Гнездо страха

За этой "остроумной" шуткой последовал одинокий ослиный смех, несколько человек, улыбнувшись, переглянулись.

– Кому еще печёнки? – продолжала вопить санитарка.

– Мне ! Можно мне, пожалуйста! – заголосил один колпак.

– Нет, тебе не дам, кто еще хочет?

– Ну, пожалуйста, я в обед мало ел – настаивал колпак.

– Нет, тебе нельзя много печёнки, и так вон пузо отожрал …

– Девушка, ну зачем Вы с ним так, – вмешался Сарж, подойдя с пустой тарелкой к раздаточному столику.

– Как это – так ? – возмутилась "девушка"

– Тебе … нельзя … много печёнки – промямлил Сарж – мне ж Вы ведь не откажете? Положите-ка ложек пять – санитарка старательно наложила пять ложек – Вот, спасибо. Максимка, иди сюда – окликнул Сарж колпака – Держи, это от меня. Если кто будет против …

– Ты что ему даешь, я же запретила! – исходя слюной завопила санитарка.

– Вы скармливаете то, что называете добром, своим кошкам и собакам и жидитесь дать добавки больному?! – повысил тон главарь – хотите потолковать об этом?

– Я пожалуюсь ответственной!

– Давайте, я подожду.

– Джон, сходи за Еленой Михайловной – обратилась старушка ко мне, как к самому близко сидящему зеваке. Я кинул взгляд на Саржа.

– Не стесняйся, сходи – сказал он и я, вздохнув, отправился за ответственной. "Победа над нервной бабулькой – какой подвиг" – думал я по дороге – "и нужен он ему? Мог тихо, незаметно передать порцию Максимке … хотя, наверное, нет – не мог, если б он так поступил, то изменил бы себе, я бы, конечно, воспользовался такой возможностью, но вот он – точно нет. Вообще, конечно, стоит у него поучиться"

– Елена Михайловна, Вы здесь? – крикнул я в дверь раздевалки персонала.

– Она, наверное, разговаривает по сотовому – сказала буфетчица, стоявшая за соседней дверью, ведущей в комнату свиданий – зачем она тебе?

– Да вот попросили позвать в столовую.

– Зайди, посмотри за углом.

Заглянув в раздевалку, одновременно служившую комнатой отдыха, я обнаружил пустой стол со стульями, диван, да несколько шкафов, стоявших вдоль стены до закутка. Прокравшись вглубь, я застал Елену Михайловну за телефонным разговором, похоже, она пряталась от камеры, и сообщил ей то, о чем меня просили .

– Ага, сейчас подойду – сказала ответственная, а я развернулся и пошел обратно.

Если б не весь этот сыр-бор я, возможно, никогда б не кинул случайный взгляд на стену над шкафами в раздевалке персонала, потому что больных туда пускают очень редко, нужен предлог. Но мне повезло – он у меня был, и я увидел там картину из смеси оттенков черного, серого и коричневого цветов. Завороженный необычным нарисованным лебедем, плавающим в пруду, я задержался в раздевалке на лишних десять секунд и этого времени хватило, чтоб я запал на этот незнакомый мне стиль рисунка.

– Может, это и есть сумиэ? – подумал я, тогда вспомнив название из разговора со старым заведующим, Александром Александровичем и ушел прочь.

Перепалка разрешилась, естественно, в пользу Саржа, а я наконец определился, с какой просьбой хочу к нему обратиться. Мне нужно было разрешение завести себе специальные кисти и чернила для рисования и, как по заказу, Юлия Викторовна ушла в отпуск. Сарж "перетер", то есть переговорил с Кириллом Андреевичем и уже через месяц с небольшим я начал осваивать новый стиль рисования, сменив формат листа с А4 на А3.

Измарав с полсотни листов, я пресытился самообучением, но зато ко мне вернулось состояние влюбленности. За всю свою жизнь я ничего не достиг и кроме того, что я позволил себе поверить в возможность быть с девушкой-ангелом, гордиться мне было нечем. Логично, что с помощью моих художественных способностей мне захотелось немного преобразить такой позор. Я загорелся желанием научиться рисовать мою белокрылую подругу. Не знаю, что за чувство я к ней испытывал, но теперь она мне казалась скорее вымышленной, чем реальной и я решил рисовать ее не для себя, а для других. Мне хотелось поделиться образом идеальной женщины, но всякий раз, когда я брался за ее портрет, я лишний раз убеждался в своей неспособности хотя бы близко передать ее красоту.

