Вкус жизни

– Один мой друг пошутил, что известные в наше время певцы, старея, поют всё хуже, но всё же лучше новых.

– Сейчас публика всеядна. Ей много чего нравится. Я понимаю, что не права, но у меня складывается впечатление, что у нас сознательно насаждают дилетантскую музыкальную культуру, пичкают низкопробной дрянью, – опять осторожно поделилась Аня и испуганно замолчала.

– …Из современных певцов для меня Хворостовский звучит ярче многих, – сообщила Лера.

– …Само по себе существование немедийной, нерейтинговой музыки – колоссальный протестный фактор против пошлости и примитива в искусстве. Как ни подражай Западу, русское в нас остается, а народное в музыке преображается, облагораживается, становится более высоким, – успокоила подруг Эмма. – И все-таки уходит культурная среда, в которой мы воспитывались. И нам ее жаль. Кое-какие заблуждения стоит развенчать, но хорошие советские традиции надо сохранить. Рано или поздно, но молодежь к ним вернется. Улучшением только материальной стороны жизни человека лучше не сделаешь. Культура воспитывает. В нас было инстинктивное стремление к порядочности, и оно закреплялось воспитанием. Удастся ли ее удержать в наших детях?

– Помните, как Сергей и Татьяна Никитины пели: «Времена не выбирают, в них живут и умирают». Молодежь нашу музыку не понимает. Надо чаще заполнять ею эфир, – предположила Аня. – Мне самой теперь ближе торжественность духовной музыки. Она высокая, элитная. Она поднимала и возвышала еще проживавших в деревнях наших дедушек и бабушек, если там была церковь. Орга?н люблю, его низкие глубокие тона…

– Если нам не нравятся многие современные песни, это совсем не значит, что они плохие. Они нам не по возрасту. В них и судорожность мелодий, и какое-то забулдыжничество – много чего наворочено. Перехлесты свойственны в любой области жизни.

– Величие истинно талантливой музыки в том, что она объединяет людей… В горах современного музыкального мусора все равно блеснут золотники и прорастут таланты, – оптимистично заявила Эмма.

– Классику надо внедрять в народ. Вон Денис Мацуев удачно организовал массовое поглощение элитарной программы классической музыки в провинции посредством концертов и фестивалей. В Сибири он у всех на слуху.

– Естественно, он родом оттуда.

– Тебе не кажется, что современной национальной идеей нашей страны должно быть развитие образования и культуры? – спросила Мила у Киры.

– Идея сохранения народонаселения нашей страны сейчас звучит актуальней, – хмыкнула Инна. – Народ – это те, что у земли. В них сильна совестливость. Они – истина. Остальные – выходцы из народа, которые уже не слышат шелеста листвы.

– У тебя устаревшие понятия. Это раньше деревня была питательной средой. Теперь и она деградирует физически и духовно. – Аня усмехнулась невесело, словно бы через силу.

– Все темы разговоров перебрали и истощили? – на правах хозяйки дома остановила Аню Кира и пригласила отведать домашний торт.

Оживление, блеск в глазах подруг, не заставивших приглашать себя дважды, успокоил Киру.

После чая женщины разделились на кучки и продолжили тему в более спокойном тоне.

Мила смеется:

– …Он необыкновенно красноречив… Лера, представляешь, утверждал, будто мужчины-пианисты играют интеллектом, а женщины физиологией. Не хотела бы я слушать бесчувственную музыку.

– …Что ей нравится в нем?

– Возможно, она приобрела что-то такое, что недоступно твоему пониманию.

– …Совсем сбрендила. Денег у него нет. Раскрутить его некому, а то бы и харизму, и гламур сразу обрел… – настырно влезла в разговор Инна.

Рита с Жанной шепчутся.

– …Рита, не понимаю я роли дирижера. Когда он репетирует с оркестром – тут все ясно. Сыгранность, качество исполнения, отточенность, вкус – его прерогатива. А на сцене он красуется или подсказывает, кому когда вступать? Наверное, дирижер оркестрантам все-таки нужен, чтобы не случилось как в басне Крылова.

