Вкус жизни

– Хорошо сказала! – поощрительно кивнула ей Рита.

Адам и Ева

Лена с Аллой тихо шепчутся. Инна прислушивается к их разговору.

– …Недавно гостила у знакомой в Москве, – рассказывала Лена, – посетила выставку картин на Крымском Валу. Обнаружила там работы незнакомого мне современного художника Виктора Яичникова. Заинтересовалась. Сначала он выставлялся у себя на родине, теперь в Москву перебрался. Что мне, прежде всего, понравилось, так это социально-позитивная направленность его проекта. Положительное, доброе начало просматривалось во всем его творчестве. Почувствовала, что он художник редкой самостоятельности. Прекрасно соединяет «вчера, сегодня, завтра».

Внимательно вгляделась в картины. Чувствую, глубокий, умный художник. У него особенный, только ему свойственный взгляд на жизнь. Он выбирает интересный ракурс. И пишет не просто картины, а судьбы. Представляешь, закрываю глаза – и в подробностях вижу каждое его полотно. Такое нечасто случается.

Сначала пробежалась взглядом по рядам детских портретов. Психологически точные, в каждом характер. Они не приукрашенные, не лубочные. Поняла, что манера письма мне импонирует: какая-то дерзкая, уверенная. Потом обратила внимание на руки Иисуса на картине, помещенной в центре галереи портретов простых людей. (Он среди нас!) Руки великолепные, божественные: трепетные, чувствительные, тонкие. Они не четко выписаны, будто не сфокусированы, и чуть фосфоресцируют. Они, как и его душа, нам доподлинно непонятны, непознаваемы; в них тоже тайна.

Люблю рассматривать руки. Допустим, рука просящего и рука с перстом указующим… какие они разные!.. Поразительно, руки будто живут своей отдельной жизнью… Хоть я и дилетант, но даже меня трудно чем-то удивить.

– Мы живем в мире, где все бегут в толпе. Лицом к лицу – лица не увидать. Может, поэтому портреты сейчас не модны, – сказала Алла.

– У Яичникова не те портреты, о которых говорят, что они не модны. Портреты не парадные, как у Ильи Глазунова. Там я вижу руку мастера. Прекрасно пишет! А тут… каждый из них – открытие. В его картинах просматривается несомненный ум, юмор, необычайно тонкое, ему только свойственное видение, его собственная манера письма. Он не упивается эстетикой, сознательно играет формой. В его живописи есть моменты комического и трагического. Он не отрывает пространство от человека. И это свидетельство того, что его творчество – не игра со смыслами, а их поиск, потому что определяющим моментом истинного художника является: есть ли что ему сказать людям? Для меня это важно. Его работы разные по красоте, радикальности и консерватизму. Мне кажется, он еще ищет себя, многое пробует. Но то, что он уже нашел, – несомненно талантливо! Есть в нем дар, сниспосланный ему свыше. Интересно, он обласкан судьбой или тоже познал терпкий вкус непризнания, непонимания?

Я слышала от знакомых художников, что новаторство формы теперь отсутствует – все уже придумано, всё исчерпано, возможна только новая драматургия смысла. Я в теории ничего не понимаю и всегда ищу, кто бы просветил меня, темную. И мне кажется, что некоторые полотна Яичникова имеют целью разрушить дурновкусие таких вот, как я, дилетантов, – усмехнулась Лена. – На полотно «Утро» я обратила особое внимание. В красно-золотых красках зарождающейся зари стоит маленькая девочка. Оптимистично полотно смотрится, душу радует ожиданием счастья. Удачный сюжет налагается на прекрасный цветовой выбор. Задержалась около «Обнаженной». Воздушна, нежна, прекрасна, почти сливается с воздухом. И только поза девушки указывает на то, что лежит она на грешной земле, растворяясь в своих мечтах. Чудная метафора, как мне кажется.

Надолго меня приковала к себе картина «Каин и Авель». Каин потряс глубиной проникновения художника в самую его суть, в душу. Даже не зная сюжета, можно точно сказать: Каин – глубоко трагичная фигура. Как сейчас вижу: тяжелая лысоватая голова, крупные, но не грубые черты лица смертельно усталого человека. И вдруг это покатое, чуть сутулое плечо! Так талантливо изобразить внутреннюю непосильную ношу измученной, раскаявшейся души дано не всякому…

На застывшем от внутренней боли лице Каина глубоко запрятанная скорбь человека, осознавшего свершенное им злодеяние. Муки совести давят его. Вселенскую тоску вижу я в постановке его головы, в устало прикрытых тяжелых веках глаз, в сутулящейся под тяжестью греха спине (которую, кстати сказать, не видно, но она ощущается). И в слегка опущенном (нет границы подбородка), по-своему красивом, я бы сказала, умном, может быть, даже интеллектуальном лице. (В противовес Авелю, на лице которого, после Каина, трудно, по моему мнению, задержать свой взгляд).