– Какая няшка – сказал однажды Вова, увидев что я рисую – кто это?

– Это .. – потупился я – мой ангел хранитель. А что значит «няшка» ?

– Это значит "милашка". Просто японцы считают, что кошки говорят не «мяу», а "ня-ня", отсюда и пошло это слово.

– Че тут такое? – вырос из-за Вовиной спины Сарж.

– Тут ангелок, – сказал Вова.

– А она перспективная – улыбнулся Сарж – ты идешь фильм смотреть? – боднул он плечом Вову, и они удалились.

В отделении вроде все стало налаживаться. Сарж даже уломал заведующую купить DVD- плеер в отделение, так что теперь по вечерам все смотрели свежие фильмы. А вот у меня появилась проблема: я никак не мог правильно нарисоваться глаза девушки – ангела. Я все вспоминал, как они у нее выглядели и словно погружался в глубину зеленого космоса, столь непередаваемой казалась их красота, запечатлевшаяся в моей памяти. Овал лица и волосы у меня вроде получались, нарисовать нос и рот тоже не представляло трудности, их можно выразить всего двумя правильными штришками, но вот оживить глаза разрешенными в сумиэ цветами и продетализировать их у меня все никак не получалось. К началу первого месяца зимы у меня накопилось около двадцати листов, усеянных с обеих сторон неудачными рисунками глаз. Я бы так и продолжал тренироваться их рисовать, если б мне не убрали таблетку из курса лечения. Врач сказала, что нейролептик, который мне давали временно закончился и других аналогов сейчас нет. Сказала, что из-за синдрома отмены у меня может пропасть сон на пару – тройку дней, но у меня бессонница продлилась дольше. Пять ночей я ворочался в кровати с закрытыми глазами, пытаясь дать хоть немного отдыха своему организму и в течение дня ходил, как заколдованный, но никому до этого дела не было.

Зимой во время прогулки на лавке не усидишь, приходится непрерывно гулять по кругу, а вот в отделении я разваливался на стульях в углу столовой и в полудреме дожидался очередного приема пищи или таблеток. Бывало меня и тех, кто следовал этому примеру, будили и ругали, в таком случае я отправлялся в туалет и ходил взад – вперед от окна до двери: зимой там было тепло и тихо.

Находится так долго в полудреме нелегко – не жив, ни мертв и по-другому это состояние никак не опишешь.

Через пять дней я оказался в кабинете врача. Судя по всему, кто-то решил, что со мной что-то не так и доложил заведующей. Юлия Викторовна и Кирилл Андреевич решили вместе расспросить меня о моем состоянии, но, как мне показалось, они уже заранее сделали определенные выводы. Они намеренно задавали пустые вопросы, вроде того: «почему я шатаюсь по два часа в туалете» или «зачем рисовать было столько глаз». В этом разговоре более похожем, они кивали головами типа "все ясно", а я только и отвечал :

– Все в порядке.

О чем я думал, когда так отвечал? Да не о чем, по-другому на их глупые вопросы отвечать не получалось. Может, стоило быть более осторожным и позаискивать перед ними? Не знаю, ведь они ни перед чем не останавливаются, чтобы добиться своего, в общем, чудо не произошло, и я отправился в надзорку. Знать бы хоть кто меня сдал, тогда б можно было успокоится, а так оставалось только злиться.

Вот я и злился на все и всех подряд. В отделении никого не волновало, что американец попал в надзорку. Разве что Вован с Ильей сделали печальные гримасы, узнав о том, что меня намеренно заперли. А так никто впрягаться за меня не собирался. Даже наш местный блюститель порядка, Сарж, закрыл на произошедшее глаза и махнул рукой. Дриона к тому моменту в надзорке уже не было, его куда – то перевели, и в этот раз тусоваться в пятиместной палате мне не доставляло вообще никакой радости. Всякий раз, когда злость слегка затухала, начинали плодиться сомнения по поводу здравости моих мыслей, слов и действий. Я начал подозревать себя в неосознанной невменяемости. Поэтому, выйдя из надзорки через три мучительно долгих недели, я стал более молчаливым и зажатым.

