Вкус жизни

– Быстро ты «расправилась» с Давиденко, мало о нем поведала, – удивилась Алла.

– Все эмоции Яичникову отдала, – пошутила Лена. – Как-нибудь в другой раз расскажу. Я переполнена воспоминаниями…

– И все же, кто из двоих тебе кажется талантливей, кого ты больше ценишь? – задала провокационный вопрос Инна. Она, оказывается, тоже внимательно слушала откровения своей подруги.

Лена неохотно ответила:

– Их нельзя сравнивать. Писать природу – одно, а человека – совсем другое дело. У Давиденко преобладает умение. Он в ряду талантливых пейзажистов. А в творчестве Яичникова новизна, психологизм, собственное видение, постоянный поиск, глубина восприятия и выражения чувств человека. Он особенный, индивидуальный. В этом его ценность. Этим он мне близок.

– И где это ты так навострилась разбираться в живописи? – весело, но с некоторой долей иронии спросила Инна, полностью переключившая свое внимание на Лену.

– В данном случае я демонстрировала Алле единение своих ощущений с предполагаемыми мною чувствами художника, а не профессиональную глубину познаний и умений автора. Это я оставлю специалистам. Я выражаю, но не навязываю своего понимания. Ты, возможно, составила бы о картинах этого художника иное мнение, иначе представила бы его мне. Тем и интересно искусство, что оно у всех людей вызывает разную гамму и степень чувств, неоднозначную палитру ощущений.

А «навострилась» я, как ты говоришь, от своей хорошей знакомой. Почерпнула, что смогла, в наших редких беседах. Она директор одного из центров искусств в Липецке. Я иногда заскакиваю в этот город на денек-другой. Помню, когда знакомили нас, увидела я женщину средних лет с простым, добрым и умным лицом, с хорошо сохранившейся стройной фигурой. Была она в льняном изящном платье со скромными, из каких-то народных промыслов, бусами. Я сразу почувствовала стиль в ее одежде и поняла, что золотые украшения к данному наряду будут неуместны. Они нарушили бы гармонию, созданную художественным вкусом этой женщины. Это сразу расположило меня к ней, захотелось пообщаться. Она притягивала. Татьяна Ивановна Нечаева на многие вещи глаза мне открыла и мозги мои захламленные «прочистила», освободив место для истинного понимания живописи. А еще я читала ее многочисленные изысканные, высоконаучные статьи об искусстве.

Меня с детства влекла живопись, но я никогда не имела возможности выделить время на ее изучение, о чем всегда очень сожалела. Я задавала Татьяне Ивановне элементарные вопросы (ты же знаешь, они самые трудные!), а она отвечала в доступной мне форме. Как сейчас помню мои первые к ней вопросы: «Что я могу познать нового, изучая абстрактную живопись, в чем ее важность, нужность? Арт – это новый способ думать в искусстве? Объясните это совсем коротко». Она улыбалась: «Это темы для целого цикла лекций. Несколько фраз вам для понимания ничего не дадут. Они для специалистов. Найдете время, приходите, побеседуем».

Я еще в школе новую молоденькую учительницу рисования, точнее сказать, практикантку донимала своими вопросами, хоть мать и «жучила» меня за прилипчивость. Не мытьем, так катаньем принуждала ее к беседам. Я тогда уже в десятом классе училась и ко всему в жизни относилась слишком критически. Наверное, у всех детей раньше или позже случается такой период взросления.

Мнением Анны Константиновны я очень дорожила. Помню, пришла к ней с альбомом репродукций «Эрмитаж» и стопкой литературы, какую могла отыскать в библиотеке, и сказала: «Мне дали задание рассказать семиклассникам о современных художниках, точнее о выставке современного пейзажа, а я не могу говорить о том, чего не понимаю. Мне неловко сознаться, что я ничего не смыслю в искусстве живописи, но я обожаю смотреть на картины и думать… Вот проходила в городе мимо театра, и его тяжелые козырьки буквально придавливали меня к земле. Мне ближе воздушность форм строений. Когда я гляжу на такие здания, то сразу вижу легкие летящие движения рук художника, рисующего эти проекты. Хотя кому-то, наверное, красота видится в масштабности и грандиозности архитектурных объектов».