Картина выполнена в кроваво-красных и черно-желто-розовых тонах, и, тем не менее, четко различима кровь на губах Каина. И мощная красная тень от лица к телу растекается следами и брызгами крови. Картина потрясает!.. Вечная тема зависти и предательства…

А как мне понравилась идея художника: «Адам и Ева – глубокие старики!» Прелестный сюжет, блестящая мысль! Смотрю. В первый момент вижу страшную старуху, суровую, коварную Бабу Ягу, колдунью или попросту ведьму. Всматриваюсь, вникаю. В лице нет умиротворения старческой мудрости. Строптивая, упрямая. Почувствовала острый, цепкий взгляд женщины, прожившей жизнь в борьбе за существование (а может, и с самой собой).

Потом в ее глубоко запавших, усталых глазах рассмотрела столько горечи по несбывшимся надеждам, столько перенесенной незаслуженной боли, что тоска залила мое сердце. А тут еще эта жесткая, скорбная, грубая складка вечно плотно сжатых обидой и мукой губ, глубокие морщины, избороздившие когда-то, наверное, яркое, гордое, прекрасное лицо этой много выдержавшей на своем веку женщины. Сколько запрятано в них трагичного, укрощенного, сломленного бедами, неоправданно загубленного мелочностью быта, сколько в них скрыто разочарования жизнью с когда-то любимым человеком!

А эти седые распатланные воздушные волосы! Они еще ершистые и говорят о былой пылкости ее неугомонной натуры. Прямая даже в старости линия рта выдает сильную, целеустремленную женщину. Она даже теперь не смиряется, бунтует, страдает, остро переживает, реально оценивая уже прожитое. И только иногда из глубины глаз острыми стрелами выносятся сомнения – «так ли жила?», «чего ради страдала, рвала себя?», «в чем ошибалась?», «стоила ли жизнь всех мучений?».

А то вдруг упрямство натянет тетиву суженных острых зрачков и колючий взгляд спросит: «Все вынесла и что получила? Укатали сивку крутые горки?» Вижу – нет, не укатали. У нее еще есть жизненные силы, есть крепость, потому что ей надо еще за многое отвечать, всем помогать, всех оберегать (может, внуков?)

Но неожиданно, на один только миг, сквозь несколько настырную уверенность в ней проглянула беззащитность, усталость, зажатость, многолетняя (нет, многовековая!) обида женщины, не познавшей счастья, возложившей все трудности жизни на себя, но не получившей награды – удовлетворения. Но только на миг…

Она не хочет выпускать наружу затаившуюся в суженных зрачках боль, она гордая и не желает показывать свою слабость (или уже не может?). Но эта слабость оставляет свои отпечатки, свои следы густыми черточками морщин вокруг глубоко запавших глаз. В темном колодце бед ее души не докопаться до истинных причин ее проблем, но каждая из морщинок, ложась на лицо, углубляла глаза, загоняла зрачки в черную бездну небытия. В них накапливалась вековечная печаль женщины от изгнания из рая до современной далеко не райской жизни.

Поразительно точно передал художник душу женщины и всю ее морально трудную жизнь. (О физических страданиях, как мне кажется, лучше говорят руки. Впрочем, может, я и не права). Я была сражена, взволнована до глубины души способностью художника тонкими штрихами, точными цветовыми оттенками выразить мощную гамму чувств, вскрыть всю подноготную жизни этой, наверное, по-своему интересной, непростой женщины, которой хочется искренне сочувствовать.

Как такой молодой художник решился на анатомирование, вскрытие женской сути? Несомненно, он чувствовал в себе эту способность. Как же надо любить женщину, как надо знать ее жизнь, ее проблемы, ее вечный крест, как надо понимать и глубоко проникать в ее психологию, чтобы заметить, а потом гениально преподнести нам вселенскую скорбь женской доли, мало менявшейся к лучшему в течение веков.

Талантливость его замысла еще и в том, что он в одном портрете сумел изобразить трагедию всех женщин, измученных безрадостной жизнью. Каждая женщина может попытаться найти саму себя в этой, непонятно каким способом запечатленной бездне образов. Он собрал и соединил в портрете потери, невысказанные печали, надежды, разочарования, усталость, желание счастья, любви, безысходность, неудовлетворенность. В этой картине воплотилась суть многих наших современных семей – всё в них держится на женщинах.

