Как живется вам без СССР?

– Отнять и поделить, – смеялась Лена.

– Но ведь вернули…

– Что вернули? Что ты выдумываешь?

Рахман много читал, думал, потому мгновенно возразил жене:

– На моих глазах все вернули. И лишнего даже тебе дали. Сколько лошадиных сил стоит твое бесплатное образование? Сколько лошадиных сил стоит наша квартира, ты за нее хоть копейку заплатила? Почему две лошадки деда помнишь, а сколько через поколение этих лошадиных сил – целые стада – дали тебе лично взамен, – не замечаешь?

Матерый эгоизм внезапно поднявших голову потомков кулаков был главной составляющей тех дней. Во многих семьях вдруг началась гражданская война. Между поколениями, людьми разных социальных положений, между теми, у кого деды прежде имели хотя бы «сто… курей». Многие годы страна деликатно сглаживала любые углы, вела себя по умолчанию, чтоб никого не обидеть… Нынче же внуки тех, кто некогда пострадал, возможно, и по делу, кого талантливо в свое время рассредоточили в огромной стране, чтобы выпустить в новую пахоту их ярость и стремление к разрушению, теперь они, объявившие себя наследниками прежних подпольных и хитрованных недругов, на всех митингах вгоняли общество в вину перед собой, лишь бы оказаться в центре внимания хотя бы на час.

Потомки репрессированных, ничего, кстати, в своей жизни не потерявшие, устроили на митингах и в печати такой дебош, что накосили уже новые караваны пострадавших, в придачу разнесли собственную страну вдребезги. Притом вовсе не заметили, что уже отправились на погост миллионы ни в чем не виноватых перед ними людей. И все это было сотворено во имя давно ушедших в мир иной родственников, да, очень им родных и близких. Но задумался ли хоть один подобный наследник, что, скорее всего, даже тем, кто когда-то, возможно, и провинился перед Советской страной, не понравилось бы такое безумное грязное мщение, лишь подтверждающее давнюю линию неприличного отношения этого рода к обществу того времени? Дети и внуки разрушителей одним только своим поведением спустя много лет как-то поневоле доказали и без юристов вину своих отцов и дедов.

– За что моего отца расстреляли? – возмущалась нынче в семье и Лена. – Он тружеником был, на нем в Краснодаре институт держался. Как можно сажать ректора?

Немалые уже связи в Москве помогли журналисту заглянуть в личное дело тестя, которого он никогда не видел, однако, на дочери которого когда-то женился. Но правду ей не решился открыть. У отца Лены была большая растрата. И после обычного суда он не был расстрелян. Его, как всех растратчиков мира, посадили, а через год он умер. Попав в сложные обстоятельства и в неподходящие для пожилого человека условия в лагере.

Однако не хотел Рахман, глава семейства, чтобы его дети ощущали себя внуками вора. Не хотел, чтоб дети знали, что их мать нагло врет. Он молча глотал все, чтоб не добивать семью, а Лена, закусив удила, да еще чувствуя за спиной поддержку могучих ныне братьев, уже требовала поставить во дворе института памятник «невинно» пострадавшему и загубленному злодеями. В институте, не изучив архивы (подлинники тогда были не в моде), прогнулись перед активной «демократкой» и бюст заказали.

Повзрослевшие дети слетали на юг, потом с гордостью рассказывали друзьям о замечательном дедушке. На отца теперь поглядывали какое-то время с жалостью, потом – враждебно.

Но самое страшное для Рахмана случилось тогда, когда по требованию Рейгана закрыли Агентство Печати и Новости в Москве. Признав верховенство международных законов над собой, еще пока негласно, Россия уже превращалась в колонию и выполняла теперь любые прихоти начальства из Алабамы. Тысячи талантливых людей, владевших языками, преданных собственному государству, а не воцарившемуся тогда в обществе пошлому мифу о красоте чужбины, остались без работы. Где теперь заработать кусок хлеба, а тем более – иностранцу?