Ее удивило мое, как она выразилась, серьезное углубление в живопись. Она говорила, что обычно для детей яркий цвет и свет – главное в картинах. Дети любят праздник цвета и света, а я другая. В одной из первых встреч – она мне очень запомнилась – вели мы разговор о причинах возникновения различных направлений в живописи. Я, как и большинство профанов, была противоречива, категорична, резка и глупа. Мы говорили примерно так:

– … Что никому не понятно – так сразу авангард, а если ни на что не похоже – значит, модернизм. Для обоих направлений момент новизны является основополагающим. А некоторые стремятся столкнуть в одном произведении модерн и классику. Они отлично знают, чего хотят. Так, да? – нападала я на учительницу первой. – Наверное, сколько художников – если только они имеют свой почерк – столько и направлений? Незачем их под одну планку подгонять, искать в них общие черты, затушевывать их индивидуальность. Любые течения и направления в искусстве имеют право на жизнь – настаивала я, забрасывая ее вопросами. – Почему надо загонять художников в рамки, придуманные чиновниками от культуры или недобросовестными критиками? Так ведь не появится ничего нового, что бы открыло глаза людям на мир красоты. Надо дать творить, а жизнь сама отберет новое, лучшее, прогрессивное.

Вот запрети, допустим, одно, а вдруг именно оно помогло бы высветить людям что-то ранее не замеченное, особенное. Пусть художники пробуют, ищут. Может, при жизни их и не поднимут на победный щит, ведь часто выпячивают «серых» и замалчивают талантливых, расхваливая посредственность в угоду чему-то или кому-то, тем самым понижая планку талантливости (не выношу холуйства!). Но придет их время, и все станет на свои места, – тарахтела я без умолку, выдавая на-гора стандартные обывательские фразы, воображая, что хвалюсь одновременно своей эрудицией и знанием жизни. – Только время отсечет все лишнее, смахнет шелуху бездарности. Время – лучший критик. То, что было создано прекрасным, талантливым, останется таковым навсегда…

Еще ненавижу подражательное эстетство – убежище для бесталанных, неспособных создать собственную красоту, тех, кто способен лишь отвергать созданное другими. Обычно это одномерные люди, которые никогда не рискуют и не ошибаются, не имея собственных вершин, провалов, падений. Они придирчиво наблюдают за другими, делают жесткие критические замечания, всегда готовые поддакнуть большинству или, когда потребуется, руководству. Не могут в честной борьбе достичь признания, вот и ищут повод для дискуссии, чтобы излить свою ненависть. Срывают объявления о выставках, «размазывают» противников и конкурентов в газетах. Найдут уязвимое место художника и долбят, колют. На дух таких не переношу.

Талант дается Богом, то есть Природой, а ее нельзя обижать и предавать, иначе, как говорила моя бабушка, – жди потрясений. А эти бездарности «задвигают» талантливых. Спасу от них нет. Я много читала печальных биографий. Талантливым трудно живется среди обыкновенных людей. Их часто не понимают, им завидуют. А зависть убивает хороших людей… Говорят, в природе дарования оплачивать талант алкоголизмом или сумасшествием. Века уходят, а люди и их пороки все те же…

А есть талантливые, но придворные художники, есть конъюнктурщики. Ведь правда же? В любой профессии хватает таких. Занесло меня? По вашему лицу вижу, что занесло, – захлебываясь словами, говорила я Анне Константиновне. – …Чувствуется, что я много прочитала, готовясь к встрече с семиклассниками?

Я гордилась своими «познаниями».

– И об этом ты собираешься рассказывать семиклассникам?.. Может, ты мне пришла читать лекцию? – засмеялась Анна Константиновна. (Она была всего на три года старше меня.) – Бродский был придворным иконописцем – Сталина писал, – но от этого он не стал менее талантливым. Время было такое. Это дело совести каждого – о чем будут его картины. Еще Леонардо да Винчи писал, что за идеологию отвечает рисунок, а за эмоции – цвет.

– Я знаю, человек – сосуд совести, и хорошо, если он не дырявый, – заторопилась я выказать свою эрудицию.

– В тебе говорит юное, глупое, неосознанное чистоплюйство и незнание многих истинных фактов истории. Нахваталась вершков, а до корешков не добралась. А в них вся соль.

Она перевела дух и медленно заговорила:

– Ужас какой-то! Нагромождение общих фраз. До чего же может договориться некомпетентный ребенок! «Подобной критики стога под каждым низеньким забором», надзиратель ты мой человеческих душ. Трепещите, враги!..

