Вкус жизни

– Таким любая не ко двору, – рассердилась Эмма.

– Думала, преподаешь им урок честности и тактичности? Ты свой ум использовала в институте, на воспитание детей, а твоя свекровь свой нереализованный – она же не работала? – тратила на интриги, унижение, на издевательство над тобой… Ей посочувствовать надо. Что было в ее жизни интересного? Только сплетни. Вот она и полировала свое искусство. Ей доставляло удовольствие сознавать, что она, необразованная, верховодит в твоей семье. Ты была прекрасной мишенью для нападок: мягкая, воспитанная, добрая. Твоя порядочность для нее – пустой звук. Ты не осмеливалась ей возражать и по первому зову мчалась к ней, высунув язык. Как же! «Разве можно перечить женщине много старше себя!» Конечно, ты стремилась угодить, ты хотела как лучше. А она колко выговаривала тебе за малейший пустяк, унижала, ранила. И ты сникала. Моя знакомая послала матом пьяную родню своего благоверного и тем сразу навела порядок в своей семье. Но ты же так не сможешь.

Твоя свекровь не знала постулатов, на которых ты воспитывалась: «насколько индивид может ограничивать себя, соблюдать условности, настолько он и человек». Она не понимала, что «…ум отчасти состоит и в том, чтобы уметь вовремя остановиться, скомпенсировать безнадежность ситуации иронией, снять страшную усталость, озлобленность или истерику смехом; знать меру дотошности, не позволять перехлестов…» – криво усмехнувшись, закончила «речь» Лиля.

Она вдруг вспомнила из своего детдомовского детства кодекс «Строителя коммунизма», висевший на стене у изголовья ее койки, сыгравший не последнюю роль в ее воспитании, и выдержки из великих философов, которые она и ее подружки старательно выписывали из книг и при каждом удобном случае применяли в разговорах с мальчишками, шокируя их заумностью и напыщенностью фраз, и улыбнулась.

– В детстве казалось, что самое страшное в жизни – это если кто-то обо мне подумает плохо. А в замужестве я каждый день ужасалась себе, но терпела недоверие и оговоры, наглухо зашториваясь от них своими обидами и презрением.

– Твоя свекровь, наверное, отродясь не знавала, что такое добро. В борьбе за существование не до этикета. Там не раскланиваются, не расшаркиваются. В таких семьях чаще всего воспитываются эгоисты, – сказала Лиля, как бы оправдывая жестокосердие подруги.

– Не скажи! Напротив, те, кого слишком любили и баловали, не понимают чужой боли, – возразила ей Лера.

Эмма рассеянно взглянула в ее сторону и продолжила:

– Сколько лет я ходила вокруг мужа на цыпочках, боялась огорчить, взволновать, расстроить. А от его первого же раздраженного ответа у меня все внутри сжималось, и я тут же сдавалась с ощущением незаслуженной обиды. Я не могла ссориться и спорить из-за мелочей и молча признавала свое поражение. Я не умела и не хотела манипулировать мужем, как его мать, потому что считала это постыдным для себя. Меня хватало лишь на редкие, очень редкие булавочные уколы – на колкости, которыми я прикрывала свою горькую любовь. Но даже в них я жалела мужа, щадила его самолюбие, пока не сорвала с глаз благостные шоры и не поняла, на сколь зыбкой основе зиждется моя семейная жизнь. И даже тут, как это ни смешно звучит, следовала расплата «за вдохновенное своеволие». Ведь он, как и большинство эгоистичных мужчин, безусловно, считал свое мнение единственно верным. Он так и говорил тоном, не терпящим возражений: «Существует только одна точка зрения – моя, и я дружу только с теми, кто ее разделяет. Отложилось в сознании?» Нарцисс. Я могла выигрывать только отдельные сражения, но никак не войну. Я его защищала, а он только нападал… Жизнь – не школьная доска, и с нее не сотрешь тряпкой уже написанное, потому что она пишет кровью по нашим сердцам…

«Как трудно приблизиться к пониманию другого человека! Себя-то не всегда полностью осознаешь… Иногда на это требуется целая жизнь», – отрешенно думала Лена, неожиданно обнаружив в себе любовь и сострадание к подругам, о которых за долгие годы разлуки почти забыла. Она немного смутилась, точно стесняясь своего открытия.