К моему удивлению, за столь короткий срок порядки в отделении успели снова перевернуться с ног на голову. Казалось бы, Московская психиатрическая больница, вроде как исправительное учреждение, что здесь может происходить интересного? Но даже здесь людям умудряются навязать суету.

– Дело было так – рассказывал мне Вова о том, что произошло в мое отсутствие – старшая, которая, сам знаешь, оставалась последней из неприрученного персонала, вышла зачем-то однажды во дворик и на ее глазах волейбольный мячик, которым играли пацаны чтобы согреться, как обычно, попал по кустам красной смородины, ну той, что в углу …

– Ну да, я понял – несколько кустов красной смородины росли в ряд у забора, за отгороженным для клумбы участком дворика . Летом она цвела и те, кто посмелее или отчаяннее тайком собирали ее плоды. Кто-то на этом попадался, получал выговор, кто-то нет, как говорится кто успел тот и съел, только вот всё равно не ясно, с какой целью сажались эти кусты, если есть с них нельзя.

– Старшая выпучила глаза и начала возмущаться: "Так! Вы что мне растения портите, еще раз попадете – мячик отниму!" – ей, конечно, не нравилось то, что творится в отделении, но и смысла с ней связываться не было, поскольку она смотрела на все сквозь пальцы. Только вот Сарж не удержался и съязвил: "Ну извините, что мы вышли погулять в Ваш садик", слово за слово, раздулся конфликт и старшая действительно отобрала мяч. По идее понятно, что против такого сварливого характера не попрешь, но Саржа уже понесло и под конец он прыснул и сказал :"Желаю, чтоб Вас не мучила совесть , а то – говорит – что-то чувствовать для Вас было бы слишком расточительно", прикинь! У старшей глаза на лоб вылезли, и она закипела: "Что? Ну я устрою вам сладкую жизнь. Совсем распоясались. Чем больше вам доверяешь, тем больше вы наглеете", а Сарж в ответ: "Ага , кто еще кому устроит" и на этом они разошлись. Первой нанесла удар старшая. На следующий день она запретила Саржу и его корешам работать вне отделения и поставила всю компанию в известность: если кого-то застукают за распитием кофе, то она еще и плееры запретит слушать. Дурочка, наверное думала, что так она поставит всех на свои места, но ответный удар Саржа был потяжелее. Он вместе с братками под угрозой расправы запретил всем больным из отделения давать себя эксплуатировать и сам отказался от всех уборок. В тот же самый день механизм работы отделения начал барахлить, а еще через неделю он вообще заглох. Телевизор с центром обесточили, прогулку удлинили до трех часов, как летом, плееры отобрали, а в палату разрешалось входить только на тихий час и незадолго до отбоя, так что в течении дня все тусовались в столовой. Короче, старшая постаралась. Правда расплачиваться за это старание пришлось санитарам, теперь уборкой туалета, курилки, коридора, палат, столовой и кабинетов занимались они, как им это и положено в зависимости от занимаемого поста в отделении. А для подноса пищи набрали народ из рабочего отделения. В принципе, вполне равноценный обмен, было в нем что то от справедливости, но мы-то привыкли мучится, а санитары-то – нет . Они-то принимают нас за нелюдей, за ничтожеств, и, видимо из – за того, что не хотят корячиться подобно нам, их терпение быстро лопнуло. Лозунгом нашего отделения стало выражение: "Пусть работает трактор – он железный" и похоже, что другого способа, дабы решить эту проблему, кроме как перевести Саржа на интенсивный режим – не нашлось. Конечно, он этого ничем не заслужил, но еще меньше это заслужили его приятели, которых раскидали по разным отделениям. Собственно, все стало как раньше, только без блатных.

– М-да, неплохой им подарочек сделали под Новый год – подытожил я, а на самом деле мне была глубоко безразлична судьба Саржа, наверное, так же, как и ему моя. Мне было все равно, кто там генералит, разрешены ли плееры и кричит ли персонал. Я стал воспринимать крикливость, как естественное свойство характера некоторых людей, которые не могут по-другому донести свою мысль до адресата. И хотя вскоре вернулось вольное поведение персонала, все же было заметно, что они стали немного менее предвзяты. Еще б, а вдруг появится новый Сарж.

