Гнездо страха

Guano apes -"open your eyes , open your mind"

Rasumus – "no fear , destination darkness"

30 seconds to mars – "closer to the edge"

Kill swicth engage – "you know me , you know me all too well"

Foofighters – "learning to walk again learning to talk again"

Simple plan – "your love is just a lie"

Прослушав paranoic playlist, я вернул плеер его хозяину без каких либо комментариев. Мне было, над чем подумать, во-первых, я был удивлен, что в России слушают Slipknot. Я прекрасно понимал их лирику, а так же то, что Rasmus называли destination darkness. Во-вторых, я не мог не оценить песню никогда не нравившейся мне группы foofighters, она бы круто звучала после освобождения. И в- третьих, меня сильно задела последняя песня.

"Your love is just a lie"

Я никогда не подвергал сомнению искренность своих чувств, потому что никогда не обращал внимания на то, откуда они берутся. А ведь разве можно утверждать, что знаешь столь сложный механизм под названием любовь, если даже не знаешь из чего он состоит. Если все, что ты о нем знаешь – это как им пользоваться и как он работает по словам таких же невежд, как ты сам. Мне было неприятно разбираться в этом, но в этих шести словах что-то задевало. Вряд ли эта песня вызывала у Вовы паранойю только потому, что певец обращался к слушателю, скорее всего его смущало, что любовь в целом может быть самообманом. То есть, конкретная любовь, которую он принял на свой счет. Так не обманывал ли и я себя? Почему девушка – ангел для меня запретная тема, табу? Единственный вывод, который я мог сделать – мне просто стыдно признаться, что я, украв плюшевую игрушку, отправился на поиски вымышленной девушки, которую, даже не поняв за что, полюбил. И после того, как я это осознал, мне захотелось сделать как можно больше, чтобы понять, чего стоит моя любовь.

Первый шаг я решил сделать в день, когда мне исполнилось двадцать. Шаг был незамысловатым – для того, чтобы рассмотреть ситуацию с более объективной точки зрения, я представил, что задача уже выполнена, я выразил свою любовь и добился ответного чувства от девушки своей мечты .

Как же я представляю путь, который может привести меня к этой цели?

И что я могу сделать ради нее, находясь здесь и сейчас?

Мучить себя вопросами долго не пришлось, говорят же: когда очень сильно жаждешь чего-то добиться, весь мир словно пытается помочь тебе в этом. В мой, судя по предсказанию, последний день рождения, который я никак не отметил, Вова спросил не хочу ли я научиться рисовать.

– Может и хочу, только в этом деле я абсолютно безнадежен – ответил я.

– Зря ты так думаешь, любой человек может научиться хорошо рисовать – сказал он – просто не каждый хочет в это поверить.

– Да у меня руки трясутся, как я могу в это поверить?

– Давай я дам тебе на месяц свой учебник и если ты не разубедишься, то просто бросишь это занятие? Чего тебе терять?

И я согласился. Очень скоро я, к своему удивлению, обнаружил, что с помощью всего нескольких упражнений можно добиться немалой уверенности в себе. Еще до истечения месяца я заказал матери привезти альбом, пенал со всеми принадлежностями (карандашами, ластиками, точилкой) и плотную бумагу, чтобы делать из нее растушевки. Обретя стимул, я принялся рисовать по три – четыре часа в день. Сначала я тренировался на изображениях профилей животных, затем – на цветах, а далее по учебнику предлагалось научиться рисовать портреты. Несколько дней я мучился с формами детского лица и тенями, но результат моих стараний все равно не входил ни в какое сравнение с рисунками Вовы. Я это понимал и поэтому, когда всякие зеваки пытались подольститься с разными комплиментами в адрес моих способностей, намечаясь в друзья, мне было противно, и я отгораживался. Друг ведь не тот, кто говорит приятные вещи, а тот, кто честен с тобой. Лесть и похвала – это все хорошо только до тех пор, пока ты не начинаешь в них верить, а я еще рисовал хреново и нуждался в адекватной критике, чтобы продолжать свое дело с максимальной отдачей. Такой критики я ожидал от Вовы, но тот только и сказал, чтоб я набивал руку, поскольку главной проблемой в рисовании является развитие глазомера. Глазомер был у меня проблемой не только в рисовании но и вообще по жизни, поэтому я не представлял, сколько потребуется времени, чтобы набить руку. К счастью, я оптимист и в отличие от пессимистов, которые видят трудность в любой возможности, я наоборот, вижу возможность в любой трудности. И к тому же, пока рисуешь, время летит незаметно, кто знает, может быть именно эти моменты помогут мне понять суть выражения "счастливые часов не наблюдают".