– Слушаю и удивляюсь тебе. Муж – твой единственный свет в окошке? – разочарованно спросила Эмму Рита. – Это раньше неработающие женщины говорили мужьям: «Все мои радости в твоей власти». А теперь, когда точка опоры – работа и деньги – есть и у женщин, сохранять свое лицо стало много проще.

– Нам песни внушали, что «счастлив лишь тот, с кем рядом любимый идет». Мы так и понимали свое будущее, – улыбнулась Жанна.

– Ловкий рекламный трюк! – рассмеялась Мила.

– С некоторых пор я ничьи слова не принимаю на веру, – сказала Инна.

– Так тоже нельзя жить, – возразила Лиля.

– Пестуешь обиды? – адресуя свои слова только к Эмме, спросила Инна. – Трезвый ум толкал бы Федора на крутой подъем самоанализа, а не на протоптанную мамочкой тропинку… Я давно на таком муже поставила бы крест. Быстро показала бы на дверь. Как говорится, «шалишь, братец, всё будет по-моему». Было бы о ком жалеть! У тебя была только видимость семьи. Возят нас мордой об стол, а мы помалкиваем… Вон Лиля – эта тоже с тремя детьми, нищая, но воевала, переносила свои унижения с каким-то вызовом, что помогало ей жить. А ты просто терпела, не могла осмелиться дать достойный отпор? И что сварганила из своей жизни? До конца собираешься нести свой крест? – с брезгливой жалостью наскочила на Эмму Инна, всем своим видом давая понять, что ответственность за все случившееся с сокурсницей целиком и полностью лежит на ней самой.

«Критикует, но без злопыхательства. Какая-то в ней болезненно-безысходная злость», – решила Лена.

А Эмма в запале, она не слышит обидных слов, дальше рассказывает:

– «…Зачем ограничивать свои желания? В жизни и так немного радости. Женщины живут дольше, а мужчины быстрей. Им надо торопиться себя реализовывать», – говорила мать Федору. И он ей подпевал: «…Это совсем не похоже на то, что было с той, другой. Там всё переполняющая любовь, там то, что всегда ищет мужчина – сумасшедшие удовольствия», – слышала я, придя из магазина. Словно кинофильм какой-то обсуждали… Может, он и сам поначалу не догадывался, к чему склоняет его мать?.. Но ведь не в девятнадцать же лет он женился.

«Смакуя низменные удовольствия, они борются с моей правильностью?.. Какие-то вещи им кажутся абсолютно прозрачными, а для меня невоспринимаемыми? Не может мать подготавливать почву для измен сына», – сомневалась я сама в себе и терялась. Будто не со мной всё это происходило… Входишь в чужую семью и не знаешь, какие сюрпризы она тебе готовит. Их взгляды, критерии, оценки были выше моего понимания.

«Потрудись объяснить свое поведение. Не ограничивая себя, не воспитаешь детей, – возражала я мужу в ответ на его нелепые на первый взгляд заявления. – Я хочу спать, но надо вставать к ребенку, я хочу почитать, но надо стирать, убирать, стоять у плиты. Кто-то должен всё это делать»… Вот именно кто-то, только не она и не ее сын.

А муж, пьяный от самолюбования, отвечал мне разнузданно и грубо: «Ты, как всегда, беспощадно права… Ха! Много шуму из ничего. Жаждешь реванша?». Он всегда переводил разговор на удобный ему иронический уровень или вовсе не утруждал себя комментариями. Его речи были полны язвительных незаслуженных выпадов, произносимых, по-видимому, единственно ради удовольствия искусно и больно ранить. (Вот они – мои гибельные «выси любви»!) Попутно он выуживал из моих возражений слова и фразы, которые потом, вывернув по-своему, использовал, чтобы лишний раз укорить меня в том, чего на самом деле я не подразумевала. В этом он был образцом находчивости. Наверное, многолетний опыт постоянных ссор в своей семье обучил его этому. Возможно, он так поступал, чтобы, обвинив меня хоть в чем-то, уменьшить в моих глазах серьезность своих гадких поступков.

