Гнездо страха

Вова почувствовал себя вымышленным персонажем невероятно правдоподобного симулятора жизни, в который играли более совершенные существа, уставшие, как и он когда-то, от реальности. На восьмой день, вместо того чтобы слоняться по округе, Вова вернулся домой обгладывать эту тему: "Наверняка этот мир не настоящий, но как тогда попасть в реальный мир? Может, я был рожден не из чрева матери? Может, мои родители, друзья, та девушка приславшая свои фотографии, да и я сам – просто хорошая компьютерная графика? Да и хорошая ли она? Откуда мне знать?" – думал он про себя, а как стало смеркаться – отправился искать ответы на улицах Москвы. Выйдя из подъезда, он почувствовал чье-то присутствие за спиной и почему-то решил, что если идти все время вперед не оборачиваясь, то этот некто его не тронет. И так, практически не сворачивая, он к часу ночи, пришагав в какой-то темный закоулок, услышал звон разбившейся бутылки. Вова не выдержал и обернулся. От увиденного он попятился назад: на него надвигался какой-то отморозок с розочкой в руке. На кармане у Вовы было около четырех тысяч рублей и отдавать их он не собирался. Завязалась драка. Отморозок разбил остатки бутылки о левую руку Вовы и, получив серьезных люлей, остался валяться на асфальте, после чего дерущихся обнаружил человек при исполнении.

– Мог бы и убить ненароком, но, слава Богу, обошлось, когда меня проверили на вменяемость, я понял, что мент был на подстраховке у этого отморозка – заканчивал рассказ мой новый приятель, чтобы посмотреть в глаза которому мне приходилось поднимать голову – мне светило до четырех лет за средние телесные, ведь доказать самооборону в России практически невозможно и если б мать не пошла со мной в ПНД и не наговорила обо мне всякой всячины, я сейчас сидел бы в тюрьме. Что и говорить, я неплохо засрал свою жизнь, как своим бездействием так и поступками. Мораль и трагедия моей истории в том, что проблема, которую я увидел в себе из-за осознания своей ничтожности – это не война, и ее нельзя решить, бросив на это всевозможные средства. Ведь сколько бы денег и я сил я не вкладывал, чтобы скрыть свой комплекс неполноценности, я все равно не понравлюсь той девушке, таким, какой я есть. Потому, что она уже будет видеть другого человека. Я слишком сильно увлекся конструированием собственного образа, который не имел ничего общего с моей реальной личностью. Ведь я простой парень из Москвы и сам, по идее, должен быть проще. Но, знаешь, мне пол жизни говорили: "Подрастешь, будешь смотреть на вещи по-другому ", а я всегда знал, что этого не произойдет, потому что никогда не смотрел туда, куда смотрят все остальные. Я с малых лет хотел стать исключительным и независимым, но, если б я в какой-то момент не потерял себя, я так бы себя и не обрел: Теперь я пишу книгу и у меня вроде неплохо получается, а когда она будет закончена – меня вряд ли можно будет назвать простым парнем. Так что мое мировоззрение не поменялось. Поменялась только стратегия жизни. В то время как раньше я думал: "Если не сделаю ничего необычного в своей жизни, то проживу ее зазря", то теперь я говорю себе: "Главное – не одержать победу, а максимально развить мастерство". И, мне кажется, я понял, что надо и что не надо для этого делать.

Первое время после возвращения Вова пребывал под впечатлением, оставленным строгим режимом. Ему было необходимо выговориться, и я, стараясь отнестись к этому с пониманием, предоставил ему для такой возможности свои уши. Он рассказывал о том, как персонал издевается над больными, бьет, орет на них еще чаще и громче, чем в этом отделении. О том, как больных с повышенной температурой продолжают колоть и выгонять на улицу, пока состояние не станет критическим. О том, что с глупыми больными вообще не считаются. Заболит ли у них живот или появится насморк, скажут: "Ничего страшного , пройдет" и будут таковы. О том, что санитары приходят нетрезвыми на работу. О том, как некоторые становятся "обиженными", прибегая к однополым связям. О том, как приходится спать на простынях с пятнами от ссанины. О том, что в день выдают даже не двенадцать сигарет, как в этом отделении, а всего шесть. Он рассказывал о суровых условиях строгого отделения так, будто уже выписался из больницы.