Под гигантскими обломками прежде могучей и сильной страны на дне кальдеры шевелились миллионы полуживых существ. Национализм тайфуном снес их жилье, мечты, надежды. Им оставалось самим выгребаться из-под рухнувших скал, утесов и дрожащими руками собирать теперь в своей жизни хоть что-то: пару носков, когда-то брошенный на антресоли чемодан, пачку иголок, полотенце, затоптанное ногами ворвавшейся в дом гогочущей толпы. Но и эти жалкие остатки имущества по дороге в якобы Спокойный край у них пытались отнять. Одна шестая – уже была перегорожена шлагбаумами и мощными рядами таможенников, на шее у которых – орды полуголодных родственников. Главная задача таможни тех лет – максимально ограбить пассажира.

Рахман регулярно читал газеты и знал, что в России людям месяцами не платят зарплату. Живущий на севере пенсионер в квартире потерял сознание, упал и примерз к полу из-за отключения отопления.

– Почему ваши парламентарии защищают людей капитала, а не простых граждан?

– Они сами с головой залезли в Сундук и шарят в нем в поисках, что бы еще прихватить… – отвечала ему Анна. – Не до людей им… Не до нас…

Она недавно вернулась с Украины и в поезде видела кощунственное: какие-то «качки» везли с Ямала в Харьков группу хрупких и нежных, как Майяне, девочек под предлогом знакомства с евангелистской общиной.

В длинных юбках, с накрашенными не по возрасту губами, они весело смеялись, с удовольствием глядели в окно.

– Почему вы в поезде, а школа как же? – спросила в недоумении Анна.

– Мы из далеких поселков, на Ямале школ уже нет, – ответила старшая. – Мы не умеем ни читать, ни писать, – буднично, без какой-либо боли за себя рассказывали они. – Вот только одна из нас считать умеет.

Девочки гляделись в зеркало, поправляли волосы. Как и Майяне когда-то, закалывали их яркими заколками. Только рассказывали иное. И ни одной книжки не было у них в руках.

– Как же родители отпустили вас так далеко?

Девчонки переглянулись между собой, рассмеялись.

– Мы из дома сбежали, они не знают, где мы…

В вагон зашли пограничники. Навстречу им поднялся седой и вроде благородной наружности человек. Через пять минут документы на девчонок ему вернули назад.

«Зачем сбегать из дому тайком, если намерения у сопровождающих благородные?» – спросила себя Анна и вдруг поняла, что девчонок везут, скорее всего, на продажу. Она поднялась, вышла за одной из них в коридор, стала дежурить около туалета.

– Давай я запишу твой адрес, – шепнула она девочке, когда та вышла с полотенцем через плечо. – Родителям домой сообщу, где вы…

– Зачем? – испугалась юная жительница Ямала, занесенная, может быть, огромной уже бедой на пролетающие за окном поля Украины.

– Вдруг что-то случится, они должны знать, где вы…

– Пастор ничего плохого не позволит, – недовольно поджав губы, ответила гордо девочка. – Пастор у нас хороший.

Она скользнула мимо и спокойно ушла в купе, из которого уже с угрозой во взоре поглядывал на Анну здоровый мужик, которого неопытная девчонка приняла за священника.

«Неужели и к нам пришла торговля детьми?» – смекнула вдруг Анна, когда увидела плевок гноя в мойке, над которой только что умывалась девочка.

«У них же туберкулез, кому они всерьез нужны?» – обдумывала она тяжелейшую ситуацию, совершенно не зная, как помочь попавшим в беду девочкам, нежным и трогательным, как и Майяне из Панаевска, но беззащитным, как и те мальчишки, которых когда-то на продажу, по словам Рахмана, везли по африканской саванне в мешках.

«Если у них туберкулез, слабое здоровье… Они же никакой эксплуатации над своими крошечными и больными телами и трех дней не вынесут. Возможно, девчонок везут на… органы?»

Поезд затормозил. В Харькове сбежавшие с Ямальского полуострова девочки дружно спрыгнули с подножек вагона. Их подхватили уже местные «качки», на две головы выше своих подопечных. Пастор что-то девчонкам шепнул. Глядя на Анну, они покрутили пальцем у виска, а «качки» украинские с перрона погрозили ей кулаком.

Вернутся ли когда-нибудь эти северянки в края, «где олень держит на рогах день»? Где пускают прозрачные гейзеры в холодной Обской губе белухи, где живут щекур, гагара, налим… Будут ли и они еще там жить?..