Я порывалась сказать, что он не прав, но он обрывал меня на полуслове. Я нервничала и никак не могла попасть в ритм его рассуждений. С ним можно было договориться только тогда, когда он сам этого хотел. Как-то заявил, что я люблю его, потому что мне просто нравится кого-нибудь любить. «Это у тебя сидит в подсознании», – рассмеялся он. Как я могла его разубедить, разуверить? Спросить, что находится в его подкорке?.. Ложь особенно сильно возмущает и обижает, если исходит от любимого человека. На работе мне удавалось своим сдержанным молчанием смущать и ставить на место не очень воспитанных людей. Но там меня уважали. А в семье… Думаешь, легко постоянно испытывать горечь поражения? – В голосе Эммы звучала еле сдерживаемая ярость.

– Собственническая манера держаться не делает Федору чести, – отметила Лера.

– Кричать и хамить я не могла, потому что считала: грубить – значит признавать свое поражение… И все равно проигрывала. А Федор искал к чему бы придраться, правоту свою подкреплял грубостью. Любая моя просьба воспринималась как упрек: сразу становился в бойцовскую стойку, начиналась атака – и я нарывалась на незаслуженные упреки, – упавшим голосом говорила Эмма. – Настанет ли день, когда я буду вспоминать свое прошлое без мучительных переживаний?

«Почему она не была в семье столь же непреклонна, как на работе?» – задумалась Жанна.

«Сколько раз за годы замужества она прокручивала в уме эти скорбные слова? Сколько поколений женщин трудилось над разрешением этого вопроса?.. Эти бесконечные обиды погубили не одну женщину, – думала Алла. – И ведь не бил, а убивал… А скольких еще и бьют…»

– Мне знакомо это чувство безысходности. Излишняя мягкость, неуверенность в себе пригвождает. Какие уж там твердые намерения, – вздохнула Лиля.

– Чтобы покончить с проблемой, надо рассмотреть ее со всех возможных точек зрения и принять четкое взвешенное решение, – сказала Лера.

– В семье бывают неразрешимые проблемы.

– Вздор говоришь.

– Вот, например, для свекрови центр Мира – ее сын. Для меня тоже. Так в чем наши противоречия?

– Для нее центр Вселенной – она сама!

– Поведение твоего мужа называется строить свою свободу за счет несвободы другого. Не надо знать Федора, чтобы сделать вывод: все в семье должно быть подчинено только его интересам. С большой долей уверенности я могу утверждать, что он видел в тебе только собственную вещь, а не личность, – сказала Инна.

– В этой связи мне сын одной моей знакомой вспомнился. Влюбился в одноклассницу. Она увезла его в Москву. Бизнесом занимается. Он тоже где-то работает, но в основном у нее на хозяйстве. Она не идет за него замуж, но и не прогоняет, до тех пор, пока он ей нужен. Он согласен нянчить их детей, но она отказывается их заводить. Карьеру делает. А что дальше? Она личность? А он? – Это Галя рассказала.

Эмма не слушает, ее собственные обиды захлестывают:

– Помню, беременной, попрошу его купить мне чего-нибудь вкусненькое, чего душа просит, чтобы меньше тошнило, так он делал это с таким раздражением и злостью, что пропадало всякое желание брать угощение. Настроение портилось, аппетит исчезал. Нет чтобы пожалеть, приласкать… А все почему? Свекровь бесилась, когда меня рвало, мол, зря добро перевожу. Будто я виновата, что у меня токсикоз. Я полагала, что для сына, занимающегося только работой, мнение матери менее существенно, чем для дочери, совмещающей работу и быт. А у Федора все не как у людей.

– Повзрослев, он не стал мужчиной, – фыркнула Инна.

– Помню, лежала на сохранении. Муж пришел в больницу злой, сунул мне кусок колбасы со словами «Из-за тебя на работу опаздываю»… и больше не приходил. Я лежала, слюну глотала, когда другие ели деликатесы. От угощений соседок по палате отказывалась, мол, не хочу. Самой-то нечем было поделиться… Да разве это главное… А ведь сам сына просил. А когда он попадал в больницу, я каждый день к нему ходила, успокаивала, поддерживала… Наверное, когда-то в глубине его души жил весьма пристойный человек… а потом даже его просьбы стали звучать как приказания.

