Как живется вам без СССР?

У людей его национальности во все века была, есть и будет нигде не афишируемая связь с соплеменниками, живущими в разных уголках планеты. Еврейское сарафанное радио в этой системе по всему миру всегда работало исправно, потому, скорее всего, генерал знал и другое высказывание Вейцмана от 1938 года: «Я задаю вопрос: – способны ли вы переселить 6 миллионов евреев в Палестину? Я отвечаю: нет. Из трагической пропасти я хочу спасти только 2 миллиона молодых… А старые должны исчезнуть… Они – пыль, экономическая и духовная пыль в жестоком мире… Лишь молодая ветвь будет жить». (Раввин Шонфельд «Жертвы Холокоста обвиняют. Документы и свидетельства о еврейских военных преступниках», Нью– Йорк, 1977 г.).

Как же это высказывание Вейнцмана перекликается с известным высказыванием Христа из «Евангелия от Матфея»: «Всякое дерево, не приносящее плода доброго, срубают и бросают в огонь».

Правда, в Евангелии не сказано, где найти такого судью, чтоб точно определить, какая смоковница еще полезна обществу, а по какой должен уже погулять топор? И чтоб было потом без дальнейших сожалений, без слез и утрат по невинно убиенному.

Поскольку в негласных трибуналах всего мира сидят люди, а не окутанные облаками мифы, то и приговоры иногда бывают просто чудовищными. По такому же звериному приговору и ушла в войну эта «экономическая и духовная пыль» – еврейская человеческая составляющая – в огонь, будто смоковница, которую в тот момент некому было защитить. Она была абсолютно не нужна своим лидерам. Они просто не знали, что с нею делать.

Генералу не хотелось стать пылью под ногами тех, кто заманивал профессоров, врачей, инженеров из любой страны и мгновенно превращал их в подметальщиков, курьеров, банщиков. Потому и стал жертвой той неожиданной войны, на которой вдруг победили недруги, объявившие вскоре отставку огромной страны вместе с ее ста восемью десятью народами.

Мэр Москвы Лужков, любивший отключать канализацию, свет и воду где только можно, а ему тогда можно было все, выгнал старого генерала из служебного кабинета и в насмешку над ним сдал эти апартаменты частной сионистской компании. Вот у мэра Лужкова его национальная принадлежность, в отличие от Давида Абрамовича Драгунского, видимо, оказалась в данном случае значительной составляющей. Потому он так жестоко и цинично надругался над Героем войны, вскоре умершим после этого от инфаркта, но которому, придет время, на государственном уровне еще будет вручен посмертно третий орден Героя за защиту чести и достоинства Советской страны.

Сам Лужков позднее, как деревенский старичок, завернув в свою жену, будто в тряпочку, невесть откуда взявшиеся огромные капиталы, тут же смылся в другие страны, как только над Москвой что-то громыхнуло вдали. Какие-то искры лишь мелькнули в проверяющих органах, как Лужкова тут же ветром унесло. В дорогущий австрийский отель, который вдруг оказался собственным. И не только он один.

Так кто же, объясните, был подлинным героем страны в те годы?

В день смерти Давида Абрамовича Драгунского в газетах «Завтра», «Советская Россия» был опубликован некролог: «…16 октября 1992 г. Москва прощалась с верным сыном России Давидом Абрамовичем Драгунским. Генерал-полковник Танковых войск, дважды Герой Советского Союза, Давид Драгунский однажды сказал: “Я горд и счастлив, что принадлежу к поколению, которое воевало и сокрушило фашизм”».

И в этом коротком прощальном тексте – тоже вранье и сознательная подмена понятий. Старый генерал был сыном Советского Союза! Иначе не расправлялись бы с ним так подло. Тут уже срабатывал национализм с другой стороны. Уже и оппозиция подчищала историю, ломала страну и корежила ее не меньше стреляющих окраин. Для чего охотно и сознательно путала бездушный космополитизм с теплым и добрым интернационализмом – братством людей в собственной стране. Всем: и левым, и правым – почему-то хотелось, чтоб каждый народ шел над бездной один, первобытным зверем, и опасливо поглядывал на тропки, по которым двигались другие народы, лишь рыча и оскаливаясь.

Потому стоило только Анне принести в какую-либо редакцию материал о необходимости сохранить государство в том виде, в каком оно есть, чтобы никому и никогда не приходилось бежать с малыми детьми на руках, как слова «Советский Союз», «советский» тут же из текста даже в патриотическом издании вымарывались.

