру намекает?) Это было бы недостойно памяти наших деревенских стариков. Но если хорошенько разобраться, все мы вышли из деревень… и нечего отмежевываться от общих проблем.

Слова Милы не вызвали у Инны ни малейшего сочувствия. Легким движением плеча она дала понять, что они ее непосредственно не касаются, и, тем не менее, достаточно миролюбиво сказала:

– Как пышен цвет преувеличений! Как трудно развеиваются легенды. Что-то ты, Мила, сегодня тоже разошлась, разохалась? Не ожидала от тебя. Где твой так любимый мной оптимизм? (Не утерпела, чтобы не «подпустить» ехидного замечания!)

– Значит, слишком хорошо обо мне думала, – влет раздраженно отрезала Мила, не почувствовав ловушки, ей же самой и устроенной.

– Чего окрысилась? Чего взвилась, как фурия? Убери гнев с лица. Успокойся, прикинься валенком. «На хрена тебе наган, если ты не хулиган». Так, кажется, говорят в деревне? Хватит старые бабьи стоны тиражировать. Больше апеллируй к разуму, а не к чувствам. Можно подумать, что в деревнях происходило и происходит что-то из ряда вон выходящее. Обыкновенный бардак. При всей заманчивости, при всей поразительной раздольности нашей страны и великой духовности народа Россия – постоянно над бездной. Ей в основном не везло с руководством.

– Многообещающее начало. – Это Жанна заступила на вахту спорщика. – Про бездну – выдумки это всё. Все государства трудно развивались. У всех была масса проблем. Войны и все такое… Что касается брежневских времен с его заржавевшей экономикой, так это просто. Мы верили в возможности коллектива, когда поднимали руки «одобрямс», когда считали, будто то, что каждому не под силу, насущно необходимо и доступно сообществу. И даже с этим чувством локтя нам порой приходилось нелегко… Ну а теперь у каждого свои нужды, свои заботы, каждый хлопочет по своим делам самостоятельно. А если и собирается толпа, то она, как и я, копается в полузабытом прошлом и не делает выводов из старых ошибок, – стараясь обуздать чрезмерные притязания Инны на истину, самокритично и грустно закончила Жанна.

«Вот еще одна несъедобная пища для размышлений», – поежилась Лена и принялась энергично растирать мышцы шеи и плечи.

– Тебе полегчало, когда высказалась? – не вникая в суть слов Жанны, сказала Инна. – А теперь ты, Мила, послушай меня. Начну с конца твоего яркого рассказа. Он все равно смыкается с началом. Всему должно быть удовлетворительное объяснение. Да, доставал Хрущев деревенских, потому что не хватался за легкие решения. Всех нас иногда заносит. Надо быть чуть снисходительнее к другим и более строгим к себе. (Кто бы говорил!) А кто крестьян не притеснял? Не вижу в этом апокалипсической безысходности. Но ведь при Хрущеве крестьяне стали наконец-то получать за трудодни деньгами, а не натурой.

– Тебя бы заставить жить на те деньги! На двенадцать рублей! – одновременно, не сговариваясь, возмущенно воскликнули Мила и Галя. – Показное человеколюбие.

– Так и я же о том говорю. Я не разрушаю ваши деревенские мифы. Перед вами, дорогие мои, два взгляда на крестьянство. Нет, на власть…

– Прекрати куражиться! Не можешь не ерничать? Откуда в тебе столько жестокосердной радости? – не выдержала Мила.

– Я же о сути, я о власти…. Ладно, ладно, замолчу только из уважения к твоим сединам, – натянуто рассмеялась Инна.

– А кто как не Хрущев заложил первый камень в фундамент перестройки? Разве не диссиденты-шестидесятники раскачали лодку социалистических устоев и подвели базу перестройки? – Эмма с надеждой подняла глаза на Аллу, ища поддержки.

– Есть отдельная порода людей, для которых служение первично. Они были во все времена, – задумчиво изрекла Алла. Но Эмма так и не поняла, где «витают» ее мысли.

– Хрущев был противоречив и не очень умен, но он не побоялся разоблачить культ личности Сталина, выпустил и реабилитировал миллионы осужденных, и уже только за это его надо добром вспоминать. Без его бесстрашных шагов не было бы признания современной Германией ужасов нацизма. Этот факт важен для народов всего мира, – спокойно сказала Лера, прекратив тем возможность дальнейших споров.