– Единственный плюс – говорил Вова – в двенашке не приходится выслушивать нытье старух с их устаревшими понятиями о порядке и справедливости. Всего вот этого абсурда, вроде: "Им сколько не говори, они все равно не понимают" или "Мы столько жизней спасли, а они, неблагодарные, так к нам относятся" – процитировал Вова гнусавым голосом – там нет. Там, если кто кого не слушает, в лучшем случае будет облит матом, в худшем -получит по лицу или укол галоперидола кубов эдак восемь. Вообще, здесь отношения с персоналом по накалу страстей можно сравнить с бразильским телесериалом, в то время как двенашка – скорее психологический триллер. Хотя по жанру мне больше нравятся триллеры, сниматься в нем вновь у меня нет никакого желания.

Разговоры о двенашке продолжались до февраля, а в первых числах этого же месяца меня навестила мать, которую я не видел аж с ноября. На столь долгий перерыв у нее были свои причины, но больше меня интересовало, о чем она разговаривала с Александром Александровичем и почему не рассказала мне об их диалогах сразу?

– А я ни о чем и не разговаривала с ним – сказала мама – с чего ты взял?

Уличать мать во лжи у меня не было никакого желания, ведь она всегда была так добра ко мне и, насколько я помню, никогда не действовала мне во вред, поэтому я просто сказал: "Да не, ни с чего, не бери в голову" и сменил тему. Правда вопрос все равно остался открытым, и я при первой же возможности поинтересовался у Вовы, что он думает на этот счет.

– Да не парься – ответил он – возможно, твоя мама рассказала что-то такое, в чем стесняется признаться и соврала.

– Как же не париться , если это может повлиять на отношение врачей ко мне, а, значит и на выписку. Вон твоя мать что-то про тебя рассказала и этого было достаточно, чтобы тебя положили в психушку. А что моя мать может обо мне рассказать, я даже боюсь подумать.

–А тебе есть, что скрывать?

Я задумался.

– Послушай – сбил он меня с мысли – главное, чтоб твоя мать, она ведь у тебя опекун?

– Да она.

– Главное, чтоб она была согласна следить за тобой на воле, а остальное – не важно. Ведь выписка зависит не столько от врачей, сколько от удачи. Я лично был свидетелем того, как мужика с двойным убийством выпустили через три с половиной года, один педофил тут с шестью эпизодами за четыре ушел, а ведь бывает и за голимый косяк с травкой шесть лет держат, так что делай выводы – Вова почесал пальцем правую бровь, немного помолчав – Да, попасть сюда легко, а вот выйти – сложно. К слову я заметил, что парадные врата в больницу узкие – легковушка еле втиснется, а служебные – широченные, можно стометровку успеть пробежать, пока они закрываются. Мне, кстати, не раз приходила мысль смыться таким образом, только ведь поймают, отправят на спец интенсив, а потом заколют еще сильнее, чем в двенашке, – остановившись под деревом после очередного прогулочного круга, мой собеседник закурил сигарету. – С того момента, как тебя признают больным, врачей уже не интересует, чем ты руководствуешься в своих действиях, если преступаешь закон, в любом случае будут лечить. А ведь для многих лечение превращается в мучение, конечно, не без участия врачей, но все же стоит боятся скорее себя и своей болезни, чем их или собственных родителей – Вова сделал паузу на две затяжки и продолжил – В целом , по слухам , в этой и подобных больницах все становится только хуже и хуже. Выписывают реже, режим становится строже, все больше экономят на нашей кормежке, на препаратах, на ремонте, а ведь этой психушке уже более ста лет, не будет же она стоять вечно…Что ты на этот счет думаешь, а, Джон?

– Я где-то читал, что чем больше ресурсов система контролирует, тем сильнее она нуждается в ужесточении внутренней структуры – это необходимо, чтобы минимизировать потери и повысить надежность управления.