Недавно по телевизору увидела очень даже странный сюжет. Выскочил на сцену молоденький, восторженный дирижер и давай энергично размахивать руками, но никто из руководимого им коллектива ни разу не поднял на него глаза, не взглянул в его сторону. Напротив, все старательно смотрели в пол. Но счастливый юноша ни на кого не обращал внимания. Он был поглощен музыкой, а может, и собой или тем, что наконец-то прославился. Я замечала презрительные короткие ухмылки солидных оркестрантов между собой. Создавалось впечатление, что не приняли они этого юнца. Наверное, им навязали его без их согласия, и они демонстративно его бойкотировали.

Очень смешно смотрелся на сцене дирижер. Мне было стыдно за него, за его глупую восторженность. И жалко было наивного: на всю страну опозорился. Никто ему не подсказал, какой он глупый. Как будто мстили. Разве можно так жестоко наказывать молодых? Так и сломать человека можно и до психушки довести. В музыке-то он, наверное, разбирался. А в людях? Это приходит с опытом, а его-то у него как раз и не могло быть. Все мы в юные годы совершали ошибки, но нас учили по-доброму. Чаще бывает, что ученики недостойны руководителя. А иногда случается, что руководитель недостаточно хорош для учеников, и тогда он гнобит их или они его…

Галя говорит Ане:

– Я знаю, музыка звучит в головах и у простых, музыкально необразованных людей, особенно часто у тех, у кого в жизни было много трагического.

– Сомневаюсь. Трудности душу развивают, а трагедии ломают, огрубляют. Радость больше способствует вдохновению, чем несчастья. Радость приподнимает, придает силы, а беды опускают, губят талант.

Кира тихо объясняет Лене:

– …У внуков научилась. Готовлю на кухне в наушниках – «балдею» от классической музыки. Наверное, она соответствует моей природе. Конечно, это совсем не то, что слушать ее в концертном зале, но все же. В филармонию чаще, чем раз в году, не выбираюсь, а тут хоть такая возможность приобщиться.

– А я тишину предпочитаю. Устаю очень.

Лера

Пока подруги спорили, Лера молчала, грустно перемалывая в голове последние десять лет своей жизни. «Раньше между нами была та самая крайняя степень близости, о которой только можно мечтать. Нам никогда не надоедали бесконечные разговоры, споры. У Лёни была редкая подкупающая манера говорить о том, что интересно собеседнику, то есть о нем самом и его проблемах. Муж никогда не затягивал его на собственную территорию. Устоять перед ведением с ним разговора не было никакой возможности.

…Первое время и ссоры были. И хлопанье дверьми случалось. Как без этого? Притирались. Но при детях никогда не было разборок. И молчать умели, не мешая, не раздражая друг друга. Чтобы говорить без слов, надо очень много иметь внутри… А теперь вот часто порознь сидим. Каждый в своей комнате смотрит свой телевизор. Конечно, я не люблю пустых разговоров, но ведь грусть-тоска в душу заползает…

Все больше отдаляемся, чужими делаемся. Лед в его глазах вижу, недовольство. Собой или мной? Что-то грызет сердце, что-то смутно страшит, тяжесть в груди не проходит. Предаюсь необъяснимой тоске. Обидно. Сорок пять лет вместе. Как так вышло? Что нас разъединяет?

К бутылке прикладываться начал. Стал позволять себе лишнее. Чем это закончится? Но ведь нечасто. Генетически он не предрасположен к алкоголю. С кем не бывает? У любого человека случается «не его день». А все равно беспокойно на душе. Вот и сегодня с утра опять бодяга началась. Безобидное оборачивается чем-то бесповоротным. К чему это приведет? Может, нездоров и скрывает от меня? А вдруг не знает, что болен, но что-то его беспокоит, раздражает. Может, ему скучно? Так почему же иногда просит, чтобы все оставили его в покое?»