Она понимала, когда некий Эндрю Росс Сорокин из Оклахомы, когда-то удравший из Советского Союза и уже привыкший к роли приймака на чужой земле, пишет в чужестранной газете, мол, «в 1927 году российское правительство выступило с предложением оплатить 15 % стоимости облигаций в обмен на новый французский кредит, но получило отказ». Так мог писать чужак, сознательно в своей статье подменивший название страны, ибо в те годы правительство уже было Советским.

Но также поступали и те, кто в речах и на всех перекрестках вроде горой стояли за Родину… Анна не понимала их задач, их подлинных целей. Неужели и они заодно с врагом, но, прикинувшись овцами, идут в тех колоннах, к которым реально, в душе никакого отношения не имеют?

Познавать в эти дни приходилось людей с разных сторон. Каждый повернулся к обществу, будто Луна, темной и неожиданной стороной.

Чечня превратила сто семьдесят тысяч граждан в рабов, посадила их в ямы, заморила голодом, многим отрезала головы, а, получив за эти бесчеловечные проступки по морде, взвыла от возмущения, схватила в руки автоматы, гранатометы… и по скалам, по домам, по теплым людским шеям, по чужим и собственным детям. Сколько теперь их, инвалидов, сирот, стонет в чеченских детских домах!

Чуть позднее чеченский поэт Лечо написал исследование о том, что вся цивилизация зародилась в каком-то высокогорном чеченском ауле. Может, она там и зародилась, но, видимо, вскоре и умерла, коль Лечо сам дважды сидел в яме рабовладельцев.

По всей стране взметывались протуберанцы необъяснимой ненависти друг к другу: в Приднестровье молдаване стреляли во все, что двигалось. В Латвии на телебашнях шли горячие бойни. Таджики закатывали друг друга в бетон. Казахи – в песок…

Лава страданий, то и дело взрываясь, летела на недосягаемую высоту, падала вниз тяжелой лавиной, заполняя опустевшую бездну умершими надеждами или еще живыми, но таки умершими, которые уже ни одним светлячком своим не могли порадовать и поднять над этими битвами ни одну жизнь. Неужели через такое глобальное поражение страны можно придти к каким-то победам?

Это мегатонное извержение национализма, рванувшее в стратосферу, услышала вся планета. Придушенные прежней жизнью инстинкты алчности, молниями теперь метались по пылающему небу, взрывной волной обогнули земной шар. Наверно, сотни раз, потому беду, спровоцированную на одной шестой части суши тысячами мерзопакостных душ, своих и чужестранных, не могла не заметить даже Галактика.

Обвал вершины на гигантское дно… И великое государство – Советский Союз, основа равной жизни для миллионов, уже грандиозными обломками лежит бездыханно на дне кальдеры. Однако его гибели никто, кроме жертв, не заметил. Оставшиеся в живых норовят в это время набить за щеки сотню бутербродов, выстроить не один, а кучу домов, пододвинуть прямо к крыльцу Гавайские острова или Сейшелы, чтоб теперь каждый день у ног шумел океан. Люди уже боролись не за необходимую долю во всем, а за… сверхдолю. Иной раз – космическую.

Сундук умудрился засунуть в свои недра даже политику, которая коли нынче и высовывала свою морду наружу, то вещала с трибун необуянную глупость.

– Страна должна быть маленькой и дешевой! – изрек на телеэкране Константин Боровой, слегка, конечно, перепутав Советский Союз с карликовой Кибуцией. Не там ли и получил он сию установку? В такой стране, видимо, нуждался индивидуально сам Боровой, но почему-то не уехал в катакомбы подобного Карлика, остался и вдруг ни с того ни с сего стал главным редактором журнала… «Америка». Неужто по просьбе Вашингтонского обкома озвучивал он тогда кощунственные для огромной страны установки, а там наконец-то оценили и наградили Натаныча высокой должностью?

Но лекала эти чужеродные о том, что страна должна быть меньше, мгновенно подхватили другие. Вместо огромной страны с ее несметными территориями всем захотелось вдруг иметь просто-напросто… Сундук. Большой ли, маленький, но свой, индивидуальный. Чтоб залезть в него как в детстве, захлопнуть за собою крышку и в темноте таинственной мять в руках хоть какое-нибудь сокровище. Страна уже сокровищем не казалась.

Многочисленный люд на улицах почему-то желал теперь иметь лишь блага от государства. Ну, каждому бы по пещере Аладдина или – Среднеазиатское управление железных дорог, в придачу еще и Норильский никель. Даже за счет убийства собственной родины. Прежние границы в этом простеньком желании «положить и Багамы в сумку», теперь очень мешали. Никого уже не устраивала когда-то выстроенная система сдержек и противовесов, созданная для того, чтоб человек не зверел, а тянулся бы в первую очередь к доброму и опрятному.