Я не обиделась за критику и обрадовалась, услышав к месту вставленную строчку стиха. Мне нравилось, что практикантка эрудированна. Я всегда от учителей ждала подобного. А они в основном предпочитали изъясняться с нами примитивным языком. Боялись, что мы их не поймем? А я хотела у них учиться говорить красиво, насыщенно, интересно и обязательно с юмором.

– Люди такие, какие они есть. Мне кажется, ты слишком много думаешь о самой себе, а не для самой себя. Ты видишь себя отдельно от реальности?.. Скорее всего, ты сейчас речь поведешь о моде на непризнанных или о несправедливо забытых художниках. Как в воду глядела? У меня есть все основания полагать, что сейчас ты станешь отвоевывать их у забвения, – с искренним возмущением, но с улыбкой корила меня учительница.

– Вы хотите сказать, что мои слова выглядят в ваших глазах безобразной выходкой? Мне так, во всяком случае, показалось и явилось полной неожиданностью, – грустно заметила я. – Я надеялась блеснуть знаниями…

– Ну, что-то вроде того. А ты решила во мне найти очередного кандидата в сочувствующие или восхваляющие? Я не разделяю многих твоих скороспелых, примитивных взглядов, – с суровой деликатностью подтвердила Анна Константиновна и поспешила увлечь меня вопросами по существу ею же самой предложенной темы.

– У тебя уже есть определенные предпочтения, пристрастия в искусстве? Наверное, обожаешь жизнерадостный смех комедий с их беспечным весельем и искрометным острословием? Там все просто. Не правда ли?.. Так вот, направление в искусстве определяется задачами, которые художники себе ставят. Одни хотят точно скопировать жизнь, воспроизвести натуру.

– И приблизиться в своем искусстве к Богу? – остановила я Анну Константиновну.

– Можно и так сказать, – подтвердила она. – Для других эстетика важна. Возьмем любимую тобой эпоху Возрождения. Художники стремились к идеалу, к гармонии цвета, их цель – красота, удовольствие для глаз. То было время знаменитых художников и великих заказчиков. Ты вполне удовлетворена таким моим ответом?

– Я не вижу ничего непонятного в картинах Рембрандта, Микелан-джело. Прекрасное, талантливое исполнение, придраться не к чему. Что плохого в эстетике? Вы мне лучше объясните картину Шагала, ту, где главные герои парят в небе. У меня сложилось впечатление, что это рисунок десятилетнего школьника. Моя соседка так сейчас рисует.

А учительница мне ответила:

– Как запущено твое эстетическое воспитание! Может, ты, причастившись от Рембрандтовой чаши, потерялась в своих «обширных», но несгруппированных познаниях или воображаешь, что встала на обнаженный нерв того времени и надеешься, что твоя правда прошибет меня насквозь? (Как я любила эти ее заумные, красивые фразы!) Ой, поскользнешься! – пошутила она и тонко так улыбнулась. Мне показалось, с ехидцей.

– Как-то недосуг было просветиться, – ответила я деланно весело, (Откуда же ей знать о моем трудном детстве и заботе о куске хлеба в то время, когда счастливые городские дети насыщались эстетическими знаниями в художественных школах!) хотя, конечно, ее слова меня немного задели.

Но Анна Константиновна не стала выяснять причины моей занятости.

– С кондачка эту картину не объяснить. Каждый художник прежде всего хочет выразить свою эпоху и себя в ней.

– Изощряются. Надо же выделиться, чтобы их заметили. Главное, себя не забыть восславить, – опять не сдержалась я. Видно, малюсенькая, но колючая и болезненная (между прочим, обычная для многих детдомовских детей) обида еще не испарилась во мне.

Но Анна Константиновна, будто не заметив моего подначивания, сказала сухо: «Бриллианты в рекламе не нуждаются» и принялась раскрывать свою тему:

– Вот, например, в произведениях Достоевского всюду душевный разлад, разброд, мало красоты. Читая, подчас содрогаешься от отвращения. Даже образные средства языка у него более грубые, чем у других писателей. Он изображает правду жизни во всей неприглядности. В те трудные годы во всех областях жизни происходили революции. Жуткая условность была в искусстве, выхолощенность в душах людей.