Не вдруг родители вспомнились. Мать грустила: «Вечно торопилась, крутилась-вертелась, стремилась все успеть – и семьдесят лет нет как нет. Пришло время подумать, осмыслить прожитое. А зачем? Ничего ведь в своей жизни уже не изменишь. Учтут ли мои внуки наши с тобой, доченька, ошибки или свои шишки набивать станут? Ты у меня умница, многое поняла, многое учла. Я горжусь тобой»…

Может, все от того, что не умеем мы наслаждаться жизнью? Всё работа, заботы в голове. Никогда не отдыхали. Некогда было. Бывало, стою в какой-нибудь очереди и ерзаю, трепыхаюсь: как там без меня, все ли ладно? Все в семье для меня было слишком серьезным и важным. И теперь расслабляюсь, лишь когда болею, да и то не всегда получается, если только совсем сил нет работать или если начинается депрессия. Мысль об отпуске целый год утешает, сулит отдых, а когда он наконец наступает, я в сад к мужу еду. Как он там один без меня справится?

Как-то предложила Лёне бросить сад и на лето куда-нибудь «завьюжить», как выражаются наши дети. «А куда? – спросил. – На юг нельзя – жара нам вредна. На лыжи не станешь с больными суставами. В круиз? Срываться с места? Какой смысл? По телевизору больше увидишь и узнаешь». Судили, рядили и ни к чему не пришли. И лишать мужа последней привязанности не хотелось. Какая-никакая, а отдушина. Вот и пытаюсь детям помочь по мере сил, чтобы они имели возможность отдохнуть на природе, запастись положительной энергией, порадоваться друг другу. Любовь надо лелеять, холить. Лучшее в человеке надо сохранять бережным отношением, выказывая во всю ширь щедрость своих пусть даже небольших возможностей.

…Ничего теперь не радует, не прельщает, ничего не мило. Можно было бы сделать и то, и это, но сил нет. Не хочется. Устала. В душе одна жалость осталась. И впрямь «скудней в желаньях стала». Что держит на этом свете? Внуки. Незадолго до сегодняшних посиделок с двоюродным братом по скайпу «встречалась». У него те же проблемы. Жаловался, что мало читает, глаза слабеют, что телевизор не привлекает, не радует. Рыбалка пока еще спасает от хандры.

Опять мать вспомнилась. Было время, когда очень не хотела быть на нее похожей. Но природа диктовала свое. Даже почерк тот же. А подбородок у меня все же бабушкин. Дети по-разному взрослеют. Я никогда не выражала своего недовольства, вслух никого не винила. Невысказанные упреки глубоко в сердце запрятывала. Просто считала себя невезучей. На судьбу валила все свои маленькие беды, тогда казавшиеся непреодолимо огромными. Часто безжалостно грубила матери, не понимая ее, не желая понимать. Да она все равно уклонилась бы от моих вопросов. Теперь сожалею, конечно. Никогда не было у меня ощущения стопроцентного тыла. Отсюда опрометчивые поступки… Как-то мельком глянула в зеркало, пробегая на кухню, и будто мать свою увидела. Даже вздрогнула.

Отец. Хочет ли он моего прощения или не нуждается в нем? Наверное, не нуждается. Иначе хотя бы попытался навести справки. Для него событие прошло – значит забыто. Будто и не было. Какой-то там ребенок… Дочь его не устроила. Уверял, что сына хотел. Плохое не должно тревожить его память. Оно доставалось мне… Он не стоит того, чтобы я его помнила. Хорошо, что никогда больше не встречались. И не нужны мне его письма к матери – следы недолго горевшего пламени его страстной любви. «Великое» наследство…

Отчим. Изменял маме. Я ненавидела его за это. На дух не переносила, но ни разу, ни единым словом не упомянула об этом. Получается, он жил в семье и презирал ее. Как это страшно! Мать любила его (а может, это был страх одиночества?), старалась ублажить, сердце свое рвала, а он ненавидел ее, рвался к другой, которая играла с ним, использовала. Он не понимал этого и был счастлив своей любовью к той, замужней. Разве не честнее было бы уйти от нас, пусть даже в никуда? Стоит ли теперь вдаваться в подробности?.. А что лучше для женщины? Для молодой – разойтись. А если уже будучи в возрасте узнала об изменах? Обида не отпустит. Отдать другой, а на что тогда жизнь положила? Ни за что!..