На свадьбе я впервые заметила на его лице злое выражение и очень удивилась. Уже на второй день моего замужества он отказался идти со мной в кино, играть в бадминтон. Добился своего и успокоился. А когда ухаживал, такого не случалось. Я больше не видела его внимательного взгляда, улыбки. Любопытство проступало, ехидство, ирония – и только. Стал жестким, непримиримым, вспыльчивым, скупым на доброту… Не понимал меня. Мое молчание для меня означало отказ, а он принимал его за согласие… Я была одна, повсюду и всегда одна, будто безмужняя… Было доверие, да все вышло. Осталось постоянно накапливающееся взаимное недовольство и претензии. Мои беды не обременяли его, они были ему безразличны. Я не жила, а заделывала трещины, закрывала бреши в наших отношениях, путалась у него под ногами… ради того, чтобы соблюсти приличия, сохранить видимость семьи…

А когда-то он любил шутить. Помню, говорил: «Я на тебе женился, потому что ты единственная из всех девчонок не повисала гирей у меня на руке, умела подстраиваться под мой шаг». Подстроилась на свою голову! Как-то пыталась вспомнить, много ли было в нашей жизни моментов, наполненных непосредственным, искренним весельем, естественной радостью, сердечностью, когда я чувствовала, что живу полной жизнью. Оказалось, что все они связаны только с моими попытками украсить наш быт… Если в жизни все происходит не так, как хочется, когда все усилия напрасны – это трагедия. Только хорошие дети – оправдание моей не очень счастливой жизни…

Как-то еду в автобусе. Смотрю, очень приятный юноша стоит – на вид лет восемнадцать, не больше – и всё на кольцо на своей руке поглядывает. И на лице такая гордость тем, что женат. Не удержалась, пожелала ему пронести такое уважение к браку через всю жизнь, чтобы семья могла гордиться им. Он благодарно улыбнулся…

Эмма замолчала. Ее печальный взгляд заметался по верхушкам пирамидальных тополей, раскачивающихся на фоне сереющего окна. Она словно перебирала в уме неожиданно открывшиеся волнительные воспоминания.

– Зачем так категорично? Твоя жизнь – всего лишь драма, – усмехнулась Инна. – Кто-то сказал, что истинно то, чего нельзя избежать. Вот и ты не избегла своей судьбы, «явила ее миру».

– Если в общенациональном масштабе, то это трагедия, – пошутила Жанна.

Эмме эта шутка не показалась удачной. Какие струны она хотела ею задеть или расслабить?

– Раньше мужчины считали самоотречение женщин естественным, природным, как, собственно, и они сами. Теперь работающая жена хочет делить свои заботы с мужем. И это нормально… А тут какая-то патология: безнаказанность, вседозволенность, беспредел, – поначалу недоумевала я, озадаченно слушая, как я считала, «словесные спектакли» сына с матерью и не предвидя серьезности своего положения. Думаете, у меня была заниженная самооценка? Нет! Подлаживаться я не хотела, спорила до слез, обижалась.

А свекровь этими странными разговорами просто выясняла степень моего влияния на своего сына, чтобы менять по мере необходимости тактику давления на него, одобрять и подталкивать его в нужную ей сторону. Бдительно следила, каждую ситуацию просчитывала. Не скоро я разгадала ее хитрый ребус. Изучила меня и пошла в активное наступление… Помаяла, помучила она меня. Например, она приучала сына к тому, чтобы он ничего мне не рассказывал о своей работе, только с ней делился. А от меня требовала не волновать мужа своими проблемами и, главное, нашими с ней непростыми взаимоотношениями. Мол, береги его, у него здоровье слабое. И я верила. А она беспрепятственно делала свое черное дело.

Потом узнала, что эти беседы не просто отвлеченные слова. Прошло совсем немного времени, и он устремился на поиски неведомого. «Отвел душу?» – откровенно радовалась свекровь, тряся своими вечно неухоженными космами. Нет чтобы потребовать: «соблаговоли прекратить»… А я, глупая, надеялась, что она поймет, полюбит меня. Послать бы ее куда подальше, как сделала твоя подруга. Мол, какого рожна лезешь в нашу жизнь! Не умела…

– Чудо ты мое в перьях! Жди! Полюбит кобыла хомут, – рассмеялась уверенная Инна.