– И ты в это веришь?

– Ну, вроде, да.

– Да брось, какая там надежность управления ?! Тут людей кладут в надзорку за всякую ерунду, за чай, за спрятанную сигарету, за оставленную на вечер еду, за неосторожное слово. Тут считают нормальным жиреть от капусты, которую подают каждый день, а физические упражнения запрещают. В девяностых и начале двухтысячных выписывали в среднем за год – два, а теперь за три минимум, неужто это все ради надежности управления? Или, может, люди стали более ненормальными? Какой в этом во всем смысл? Не знаешь? А я тебе скажу: людям просто потихоньку перекрывают кислород. Вот и все.

– Ну не знаю… меня лично все эти новые изменения не коснулись.

– Это потому, что ты не прошел через то, через что прошло здесь большинство. А большинство здесь – сироты, беспризорники, бомжи или просто выходцы из неблагополучных семей. Ну не могут они иной раз без косяка, бутылки или того, чтобы обуть лоха на деньги. Ну не могут они нормально учится, как остальные. Для большинства из них не то что школу или институт, ПТУ закончить – и то достижение. И в то же время все они творчески развиты. Видишь, каков подвох. Они живут в таких условиях что только нас самих, то есть благоустроившихся людей, можно винить в их преступлениях. А мы что же, чуть что – сажаем за решетку или кладем на вязки. Все человечество во что-то верит, в Бога, в судьбу, в перерождение, но не способно протянуть руку помощи, а если и случаются исключения, то поняв, что такой груз ответственности ему не потянуть, "добродетель" – Вова пальцами изобразил кавычки – просто отдергивает эту самую руку. Так на хрена все это нужно? Эти люди с детства знают, что ни Бога, ни прочей сверхъестественной ерунды в их жизни нет, поэтому они ищут свои способы взять от жизни как можно больше. И попробуй доказать какому-нибудь голодающему бомжу или, например, подростку, родителей которого убили за долги, что испытания в его жизни посланы с небес … А ты говоришь: для надёжности управления. Все люди животные, а здесь – и вовсе звери.

Я не мог согласиться с Вовой, но и противопоставить его логике мне было нечего, поэтому, воспользовавшись короткой паузой, я поспешил сменить тему на одну из тех, к которой здесь часто прибегают от скуки.

– Что ты думаешь на счет религии?

– Я не верю в Бога. Для меня Бог – это способ утешения добрых, молодых духом людей, ожидающих награды за испытания, пройденные в жизни. А появление жизни на Земле – неизбежное множество последовательных случайностей. Все просто.

– То есть смысла жизни, по-твоему, нет?

– Смысла, как такового, я считаю, нет. Однако, всегда есть цели. Сейчас, например, я стремлюсь вернуться домой, чтобы навсегда забыть об этом кошмаре. Мне нужна девушка и такая, которой я смогу сказать "забудь" на любой вопрос о больнице, а не такая, которая будет меня жалеть. Мне не нужно прощение. Да и спасение мне тоже не нужно, я для себя понял, что рай существует внутри каждого из нас, а не где-то там в облаках. И, в зависимости от того, сколько в нем темноты и света, формируется личная реальность каждого. Я, как и все, хочу посадить дерево, построить дом, вырастить ребенка. Но главным испытанием, которое послал мне отнюдь не господь, а собственный разум, остается искушение изменится – подстроится под этот изменчивый мир, когда мое мировоззрение уже сформировалось. Тут мне недавно сказал отец, что мной заинтересовалась какая-то девчонка, точнее, ее заинтересовало мое творчество, вот, может, и построю свою жизнь с ней..

–Да это ж судьба! – сказал я и мы засмеялись.

– Да, да, точно. А у тебя девушка есть ?

– В перспективе – да ! – сострил я улыбнувшись – но я не строю никаких планов на будущее.

Произнося эти слова, я почувствовал некое возбуждение. Почему-то только сейчас мне захотелось сравнить силу своей любви с чужой. Прошло уже много времени с тех пор, как я решил забыть о своих чувствах к девушке-ангелу, но стоило мне ковырнуть эту болячку и воспоминания о том, как я ее получил, хлынули рекой .