За год до смерти мать покаялась: «Сколько раз обида за поруганную, оболганную жизнь диктовала мне ужасные мысли, сколько раз представляла, как тонет он на рыбалке или его случайно подстрелили на охоте, или на него напали хулиганы. Себя в этой роли не представляла. Боялась. Страдания унижают. Себя начинаешь ненавидеть…

Одна подруга рассказала, что «спокойно вздохнула только после шестидесяти, когда муж перестал быть мужиком. Мол, теперь он стал на диво мудрым, рассудительным. Может, секс и был бы в моей жизни чем-то важным, если бы муж мог донести до меня его прелесть. Каков тот или иной мужчина, можно определить по его жене». А я слушала подругу и думала, что люди часто лгут, а когда говорят правду – она обескураживает. Может, потому и лгут… Собственно, в юности я была незамысловатой, долго печалиться не могла. Мне несвойственно было просчитывать негативные моменты, делать выводы. Наивность – это когда веришь всему сразу и безоговорочно. Детский был взгляд на жизнь. Любили, баловали меня родители, хоть и бедно жили.

…Потом сама от обиды изменять твоему отчиму стала, потому что умом боялась тронуться, как моя тетка. Клин клином вышибают… Нет, я не ищу себе оправдания. Я не любила того и даже не чувствовала себя с ним женщиной. Потом молодой был. Тело радовал, а душа так и не растаяла. Хорохорилась, молодилась. Но все это не то… паскудно как-то было…»

А за день до смерти мать сказала: «Я знаю, этот день заранее для каждого человека определен. Мы не ведаем, сколько нам отпущено. А где-то, в какой-то Высшей канцелярии записана эта дата. У меня тоже иногда бывают предчувствия: вдруг в одну секунду привидится то, что будет в ближайшие годы или месяцы. Хочешь – верь, хочешь – не верь. Не веришь? Если кто-то не обладает этим свойством, то все равно не имеет права утверждать, что такое невозможно… Если человек укладывается в назначенный срок, то умирает спокойно, если по какой-то причине раньше уходит, то тяжело». Заснула и не проснулась… Видно, Бог простил ее прегрешения.

Отчим стал пить, будто сознательно приближая свою смерть. Может, и бессознательно. Казалось, что-то внутри него всё горело, заставляя накачиваться алкоголем. Глаза его становились жутко дикими, настырно-требовательными. Я замыкала его в квартире, прятала спиртное. Он сбегал, выпрыгивая в окно. Благо первый этаж. Я принуждала его лечиться. Он отбивался. Выпивал и засыпал. Выпивал и засыпал. С трудом уговаривала его поесть. А ровно через год, день в день после ухода матери, я его схоронила. Вот и пойми его… Может, любил?..

Когда был молод, отчим не любил меня. А в старости? Проснулось ли что-то в его душе или необходимость заставляла терпеть мое присутствие? Кто-то должен был исполнять его капризы. И все же мне было жалко этого немощного, обессиливающего, но все еще по-своему неуемного человека. «Я парень еще хоть куда», – шутил он, пытаясь самостоятельно добраться до туалета. Я смотрела на его опухшее, в синяках и ссадинах лицо (более молодые собутыльники требовали денег) и думала: «Жил бестолково и умереть достойно не можешь».

– …Если от мужчин всё зло на земле, то получается, что только женщины спасают мир от гибели. Только на наших плечах лежит ответственность перед Всевышним за все хорошее на земле? Ты это всерьез? Неправильный расчет, построенный на личных неудачах и обобщенный на весь социум – восемьдесят процентов разводов, и в основном по вине мужчин, – привел тебя, Инна, к абсурдному выводу, – рассмеялась Жанна. – Не надоело копаться в мужских недостатках и восторженно нанизывать их пороки: донельзя развращенные, но не знающие утонченной изысканности, сладострастные, но грубые, едкие и ехидные, лживые, ленивые, скучные… Впору стреляться.

– Не пора ли нам предоставить возможность выразить, наконец, свое мнение Лене? Наши мемуары нескончаемы. Лена, ау! Ты здесь или отсутствуешь? – весело спросила Лиля. По ее лицу было видно, что она искренне хочет расшевелить редкую гостью.