Желание вернуть искусству свежесть, свободу, эмоции провоцировало художников к возврату в детскость. У Шагала в картине все это есть. Эмоциональное познание мира характерно для русского искусства. Разве ты не видишь парения, ощущения небесной, воздушной невесомости? Это же просто как дважды два. Парение для Шагала – это символ любви, образ влюбленной души, воплощение гармонии. Эта картина – гимн одухотворенной любви, которую он считал главным чувством в жизни человека. Благодаря нашим духовным усилиям мы можем летать. Тело – только резервуар для души. Душу нельзя изобразить реально. Конечно, Шагал был идеалистом, верил, что мир сотворен и управляем Богом.

– А сколько пряничности в его картине «Свадьба»? – буркнула я сердито. (Мне до сих пор неловко за эту шпильку.)

– Любое искусство иллюзорно, условно, оно не может быть точным отражением жизни. Художник должен уметь воспарить над реальностью, не забывая, конечно, о ней. Искусство должно нести элемент иррациональности… Видишь, и форма, и пластика у Шагала есть. Но здесь другой масштаб ви?дения. А как его герои колористически выписаны! Чувствуешь весну и молодость? Какие чистые кричащие, насыщенные краски, просто чарующая игра света и цвета! Какая экспрессия, какие уверенные мазки! Если натуралистично изобразить этот пластический образ – он рассыплется. А у Шагала в нем все едино.

Видишь эту скульптуру на двухсотой странице «Эрмитажа»? Фактурная бронза, Ренессанс. В ней вычленена плоть, и тем не менее эта фигура имеет очень четкий абрис. Вот голова – как оплавленная свеча. Понятно?

Я выразила неудовлетворение объяснением и без всяких церемоний заявила:

– С этой скульптурой мне все ясно, я ее нормально воспринимаю. А вот тут – сушилка для бутылок. Художник изменил контекст, и она сразу стала скульптурой? Это модная инсталяция? Какая изящная техника исполнения! Ярко, свежо, колоритно! Это, с позволения сказать, «искусство» – «уловитель запаха будущего?» А полотно, где кухонный стол засыпан огрызками и обрезками досок, утыканных гвоздями – это тоже произведение искусства? – повысила я голос. – Этот художник постиг совершенство? Ах, какая тонкая, но прочная натура! Зацепил он меня, я содрогаюсь от счастья, общаясь с его «творчеством»! Он трогает мои эстетические чувства. Его выставка доставила мне колоссальное удовольствие. Он, несомненно, – яркая индивидуальность, неоспоримый талант! Да? Или я опять не туда клоню? (Я тогда еще не избавилась от жесткой, подчас злой иронии, которая начала частенько накатывать на меня еще в восьмом классе.)

Этот художник, должно быть, не испытывает счастья от красоты мира. Кафка сказал: «Искусство ослеплено истиной». Ну что-то вроде того… Эти объедки и есть истина? Зачем подобные работы вопреки здравому смыслу и вкусу надо возводить в ранг произведений искусства? Внутри каждого человека должно быть заложено понятие красоты. Человек ради своих непонятных амбиций не имеет права отрываться от всего прекрасного на земле, уродовать его… Надо понимать, с кем имеем дело… Пусть карикатуры рисует и не суется в высокое искусство. С абстрактной женщиной разве захочется жить?.. И такое можно любить?.. Нет, я понимаю, художники не только красоту нам преподносят, они и войны изображают. Но и в тех картинах тоже есть какая-то эстетика… Судя по всему, те, которые… с огрызками, понимают ее иначе… и, выставляясь, тоже ждут своего звездного часа. Верят, что пройдут годы, и к их шедеврам будет не протолкнуться? Надеюсь, планка оценки талантливости и новизны не падет так низко. Для меня их «творчество», в лучшем случае…

Я замолчала под осуждающим взглядом учительницы.

«Какого черта лезу на рожон? Только этого от меня и следует ожидать? Мое поведение имеет под собой основу. У меня нет права на собственную точку зрения?.. Не дам себя убедить в глупом», – мысленно возмущалась я.

В душе не было сожаления, что критиковала это, с позволения сказать, искусство. Только чувствовала неприятное стеснение. Как будто всхлипы и стоны легкой, но злой волной трогали сердце. Не принимала его моя душа. Сличила его с тем, что видела раньше, для себя определила многое… но не приняла… Конечно, всяк торит свой путь.

– Может, поговорим о соцреализме? Рельсы, шпалы, робы, трафаретные люди, – вяло предложила я.