Безобразный Сундук, разросшийся в десятилетие до невероятных размеров, командовал теперь всей жизнью: когда-то мирные и тихие, трудолюбивые, не корыстные когда-то люди замечтали вдруг иметь особняки даже в… Америке. В этом вопросе у всех появилась литерная скорость мышления, дабы не упустить хоть что-то и даже в момент агонии страны прихватить бы побольше заводов, рек, морей, территорий… Ради чего и взяли в руки автоматы, чтоб напрочь снести башку другому. Чужая беда уже не воспринималась трагедией. Через нее перешагивали, будто через холмик, еще не заросший травой.

Сундук почти никому не оставил пространства для прежней внесундучной эры: безмятежно лежать на траве, читать книгу, спокойно плескаться в ближайшей реке.

Но Сундук, вот ведь хитрован, не каждому исполнил заветное. Многим пришлось вдруг тащить на барахолку последнее: посуду или полупригодный светильник. Светить, радовать другого хотя бы просто человечным и теплым словом уже было некому. Все по одиночке метались по планете с баулами. Интеллект теперь был под замком: что ни скажешь против Сундука, высмеивалосъ в автобусах, магазинах, около дома. И в газету теперь не сунешься: за публикацию надо платить. Такого понятия, как гонорар, вроде бы никогда и не существовало.

– Почему, – спрашивал Рахман Анну в недоумении, – разобщить людей и сделать страну меньше – это подвиг? Все вокруг кричат: «развяжите Ельцину руки», и не заметили, как связали руки себе… И тем, кто будет жить дальше.

Чашечки кофе на столе перед коллегой уже не стояли долго, он их поглощал мгновенно.

– У меня даже дети стали идиотами. Нынче и они мне орут: папа, если бы ты был белым, ты голосовал бы за Ельцина.

Рахман улыбается, однако не очень радостно.

– Я отвечаю им: белые что – все дураки? А в ответ слышу: что ты понимаешь, папа!

– Как поживает Катя, твоя старшенькая? – спрашивает Анна.

– Уже учится в институте. Тоже за Ельцина, говорит, что Ельцин – это свобода!

– Но это в недалеком будущем платное образование, неужели Катя не понимает?

– А она, мол, зарабатывать будет…

Рахман очень переживает раздрай в собственном доме, мнется, не знает, куда себя деть, и домой теперь не торопится.

– Свобода… какая свобода, какой толк в том, чтобы закрыть заводы и фабрики? Почему безработица – это свобода? Где мои дети заработают? Какое они смогут жилье получить?

В последний год прежней жизни Рахману предложили в АПН переехать в Москву. В Агентстве нужен был переводчик арабских текстов на русский. И дали квартиру. На Крылатских холмах, в одном из лучших районов столицы. Но ордер из-за временных проблем с гражданством оформляли на Лену.

Толстая, неповоротливая, она часами раскладывала на кухне пасьянс и проблемы с любой нехваткой денег сваливала на мужа, мол, зарабатывать в доме должен только он, так принято у арабов.

– Я только по дому…

Однако и в доме усердия не замечалось. Везде пыль, часами болтовня по телефону, умение красиво сварить лишь кофе…

Когда Лену спросили, на сколько членов семьи оформлять нынче ордер, она безмятежно ответила, что на четверых, насмерть забыв про старшую дочь, которая в это время жила в студенческом общежитии. Семья получила трехкомнатную, хотя заслуженному журналисту хотели дать площадь куда больше. Теперь Рахман, все уступив детям, спал в коридоре на диване.

В семейной жизни у него был полный облом, нынче жену будто подменили.

– Я всю жизнь ненавидела коммунистов! – вдруг изрекла она. – И делала все, чтобы уехать из страны.

Прежде Лена была преданной, любила накрывать на стол, встречать делегации, принимать редакционное начальство Рахмана, всем рассказывала, какой у нее замечательный муж… Но вот исчезли рядом покой и благополучие… Тут же исчезло и ее поклонение супругу.

Братья Лены активно участвовали в сломе страны, получили от новой администрации шикарные квартиры, хорошие должности, и жена Рахмана мгновенно, как бездумный комар, не считаясь с мужем, сменила идеологию, да еще хвастала об этом везде.

– По какому праву у моего деда отняли две лошади, корову и мельницу? Разве это богатство? – то и дело теперь взрывалась она, вспоминая далекие годы, когда нынешних поколений с их великими претензиями и в задумке еще не было.

Оторвав голову от будущей статьи, муж объяснял:

– По нашим временам, возможно, и не богатство…те две курицы и мельница. Но тогда, кажется, это был капитал, необходимый стране для дальнейшего импульса…