Капитал… он выгоду не упустит. В любые века, в любом краю. У всех поколений, которые позволили согнуть себя Капиталу. Даже если в мешках шевелится плачущий и беспомощный товар. Или бойко пока еще прыгает с подножки вагона. Помощников у этого алчного, циничного устройства много: благородные пасторы, киношные режиссеры…

Еще действуют в стране Конституция и ее 41-й закон, по которому медицина для всех граждан бесплатная, однако на экранах телевидения уже кочуют кадры о бедном юноше, у которого больна мать, или перед нами – молодая женщина с больным дитем на руках, а за операцию почему-то надо платить, притом очень много. А денег на операцию у наших граждан, что в кино, что в жизни, нет, потому непременно надо бы, как подсказывают сценарист и режиссер, кого-то обокрасть или убить. Потом будь что будет…

Можно, конечно, за такое святое дело, чтобы помочь своим, но при этом уничтожить других, пойти и в тюрьму. Это выглядит красиво в фильме. Но в жизни иное: новичка потом будут всем камерным братством без устали насиловать. Он пойдет по рукам грязных подлых мужиков, на которых в камере по ночам никакой управы. А выйдя на свободу, паренек с порванной прямой кишкой больше трех месяцев не проживет.

Режиссер, конечно, об этом умалчивает. Ему нужна лишь романтика воровства, однако не страшная реальность жизни и боль преждевременной смерти.

То есть интеллигенция открыто, всеми художественными формами нагло и подло толкает человека на преступление, растлевает его. Интеллигенция занимается киллерством, убивая чужую душу, желая другому того, что каждый из них не пожелал бы своему родному дитю.

Мир всякий раз жестко учил Анну новому. Учил и сегодня. Или ты нынче в своей профессии ноль и напрочь забываешь прошлое, превращаешься в зомби, так никого и не защитив.

Либо ты – киллер, боевитый, наглый, научившийся убивать каждую клеточку прежней жизни даже… словом. Как на телевизионном экране, на котором каждый день что-то в ком-то убивают: чужое достоинство, чью-то мысль или желание вернуться к той жизни, в которой прежде у кого-то, возможно, что-то и отняли, однако отнятое поделили. Между всеми. А в эту эпоху тоже отняли, притом у всех, а не у единиц, но ни одной копейкой с другими не поделились. Накупив в других странах, будто гроздь бананов, кучу вилл, яхт, замков. Как тут написать традиционный и любимый всеми властями материал под заголовком «Итоги радуют»?

Хотя… и киллеры пишут уже подобное. Даже в кинофильмах показывают. Но восхищаться этим у Анны не получалось. Рахмана также не радовало почти все, что происходило в России. По-прежнему он читал каждый день газеты, звонил Анне и комментировал их, будто отстреливался:

– Фронт резко переменился… С журналистикой этого дикого поля у вас не умеют воевать. Хочешь, научу? Большевики во всем виноваты? Не спорь, поддакивай. Пиши, что это они подбили туземцев съесть Кука в Меланезии. И шумерские захоронения в древней Месопотамии – тоже жертвы большевистских репрессий. Вулкан Кракатау… – это большевики его взорвали, когда кинули в него водородную бомбу.

– М-да, а кто написал письмо турецкому султану? – мгновенно поняла Анна, повеселев из-за открытия, что и на том поле, на котором неплохо устроились мощные и самые недобросовестные люди планеты, тоже можно что-то отстаивать свое.

– Граф Дракула тоже большевистский агент. На Лубянке этим гордятся… Наградили уже маньяка сотней орденов, снимают фильмы… Народные денежки ведь не жалко…

Доводить до абсурда? Но как еще ответить тем, у кого танкеры, особняки, самолеты? Хоть усмешкой да размыть бы их пошлые идеалы, их визгоязычное желание превратить каждого человека в придурка.

– Еще одно предательство, – тяжело вздохнул Рахман при очередной встрече и отложил газету в сторону. – Кто после этого Россию уважать будет?

Анна вернула ее на стол и прочитала о том, что лидер Рабочей партии Курдистана Абдулла Оджалан обращался к российскому президенту, премьеру и к спецслужбам с просьбой разрешить ему остаться в России. Ельцин был в очередном запое. Окончательное решение принял Примаков, сказав твердое «нет». Хотя в Госдуме почти все дали согласие на предоставление Оджалану политического убежища. Евгений Максимович, тем не менее, отказал, несмотря на то, что в свое время сам поддерживал отношения с лидером курдов и был даже в отдаленных курдских партизанских отрядах.