Я попросил Вову рассказать о своей девушке и, услышав самую обычную, ни в чем не привлекательную историю отношений, втайне про себя возрадовался и возгордился. Хотя стоило ли? Ведь сам то я решился только на то, чтобы в двух словах рассказать про Кэтрас и соврать, что лишился девственности с ней в четырнадцать лет. Врать мне было не свойственно и было немного стыдно. Ведь меньше всего мне хотелось выглядеть в чужих глазах сосунком, у которого, как здесь говорят "молоко еще на губах не обсохло". Поэтому, замяв эту тему, я решил к ней больше не возвращаться.

Как и Вова, который больше не хотел возвращаться к разговорам о двенашке. К наступлению весны он успокоился, пришел в себя и полностью освоился. Ему ослабили лечение, и он принялся продолжать писать свою книгу.

Оказалось, что до вынужденного перерыва, до того, как он попал на интенсивный режим, где ни тетради, ни ручки хранить нельзя, Вова за советом всегда обращался к тому же Илье. Так что у нас сформировалась маленькая компания и мы втроем стали держаться вместе. Временами Вова просил помочь ему грамотно сформулировать какие-то мысли в определенном контексте, но никогда не объяснял суть предложения или ситуации, в которой он хотел эту мысль употребить. Оправдывал же он свое упрямство тем, что ему, дескать, не хочется спугнуть застенчивую музу. Эта неизвестность постепенно надоедала, но Вова для большего стимула пообещал, что мы с Ильей будем первыми, кому он даст прочесть законченную версию. Так что, мы помогали чем могли, хотя в половине случаев ему просто было необходимо порассуждать вслух, чтобы принять правильное решение.

В начале лета Вова взялся за рисование. Или, точнее, за перерисовывание, поскольку из головы рисовать он не умел. У него был наполовину заполненный альбом и, должен признать то, что у него получалось – получалось превосходно. Однако он сомневался, что сможет вновь красиво рисовать.

– Я потерял уверенность в себе – говорил он – Прежде чем взяться за книгу, я заранее продумал ее сюжет и дальше писал в свое удовольствие. Но теперь каждый раз, когда я выполняю дневную норму писанины, я не уверен, что смогу выполнить ее завтра, не говоря уже о том, чтобы красиво составить композицию, я иногда и вообще затрудняюсь ровно провести линию, вот до чего доводит лечение с переизбытком нейролептиков.

Глядя на красивые карандашные портреты и разных нарисованных фантастических существ, я вспомнил Найджела – моего старого друга, наслаждавшегося в это время всеми прелестями свободы за тысячи километров отсюда. Стоило написать ему письмо, только о чем, если учитывать мое нежелание рассказывать правду?

"Привет, я в Москве, зимы здесь действительно холодны, Кремль действительно красный и – нет – медведи тут по улицам не ходят "

Ну что еще я могу написать?

"Моя бабушка поправилась"

Больше в голову ничего не лезет. Да и ладно, не так уж мне и нужно помнить о тех, кто обо мне забыл.

К концу июля Вова устроился работать на прачечную, после чего ему разрешили завести флэш плеер (заведующая в кое-то веки пошла на уступку). Родители привезли ему его ipod старенького поколения и как-то раз он дал мне послушать плейлист с песнями, которые, как он говорил, вызывают у него паранойю. Всего там было шестнадцать песен:

Moby пел "why does my heart feel so sad"

Linkin park пел "what i've done"

Garbage -"im only happy when it rains"

Marlin Manson – "a pill to make you numb a pill to make you dumb a pill to make you anybody else"

Ozzy Osborne -"i dont ask much , i just want you"

Slipknot -"the air around me still feels like a cage"

One republic – "all the right moves and all the righ places"

Evanescence – "where will you go when noone left to save you from yourself"

Three doors down -"here without you babe"

Bullet for my valentine – "the wormth i feel beside me slowly fading"