Картина бездонна. Она глубоко тронула, «зацепила», заполонила меня. В ней невозможно вычерпать все смыслы. Шедевр! В ней – вечная неизбывная тема на все времена. Уже не помню, когда я так восхищалась, так обмирала, стоя перед полотном. Наверное, еще в далеком детстве, в деревне, когда впервые рассматривала подаренную мне книгу «Эрмитаж». Вот бы подсмотреть, как этот художник священнодействует над полотном.

Глядя на шедевры давно любимых мною Тропинина, Рембрандта и современного Яичникова, понимаю, что не заменят подобное искусство никакие самые талантливые фотографии, которые дают моментальный образ, в которых не отыщешь такого мощного проникновения в человеческую натуру, такой концентрации эмоций. Идеи, символы, замыслы человеческие природа не построит, не изобразит, только человек способен их родить в своем сознании и своим гением воплотить на холсте. Тут, как мне кажется, художник идет дальше задумки Природы, поставляющей ему для работы отдельные элементы своего мироздания в той или иной форме под контролем своего всевидящего ока. А может, на самом деле для того и дается талант, чтобы поднять человечество еще на ступень и приблизить его к Всевышнему? Мне, атеисту по воспитанию, не дано разрешить для себя эту дилемму. Да и гуманитарного образования не хватает для осмысления подобных вопросов.

Помню, несколько раз возвращалась к полотну, отходила на несколько шагов назад, приближалась к нему совсем близко, всматриваясь, опять вбирала что-то новое. Подходила то слева, то справа, ловя малейшие изменения в выражении лица этой «страшной» старухи. И каждый раз обнаруживала в нем для себя неожиданные глубины, на которые ранее не обращала внимания, о которых даже не догадывалась. Каждый раз на меня смотрела другая женщина, но тоже несчастливая. Иногда ее взгляд начинал вызывать во мне беспокойство, и по спине бежали мурашки, а иной раз мое сердце сжималось печалью. А то вдруг, будто движимая желанием помочь, я вся подавалась вперед, к самому лицу этой удивительной женщины… Картина притяговала, отталкивала и опять притягивала мой взгляд, будто гипнотизируя, околдовывая… Мне кажется, в этой картине автор самыми простыми средствами достиг предела выразительности.

Лена замолкла. Видно, не удалось ей справиться с нахлынувшими чувствами.

– Убавь патетики. Ты мне целую лекцию прочитала об этом художнике. Сказывается преподавательская жилка, – улыбнулась Алла.

– Когда я говорю об искусстве понравившегося мне художника или композитора, я вновь двенадцатилетняя девчонка «из-за угла мешком с песком стукнутая», как в детстве шутила Инна. Не могу я с иронией рассказывать о том, что искренне трогает мою душу. Позволь мне хоть с тобой быть естественной! Ты раньше была моим самым терпеливым слушателем.

– Ладно, пой дальше в том же духе. Переживу, – ласково-насмешливо разрешила Алла.

– Понимаешь, мне кажется, я чувствую его картины. Такое не часто случается. В его полотне «Мужчина и женщина», в деформированных телах я увидела надлом его души, депрессивное состояние.

– Может, сам художник не чувствует того, что ты чувствуешь от его картин.

– Это не важно. Главное, что он, пусть даже подсознательно, своим талантом в зрителях пробуждает бури эмоций.

– А об Адаме ничего не скажешь? – поинтересовалась Алла.

– Об Адаме? На фоне Евы его вроде бы и не было рядом… для меня, конечно. Типичный умышленный подкаблучник. «Ничего не вижу, ничего не слышу, ни во что не вмешиваюсь», – вот что я разглядела в его портрете. Ветхий, но морщин на лице немного, и они сглажены. Сед, стар, безлик.

– Жестко ты его отхлестала. По легенде он, кажется, в старости ослеп.

– Не я его отхлестала, художник. Судя по портрету, этот человек всю жизнь был слепым. Немало таких мужчин встретилось и на моем жизненном пути, – усмехнулась Лена. – Я не знала легенду, поэтому думала, что бельма на глазах старика – это метафора художника. А может быть, так оно и есть. Я не исключаю этот вариант.

– Я тоже, – согласилась Алла. – Судя по тому, что Яичников выставляется в Москве, его творчество находится в центре внимания специалистов.