Возникла ничем не заполняемая пауза. Продолжительное молчание было нарушено возгласом Жанны:

– А я, глупая, еще со времен юности о домике в деревне мечтала! Оказывается, хорошо, что Коля меня не послушал.

Она высказалась так искренне и так по-детски весело, что все присутствующие рассмеялись. И Жанна улыбнулась, довольная неожиданным эффектом, открыв при этом великолепный ряд зубов, слишком безукоризненно ровный, чтобы быть настоящим. (Лена впервые это заметила).

Напряжение мгновенно спало, обстановка окончательно разрядилась. Женщины с каким-то неестественным азартом занялись чаепитием, благо Кира вовремя подоспела с полным подносом ароматных изысков.

И все же Мила не утерпела высказаться:

– Когда негде работать, остается тяга к пьяному забвению. А если бы сейчас в каждой деревне построить два-три заводика по переработке сельскохозяйственной продукции, так и жизнь в ней стала бы совсем иная. Только кому там строить?..

Кира улыбнулась Миле, но в ее приветливости ощущалось настороженное ожидание.

– Ой, девчонки, простите. И с чего это я разошлась? Детство всколыхнулось. Я так любила бабушку… Последнее время я все воспринимаю в черно-белых тонах… – тяжело вздохнула Мила и вышла из комнаты. Галя последовала за ней.

Да, была счастлива!

А Инна вроде бы и не обратила внимания на то, что уже закончилась перепалка сокурсниц о прошлых проблемах деревни и города, на то, что все устали от споров. Она не отступилась от поднятой ею темы – критики советской эпохи. И Лера не выдержала ее посягательств.

– Я не намерена спорить с тобой, Инна. Хватит. Ты меня послушай. Все мы, иногородние, и особенно детдомовские, приехали в город за мечтой – учиться в вузе. Нас восхищали и обогащали блистательные лекции профессоров, в них была правда будущего, подтверждающая наши мечты. Педагоги были лоцманами и мощной опорой для нас, начинающих свой взрослый жизненный путь. Они призывали нас соединить в себе духовное и физическое здоровье.

Мы довольствовались малым, радовались малому, не страдали от нехватки каких-то вещей, справедливо полагая, что не в тряпках счастье. Не завидовали чужому достатку, ни перед кем не заискивали. Ходили тощие, скромно, даже бедно одетые, но счастливые. До сих пор помню, как мой жених-студент, отворачиваясь от меня, засовывал под манжеты рубашки обтрепанные рукава старенького женского, видно, сестриного свитера, который он поддевал для тепла.

Наш мир не ограничивался наукой. Мы погружались с головой в культуру: театры, выставки. Помните повальное увлечение «Биттлз», Высоцким, Окуджавой, потом пришла очередь классики. «Нас утро встречает прохладой» пели только потому, что музыку к ней написал не кто-нибудь, а сам Шостакович! Не упускали случая попасть на выступления столичных гостей, купив билеты на деньги, сэкономленные на ужинах, а по ночам жадно глотали книги. Вспомни «Звездный билет» западника Аксенова, стихи Роберта Рождественского, Вознесенского, песни Сальватора Адамо. В них был аромат счастья, радость, вдохновенная широта. Поэты – певцы свободы – обожествляли женщину. Вспомни неземную вибрацию голоса Ахмадулиной. Как мы тогда все бросились ее читать! Я обожала Грегори Пека из «Римских каникул», балдела от «Серенады солнечной долины».

– Замечу: западника Аксенова читали, – уточнила Инна.

– Охваченные азартом мечты, мы рвались в космос. Физики были лириками, лирики интересовались физикой. Из-под нашего неискушенного пера тоже выходили восторженные строчки стихов. Мы верили что любовь – отправная точка любого творчества. Мы гордились своим народом, страной и вносили свой посильный вклад в то, чтобы она была еще прекрасней. Родина для нас всегда была на первом месте. Вот и вся премудрость нашего времени!

«Старое доброе студенческое время по-прежнему сохраняет над нами свою власть», – благостно вздохнула Лена.