Сам же я отметил Новый год во вполне приятной компании Вовы и Ильи, только вот после этого праздника я вообще перестал обращать внимание на даты. Мне наскучило влачить однообразное существование и любое повторяющееся событие только лишний раз напоминало мне о том, что в моей жизни ничего не меняется и лучшие ее годы я провожу в какой-то дыре, в заключении. Единственное, что меня по-прежнему радовало – это общение в нашем маленьком кругу, но и он вскоре распался. Весной Илья и Вова, соответственно, в марте и мае выписались. Илья уехал, не предупредив, не попрощавшись – поднялся в отделение во время одной из прогулок и исчез. А вот Вова на память записал мне на болванку лучшие альбомы со своего ipod'a и даже поделился дельным советом. Перед отъездом он сказал:

– Когда-то со мной произошла беда и я почувствовал сильную боль, которая стала для меня превыше любой чужой боли. Я перестал воспринимать чужие беды и стал искать способ получить хоть что-то взамен своей. Джонатан, что бы не случилось, не допусти моей ошибки – сколько б я не искал, я не нашел ничего.

После того, как уехал и он, отделение словно опустело и это напомнило мне о внутренней пустоте, которую я так и не смог заполнить. Стало как-то совсем тоскливо, а тоска, как известно, старше, чем все слова. Что бы от нее не помереть, я снова взялся за чтение и рисование, но, в этот раз, помня свой неудачный опыт, я решил немного изменить своим принципам. Почитав чьи-то книжные каталоги, валявшиеся в общаковой тумбочке, я выделил для себя четырех авторов – самых читаемых авторов в мире за последние десять лет, бестселлеры каждого из которых еще и к тому же были экранизированы. Начал я с того, что заказал матери трилогию Сьюзен Коллинз, по ходу чтения которой предвкушал просмотр ее киноверсий. После Сьюзен Коллинз я рассчитывал прочесть хиты Дена Брауна, Стефани Майер и Стига Ларссона и, соответственно, посмотреть фильмы по ним. А пока я читал первую заказанную книгу, мне пришла в голову идея изображать девушку-ангела так, чтоб не было видно ее лица. Ежедневно я рисовал по одной картине, каждый раз придумывая моей героине новую позу и фон. В сумие сумиэ очень тяжело изображать детали, поэтому картины получались довольно-таки примитивными, но я всё равно был доволен, как минимум, крылья у меня удавались на ура. К тому моменту, как я прочел главные бестселлеры последних лет и посмотрел их экранизации, кстати, довольно-таки паршивые, у меня накопилось порядка ста пятидесяти рисунков девушки –ангела. Мне так сильно понравилось ее рисовать, что я решил накопить тысячу ее изображений. На это меня вдохновила старая история про маленькую девочку с неизлечимой болезнью, которой пообещали, что она сможет выздороветь, если сделает тысячу журавликов – оригами. Конечно, история заканчивается печально, несмотря на все усилия девочки, но по крайней мере, у нее была надежда на то, что журавлики каким-то образом смогут ей помочь. Я тоже надеялся на то, что скоро весь этот больничный кошмар закончится.

В ноябре состоялась моя седьмая по счету комиссия, которую я вновь не прошел по неизвестной мне причине. Все было как обычно – пара вопросов, пара ответов; только в этот раз я уже не питал иллюзий – ни от меня, ни от моего лечащего врача решение председателя комиссии не зависит. Так что, как и все праздники, для меня это был обычный, рядовой день.