Из примерно восьми часов свободного времени, которыми ежедневно располагают больные, у меня, помимо рисования, еще оставалось куча времени на чтение. Но поскольку после двух часов, проведенных за книгой я уставал и далее обычно читал уже через силу, то мне захотелось более рационально спланировать свой досуг.

Вскоре я придумал свой собственный распорядок дня.

Начиналось все с завтрака, до него же, я, как и все, валялся еще полтора часа на заправленной койке, потому как сразу после подъема в половину седьмого делать что-либо было в лом. За завтраком следовали принятие таблеток и обход. С девяти до двенадцати утра – делай, что хочешь. В зависимости от того, выходим мы на прогулку сразу в десять, я рисую или читаю, или нет. К половине первого накрывают на обед. После него таблетки и тихий час. Длился он до половины четвертого и каждый день, за исключением пятницы, в это время я спал. По пятницам я занимался тем, от чего старались увильнуть даже самые трудолюбивые пациенты отделения. Вместе с двумя колпаками я драил пол в столовой. Здесь это называлось "генеральная уборка". Труд этот был не тяжелым, но все же несвоевременным, за него я получал вознаграждение в виде четвертьлитровой чашки кофе. Я был вполне этим доволен и пока пил в уединении свое кофе, каждый раз читал молитву. После тихого часа – полдник, за ним – вечерняя прогулка на два часа, если только это не зима, зимой вечерние прогулки отменяют. Ее я тратил на игру в настольный теннис с долговязым Вовой, которому игровой стол был чуть ли не по колено. И на болтовню. Для того чтобы заслужить привилегию играть по пять партий подряд, нам с ним пришлось доказывать всем остальным игрокам что мы лучшие теннисисты в отделении. К слову, Вове за все время удалось победить меня всего четыре раза, но все же, по сравнению с другими местными "спортсменами", он оказывал гораздо большее сопротивление. Пару раз было дело, я даже обыгрывал его всухую и ехидно смеялся над этим, но все же мы оба понимали, что это было скорее случайностью.

В шесть с лишним вечерняя прогулка заканчивалась и всех поднимали обратно в отделение к сервированным столам, так что оставалось только дождаться, когда принесут и разложат ужин. Примерно к семи часам все успевали разделаться с едой и принять вечерние таблетки, после чего я брался за карандаши или чтение и так и продолжал до отбоя. Так и выходило что я читал от двух до трех часов в день.

В таком ритме целый год пролетел как один день, к такому чопорному итогу иногда можно подвести проведенное время. Я прочел все книги Вербера, Мураками и Коэльо, изрисовал пять альбомов, выпил с пятьдесят чашек кофе и наболтал миллион слов. Однако пустота, которая образовалась во мне после того, как я усомнился в своей способности любить, не наполнилась ни на каплю. Наоборот, эта пустота только расширялась и расширялась с каждым днем, уменьшая мою надежду хоть когда-нибудь понять это чувство и стремилось поглотить меня целиком. Так что, когда настало утро двадцать восьмого августа две тысячи четырнадцатого года и мне исполнилось двадцать один, я не почувствовал ничего. Вообще ничего. Не радости, ни облегчения, ни даже горести. Казалось бы, вот оно – мои мольбы услышаны и оковы моего проклятия сняты … но нет – ничего.

… Inside of me but all vacancy the word's revealed is the only real thing that i've got left to feel …

Да, теперь я слушал Linkin Park, как, в принципе и все, что было на ipod'е у Вовы. Он разрешал мне слушать плеер только по вечерам, когда я рисовал, и то не всегда, но я все же не упускал возможности и ознакомился со всеми песнями имевшихся исполнителей, начиная с Aqua и Britney Spears, заканчивая Soilwork и Underoath. То, что мне раньше казалось попсовой лажей, как, например, тот же Linkin Park, обрело новый, истинный смысл. Песни больше не оценивались мной со стороны техники и суровости звучания, я стал понимать их с творческой точки зрения. Поэтому, когда я проснулся в последнюю субботу того августа, когда у меня был день рождения, на уме у меня была лишь песня "somewhere i belong". Тот день прошел как очередной непримечательный день, как если б предсказание было очевидной глупостью, нисколько меня не волновавшей на протяжении жизни. Но ведь это было не так! Это раздирало мой мозг до вчерашнего дня! … – но нет, я не чувствовал ничего.