– Ты знаешь, я так заинтересовалась творчеством Виктора Борисовича, что через несколько лет снова пришла на его выставку, чтобы познакомиться теперь уже с автором, потрясшим мое воображение. Когда нас представили, он сказал: «Я вас знаю». «Не может быть, – возразила я. – Я преподаю естественные дисциплины». А он обрадованно воскликнул: «Это вы принимали у меня экзамен по физике на вступительных экзаменах в институт. Я вас сразу узнал». Я обомлела. Как можно одномоментным взглядом рассмотреть, вы-членить из памяти и угадать в этой седой полноватой старушке в очках ту худенькую женщину, принимавшую тридцать с лишним лет назад вступительный экзамен. И это при том, что по жизни мы больше ни разу не пересекались. Какая удивительно цепкая память!

– Ну и как прошла встреча? Ему было интересно твое видение его творчества?

– Меня поразило удивительное, буквально зеркальное совпадение наших ощущений.

Лене больше не хотелось говорить о Викторе Борисовиче. Она словно боялась расплескать то ценное, живительное, что дал ей этот их единственный разговор в выставочном зале.

– Рассказывая о картинах Яичникова, я вспомнила посещение выставки еще одного липецкого художника – Владимира Валерьяновича Давиденко. Помню, я тогда куда-то торопилась, но мой быстрый взгляд остановил рекламный щит с его картиной «Радость жизни». Я была восхищена сюжетом и не смогла пройти мимо музея, где он выставлялся. Это полотно – прекрасный экспромт! Представляешь, сидит монах на мостике, усталые ноги опустил в ручей, а на лице такое блаженство! Сапоги рядом стоят… Оглушение тишиной и покоем… И поразительный эффект присутствия.

Захожу в галерею. Всматриваюсь, изучаю. Каждое полотно – классический шедевр. В них чувство незыблемости, вечности, глубочайшая, интимная исповедь души автора. Эти картины достойны украшать дворцы. Бегло осмотрела сельские пейзажи. Отдала дань уважения деревенькам пятидесятых годов. Они, наверное, из скромного детства художника. В них четкое ощущение времени, эпохи.

А вот здесь снег совершенно живой, его хочется взять в руки и ощутить холод зимы. Удивительный бесконечно белый цвет!.. Здесь небо падает… Надолго застряла у Давиденко-мариниста. Там кипящая морская волна на меня накатывает, и появляется желание отскочить, увернуться… Тут она хрустальная, скользкая, прохладная… невольно мечтательно задумываешься о летнем отдыхе.

А какая чистота красок, сколько прозрачности, глубины! Сколько тихой светлой радости в душе от них… Состояние нирваны…. На меня с этих роскошных полотен истекало такое количество любви, которое я уже не могла в себя вместить. Мелькнула мысль: «В Третьяковку не возьмут… там уже есть Айвазовский, Шишкин». Жаль… Мощнейший талант любви к Родине.

Интересно, он писал эти волны, глядя на море или на картины своего великого предшественника? Может, он подражал его манере письма или использовал методы учителя. Это ведь не возбраняется? Бывают талантливые копировальщики. Их работы не отличишь от шедевров гениев.

– Если Давиденко смотрел на море, то только не на Липецкое. В Липецком водохранилище волны в бурю свинцово-серые. Это я точно знаю. С Кирой к ее родственникам в гости ездила, – сказала Алла.

– …А какой диапазон, какая многоплановость и широта художнических интересов и возможностей у этого художника! Меня портреты заинтересовали. Они скромно притулились в углу, у самого сгиба стены. Я буквально запала на них. Вот липецкая мадонна Литте. Тонкая чувственная грань, доведена до трудно воспринимаемого совершенства… А тут я была не только восхищена, поражена, но и потрясена до глубины души. Давиденко сумел передать красками не только нюансы меняющегося света, но и живое тепло, исходившее от лица священника. Такое пришлось мне почувствовать впервые. Возможно, я просто раньше этого не замечала у других художников, а тут вдруг обратила внимание. И за это я тоже благодарна посещенной выставке.

Служительница рассказала, что еще в детском саду воспитатели обратили внимание на взрослые рисунки ребенка. А вот за пределы своей области он не вырывается… Почему?.. Может, классический стиль не в моде… Мне тогда, помню, что-то взгрустнулось…

И вдруг своего учителя рисования вспомнила. Как же его звали?.. Он был сухой, безразличный, неинтересный. Занимался тем, что по клеточкам перерисовывал картины знаменитых художников. И, как я уже тогда понимала, далеко не талантливо. Деньги этим зарабатывал. А до нас ему было мало дела. Ничему толком не учил, гасил желание больше знать и уметь. Не любили мы его.