А через неделю выяснилось, что моя бабушка Оксана умерла. У нее случился второй инсульт, и таким образом угасла жизнь еще одного дорогого моей семье человека. После похорон мать сильно погрустнела и не она одна. Многие бабушкины знакомые передавали свои соболезнования, да и самой бабушке вряд ли было весело жить, постоянно опасаясь внезапной смерти. Только вот мне почему-то грустно не было. Я только подумал, что зря выучил русский язык и ввел новую информацию в свою память. Просто и бесчувственно … «Да, но что тут чувствовать, когда в твоем организме ежедневно растворяется по двадцать таблеток? Разве что усталость, но что она имеет общего с состраданием? Насколько бы не уставал любой нормальный человек, у него всегда найдутся силы пропустить через себя чье-либо горе, я же на свидании с матерью не смог выдавить из себя ничего умнее чем: «Что поделаешь, таково условие жизни». Всё же, судя по всему, я не был нормальным человеком и это лишний раз подтвердилось, когда я вновь попал зимой в надзорку. Я подумал, что это совпадение, но все оказалось не так просто. Выяснилось, что это у меня такое сезонное обострение. Чаще всего у шизофреников обострение происходит весной, на это время года приходится больше всего самоубийств. У меня же оно наступает с первыми морозами, так что конец две тысячи шестнадцатого года, я так же провел в надзорке. В мае две тысячи семнадцатого года исполнилось пять лет с момента моего попадания на принудительное лечение. Я решил, что претерпел достаточно, и попросил свою маму обратится в американское посольство за помощью. Мне не особо хотелось возвращаться на Родину вот так- путем депортации, мне не хотелось терять остаток уважения к себе, но этому и не суждено было произойти. В посольстве сначала пообещали сделать все возможное, а через некоторое время отказались от обещания, сославшись на мнение врачей. Якобы, согласно характеристике, которую они дали, я – проблемный пациент, а поскольку больница, в которой я нахожусь славится эффективностью усиленного надзора как в России, так и в Европе, то лучших условий для моего лечения не найти. Ну, ну, им виднее будет …

Не знаю, конечно, настоящая ли это была причина, так мне рассказала мать, но ведь ее могли обмануть. А может быть, это мама обманывала меня. «Может, ей хочется, чтобы я оставался в этой психушке до самой смерти.. Нет, конечно, я не справедлив к своей матери, она любила меня и переживала, старалась держаться, как могла, но в чем я могу быть уверен? Прошло уже пять лет и неизвестно, сколько еще это может продолжаться. Толи я действительно это заслужил, то ли причина не во мне, я уже не знаю во что верить.»

Когда в тринадцатый раз комиссия решила меня оставить, и я на той же неделе дорисовал свой последний рисунок с девушкой-ангелом, моя надежда незаметно и безоблачно угасла. Все свои рисунки я сдал в больничный музей. Их отсканировали и сделали slide-show, которое, при желании, можно было просмотреть там же, на небольшом экране, благо обычные, не 3d мониторы, к две тысячи восемнадцатому году устарели и стали стоить копейки. Еще один тысяча первый рисунок девушки –ангела я сделал отдельно для себя, в виде закладки. В него я вложил больше стараний, чем в любой предыдущий. Детализировав крылья, капли воды и волосы аккуратными штришками, у меня получилось доступно изобразить девушку-ангела, сидевшую на каменном тротуаре под дождем и прятавшую лицо в ладонях. Одно ее крыло обмякло и провисло, а другое было сильно потрепано и выглядело так, будто она куда-то летела, пытаясь пробиться сквозь дождь, но из-за потяжелевших крыльев упала и заплакала. Вырезав картину, получившуюся размером с тетрадный лист, я подобрал ей красивую надпись, обмотал прозрачным скотчем и, сложив пополам, вложил в книгу Шарлоты Бронте «Джейн Эйр». С тех пор, как я закончил читать бестселлеры, мой выбор перешел на классику. Александр Дюма, Шекспир, Джейн Остин, Экзюпери, Агата Кристи –сначала это были только европейские авторы, но прочитав все их самые известные произведения, имевшиеся в больничной библиотеке, я перешел и на американских писателей. Габриель Гарсия Маркес, Джек Лондон, Марк Твен – моя мама составила для меня список самых именитых классиков и на каждом свидании я делился с ней своими впечатлениями от прочитанного. От встречи к встрече я наблюдал как моя мама стареет, как морщины искажают красоту и бодрость ее лица, оставляя лишь тени доброты в глазах и улыбке. Мы оба старались быть сильными, вели себя друг с другом так, будто все в порядке, но всё же иногда по нашим вздохам и взглядам читалась усталость от текущей жизни.