Есть утверждение: жизнь большинства людей – это бесчисленные попытки понять гениев. Да, теперь я научился рисовать гораздо лучше и придумываю умные фразы к каждой нарисованной мной абстракции. Теперь я намного яснее представляю, сколько усилий и эмоций люди вкладывают в творчество. Я должен был бы быть благодарен им за чувства, которыми они со мной делятся. Я должен был бы лучше понимать этот мир … но нет, ничего подобного не было.

Есть выражение – хочешь насмешить Бога , расскажи ему о своих планах . Я не верю в судьбу и не думаю, чтобы господь смеялся, как самодовольный проказник, над тем, что он уготовил, однако, люди любят говорить что-то неопределенное и мне тоже захотелось поднатореть в этом. Да, теперь я поднабрался мудрых выражений из книг и, в конце концов, должен хотя бы чуть-чуть сильнее зауважать себя за стойкость, с которой я выдерживал график на протяжении года … но нет! Пусто!

Я не сразу понял – я вырос. Однажды меня кто-то спросил "как определяется взросление – зрелостью, багажом знаний, или?". Я тогда не определился с ответом, но теперь понял: это обретение чувства из смеси равнодушия и спокойствия. Но не безразличие, нет. Ты понимаешь, что все вокруг естественно и неизменно на протяжении тысячелетий и то, что даже из ряда вон выходящие вещи не столь существенны. Я смотрел новости время от времени по телевизору в столовой где были политики, мажоры, средний класс и бедняки и думал: «Ну и что?». Определив четыре типа людей, телевизор смотрится еще скучнее, но появляется некое понимание бренности происходящего. В общем, детство кончается тогда, когда понимаешь, что смерть неизбежна.

Меня немного потеребили эти мысли, но приняв их, как должное, я просто продолжил следовать распорядку дня.

– Просто – подумал я- жизнь продолжается, – и заснул с этой мыслью, разменяв второй десяток в предвкушении третьего, как мне казалось, более перспективного десятилетия. Правда, вскоре я понял, что сама необходимость в графике пропала. Потихоньку я стал избавляться от каждого из пунктов своего расписания из-за смены лечения. Внезапно мне решили сменить одно лекарство на два других, и я стал чувствовать себя мутновато.

В первую очередь, я вычеркнул еженедельное прочтение молитвы. В последствии, я стал реже рисовать и читал, когда попало. Пошло больше болтовни, раздумий и меньше дела. Да и какой смысл выкладываться полностью, если год, от которого я стремился взять все, что мог – закончился. Я мог бы продолжить стараться из эгоизма, ради выписки, но опыт показывает, что в таком ключе мои усилия не оправдывают себя. Ведь я все еще здесь, в больнице, а прошло уже почти два с половиной года. Что не делай, я не смог бы повлиять на справедливость отношения врачей к больным из-за которого просто невозможно специально заслужить выписку. На это может повлиять скорее какой-нибудь бандюга, вроде новичка-трикстера, но не я. Не то, чтобы этот новичок повлиял на мою жизнь, но я не могу не отвести отдельный рассказ этому персонажу.

Его звали Сергей Ревин. Из уважения к тому, что он сделал, никто не осмеливался придумать ему кличку. Но он сам признался, что привык, когда его называют "Сарж". Попал же он в дурку за то, что убил насильника своей дочери. По определению, он – убийца, да и до этого преступления он привлекался к уголовной ответственности … Но что бы сделал любой отец, по-настоящему любящий свою девятилетнюю дочь, если б надругавшийся над ней педофил гулял на свободе? Думаю, ответ очевиден и бремя такого горя заслуживает сострадания или хотя бы понимания. В общем, Сарж быстро стал главным авторитетом отделения, а поскольку у него хватало мозгов не только для того, чтобы попасть на общий режим, но и чтобы дать всем понять, чем он заслужил "быструю" выписку, он начал наводить порядок в отделении. Начал он с малого: генералок в палатах и в коридоре, а так же уборки дворика. Некоторое время он помалкивал, присматривался, разведывал обстановку … Но уже через два месяца после его приезда, вся трудовая деятельность пациентов нашего отделения, была под его контролем. Сплотив вокруг себя небольшую группу блатных, он записался в стройгруппу, стал ухаживать за цветами во дворике, взялся за ежедневную уборку кабинетов, курилки и даже туалета, а если хватало времени, то успевал сбегать и за едой. Дошло дело и до столовой. Сарж решил потеснить меня с колпаками и прибрать "поставку" кофе к своим рукам. Так я с ним и познакомился лично.