Рита одобрительно кивала головой, не напрашиваясь, но готовясь что-то добавить или выразить свое отдельное мнение.

– Прекраснейший образец идеалистической реанимации нашего прошлого! Понеслась душа в рай, размечталась. Уже забыла, каково тебе тогда приходилось. Не позволяй своему воображению разыгрываться, – раздраженно фыркнула Инна, но продолжать не насмелилась. Да и по тону Леры она поняла, что та не желает продолжения разговора.

«Недавно услышала подходящее к нашей ситуации выражение: настоящее – это обещание лучшего будущего, а прошлое и есть настоящее», – вспомнила Кира.

«По третьему кругу пошли вспоминать молодые годы! Я нисколько не сомневаюсь в том, что каждая из них говорит искренне и считает свое мнение неоспоримым, и я не вправе препятствовать их излияниям только потому, что они предсказуемы и поэтому неинтересны мне», – подумала Лена и снова уткнулась в фотографии в альбомах. Они рассказывали ей о жизни подруг много больше, чем их слова. И все же она оторвалась от альбомов, когда вновь заговорила Лера.

– …Бывают книги как опознавательные знаки, как вехи. Они дают возможность оставаться людьми, не сбиваться с пути, расширяют горизонты, – задумчиво произнесла Лера. – Лично для меня в школьные годы это была серия книг Айсберга «Физика – это просто», «Радио – это просто», «Телевидение – это просто» и так далее. Еще журнал «Наука и жизнь». Они открыли мне увлекательный мир науки. Художественной литературой я заинтересовалась несколько позже.

«Лера тридцать пять лет от звонка до звонка оттрубила в «номерном ящике». Всем известны строгости режимных предприятий. Дураков и лодырей там не держали. И то, что Лера проработала там столько лет и ее не сократили в лихие девяностые, говорит о многом. Уважали и ценили! А базу этому заложили прекрасные научно-познавательные книжки. И мне они дали беспримерно много: прежде всего – закваску экспериментатора», – тепло вспомнила Лена свои по-детски наивные опыты из этих пособий «для чайников» (как сказали бы теперь), проводимые в школьном кабинете физики.

Наступила тишина. Похоже было, что все женщины выстраивали в памяти свои ряды произведений, оказавших мощное влияние на их взгляды, на профессию. Выдержав приличествующую моменту паузу, Лера продолжила развивать свою мысль.

– Нам было не до идейных скитаний. Мы не шумели, не кричали, не агитировали, фигурально выражаясь, «при реве ликующей толпы не жгли книги». Мы не встречали людей, чуждых советской идеологии, и никто из нас не был гоним и не попадал в места не столь отдаленные. Ничей моральный облик мы не разбирали, ни за чье исключение из университета не голосовали. Нас даже краем не зацепила «мрачная фантасмагория советских реалий», о которых теперь подробно рассказывает художественная литература.

И чего я совершенно не могу себе представить, так это доносительства и стукачества в нашей среде. Его не было ни из чувства страха, ни из корыстных целей, ни по идеологическим воззрениям, ни из тщеславия – сладкой тайной власти над людьми. Не было среди нас штатных провокаторов, которые нашептывали бы нам в уши: «товарищ недопонимает». Как-то мелочно, подленько это все выглядело бы для нас. И с диссидентами не доводилось пересекаться. Мы не участвовали в травле товарищей и во лжи не были замечены.

– Мы еще в детдоме на всю жизнь крепко-накрепко запомнили, что доносчику первый кнут полагается. Береженого Бог бережет, – по-своему интерпретирует слова подруги Лиля.

– Понятие свободы и воли в сознании наших людей мало разнесены. Так исторически сложилось. Это не совсем положительно, – попыталась «вбросить» новую тему Алла. Но она не была услышана.

– Мы не стояли в первых рядах, но… – Жанне тоже не удалось пробиться сквозь неожиданно бурные эмоции Леры.

– Не привелось нам вкусить и запретного плода стиляжничества. Никто нам в комитете комсомола не говорил: «Что это за халабуда на тебе надета?» А я могла бы на время из любопытства примкнуть к ним… Мы крутились как белки в колесе: учились, подрабатывали, увлекались… – все больше распаляясь, говорила Лера. Ее смуглое лицо побледнело, карие глаза расширились и сделались ярче.