– Эй, американец – окликнул меня Сарж как-то раз в столовой, когда я готовил инвентарь к пятничной генералке – ты ведь у нас тут по уборке столовой?

– Да, я, меня, кстати, зовут Джон – ответил я, протянув руку.

– Серьезно? Щас, подожди, мне надо подготовиться – сказал он, иронизируя и с широкой улыбкой стал притворятся, что готовит руку для пожатия. Потер ее об штаны, размял пальцы, подул на ладони и протянул, наконец, ее мне в ответ – Сергей. А ты серьезно, американец? Типа, из Америки и все такое?

– Ну, да.

– Ясно. Ладно ты не напрягайся, присаживайся. – сказал Сарж, хлопнув меня по плечу и сел за ближайший стол.

Немножко помедлив, прежде чем последовать его примеру, я увидел огромную татуировку, когда он наклонил свою лысую голову. От уха до уха и от затылка до лба на ней был нарисован мозг, обхваченный руками, с надписью "щемитесь, мрази, крыша едет". Созданный им образ призывал быть осторожным, но, если разобраться, то в его наружности не было ничего отталкивающего. Обычная славянская внешность, плотное телосложение с небольшим животом, на немного коротковатых ногах. Вполне миловидный мужичок, но странные татуировки и атмосфера этого места не позволяли в это поверить.

– Насколько мне известно, Джон, ты любишь порисовать и почитать? – продолжил разговор Сарж как-бы на что-то намекая.

– Ну, в общем, да. Приучился вот от безделия.

– Слушай, у нас немного разные взгляды на жизнь, но все же, согласись, все мы тут пытаемся урвать немного личного пространства и должны прислушиваться друг к другу …

– Так …

– Понимаешь, мы с парнями решили сами теперь убирать столовую … мы конечно могли бы просто сообщить об этом буфетчице и нас бы, естественно, приняли, но мне не хотелось бы огорчать такого сознательного пацана, как ты, догоняешь?

– Вполне, тебе нужно мое согласие?

– Хех, хе, брось, нет… Зачем оно мне? Я просто хотел, чтобы ты сам сказал буфетчице, что не хочешь больше убираться, устал или надоело, как угодно. Колпакам мы уже объяснили ситуацию и после твоего отказа она обратится за помощью к нам. Подсобишь, в долгу не останусь. Личный читальный зал или художественную студию я, конечно, тебе обещать не буду, но если что понадобится – сможешь рассчитывать на меня, а это уже не мало и гораздо больше, чем ты получишь от вражды со мной. Впрочем, тебе решать, давай, я пойду покурю.

Мне к тому разговору уже было по барабану – убираться в столовой, не убираться в столовой – проку все равно почти никакого, и я, естественно, сходил к буфетчице, как и хотел Сарж. После этого случая мы еще долго с ним не разговаривали, а я время от времени подумывал, в чем он мог бы мне пригодиться. В его власти было диктовать, свои условия кому угодно, мне кажется, даже заведующей отделения, но подачки от нее мне были не нужны. Я безучастно следил за подвигами Саржа и прочей ерундой, происходившей в отделении и в какой-то момент даже стал склоняться к тому, чтобы сложить руки и забить на творческое развитие, но, к счастью, сложилось иначе.

После того как все попривыкли, что за чистоту в отделении ответственен Сергей Ревин – босс шайки начал дрессировать персонал. Было много перепалок между ним и самыми дубоголовыми санитарками (санитары же оказались более благоразумными), но для меня существенной оказалась лишь одна.

Дело было за ужином.

– Кому печёнки – кричала санитарка преклонного возраста – осталось целое ведро печёнки, не гоже столько добра выбрасывать, ребята, кому наложить?

– А вы попробуйте знаете как – прорезался чей-то голос из толпы кушавших больных – скажите, что все, кто будет есть печёнку, поедут домой.