Аджимушкай. Красные звезды в каменном небе. Роман. Том 3

Храмов врезается дальше в топкую темноту, зачарованно наблюдая как неистово пляшут рваные блики от пламени факела, выхватывая каменную кожу этого притихшего исполина.

Скоро уже он придет… Где есть хоть какая-то жизнь и его соратники, еще пару коридоров!

Неожиданно сверху что-то нависает раскидистой тенью, такой густой, что кажется она состоит из плоти…

На шероховатые стены ложатся очертания словно громоздкой птицы… Храмов замирает и невольно нащупывает кобуру на поясе. Ему кажется, что он слышит вкрадчивый шепот… Мысли путаются, то ли по своей воле, то ли по чужой. Сердце начинает биться чаще. Взгляд туманится. У ног проскальзывает шальной вихрь, поднимая известковую пыль…

То, что за спиной, медленно придвигается, вроде бы даже уже ощущается его дыхание… Осталось сомкнуть размашистые черные крылья – и все! Комиссар отшатывается и резко поворачивается – полыхающей дубиной скользит по телу мрака искрящийся факел. В глухой темноте что-то охает и разлетается… Никого! Только звенящая надсмехающаяся пустота черного продолговатого коридора.

– Чтоб тебя! – цедит сквозь зубы Храмов, – Что за галиматья? То ли было, то ли нет… Холера подземная! Выпить надо срочно, а то так и умом поехать можно! Все тут потихоньку наперекосяк съезжает… Что ж это за каменоломни? Какие-то они все-таки странные! Будто они только Занавес чего-то… Путающие декорации того, чего мы не можем увидеть. Или Тьма шалит? Или в ней кто…

Храмов оглядывается. Из-за угла пробивается бледный свет, доносятся голоса, перемежающиеся смехом… Жилой отсек! Наконец-то. Комиссар подтягивает форму и спускается в узкий проход.

В одной из обжитых комнат душно… Горит костер, бойцы греются около него, укутавшись в шинели, сбившись в кучку. От костра выгорает кислород, и поначалу командование запретило жечь костры, но люди стали замерзать, и постепенно все вернулись к практике разжигания такого массового огня. Храмов рукой остановив пытавшихся вскочить в приветствии солдат, проходит дальше. На нарах грузными мешками лежат люди, завернувшись в шинели и фуфайки, как в остывающие коконы… Натянув шапки и пилотки, как можно плотнее. Лиц почти не видно. Все сливается в одну темную растянутую вдоль стен копошащуюся массу, напоминающую огромную гусеницу, или еще какое-нибудь невообразимое живое существо оживших подземных кошмаров.

В отдалении оказывается глубокая ниша, вроде небольшой комнаты… Там на снарядных ящиках, сложенных и как стул, и как рабочий стол, Храмов замечает начальника разведки Георгия Бармета… Он сосредоточенно сидит, склонившись за какими-то бумагами. На стене висит карта, размеченная цветными линиями, рядом на гвозде – автомат, а на выступе скалы полыхает коптилка из снарядной гильзы.

– Привет Георгий! – громыхает из тягучего мрака Храмов, – Не помешал?

Бармет слегка вздрагивает, выходя из задумчивого оцепенения.

– А это ты, Федор… Здорово! Проходи, садись… Угостить могу только сахаром, да чаем!

– Благодарю! У меня от такой сладкой жизни уже выворачивает… Смотреть на не могу! Кроме него и жрать нечего уже которую неделю! Только пухнем от сладкого как бирюки, как тесто на дрожжах растекаемся… А нормальной еды нет. Один вред от этого сахарного баловства.

А вот от чая не откажусь! Пока шел, промерз совсем… Да и шинель уже прохудилась, по швам лезет от сырости. Надо к Володьке Желтовскому на склад сходить, обменять на новую! Там еще запас есть… У тебя как?

– Нормально. Чай говоришь… Бери наливай! Вон там. Еще не остыл! Ядреный с травой смешанный, мигом в чувство приводит. Ты как к нам? По делу… или в гости?

– Мимо проходил. Партсобрание проводил в 1-м батальоне. Заодно посты проверял. Вот решил малость привали устроить. Ходить и то трудно становится! Расстояние вроде небольшое, а пройдешь несколько тоннелей и сдуваешься – мутить начинает, тело как засыпает, дервенеет… Каменоломни из нас жизнь потихоньку высасывают!

– Еще бы! Третий месяц в катакомбе замурованные сидим! В черной каменной коробке… Тьма силы наши светлые и пожирает, за милую душу! Пьет нас как живой эликсир! Такой подарок ей сверху свалился… Из горячей плоти, сияющего света и тепла, со сложным узором мыслей и чувств! Переливом всех цветов сознания… Настоящий изысканный торт! Только успевай за обе щеки уплетать! Вот она и старается, ловит момент, чтобы насытиться нами всласть… Когда еще сюда столько народу попадет?

– Она тут странная конечно… Как живая! Смотрит в тебя, в самые затаенные уголки души, в голову лезет, свое что-то шепчет, все чем был забирает и выращивает в тебе что-то иное, совершенно непонятное. И бескрайняя она, как сама жизнь! Намного невообразимо больше, чем ты сам… Или мы уже с ума сходим от такого длительного заточения? И начинает мерещится по углам хрен знает что… Может так и должно быть? И мы превращаемся в темных существ, пещерных обитателей, сынов Мрака? Постепенно забывая все, что было раньше?

– Да как можно все наше исконное забыть? – изумляется Бармет, – Дом, семью, друзей? Это же все и есть мы! Наше продолжение… Без этого мы никто!

– Я не об этом, – хмуро посматривает по сторонам Храмов, отхлебывая горячий чай, и грея руки о кружку, – о том, что ломает нашу повседневную природу! Все наше родное мы не забудем, а вот тело наше меняется… Становится меньше, сжимается, иссыхает… И свет Живого, через него трещинами сочится. А внутри словно камнем все наполняется, твердеет, и становится недвижимым – сильным, бесстрастным и стойким. Как и эти скалы! Боль, полыхая, как резец, проходит как по скульптуре, по телу, по мыслям, по всему твоему естеству, и высекает что другое… Безумное… Одержимое и непреклонное! Мы превращаемся в грозное, ни на что не похожее Пламя… Отчаянное и своенравное! Все становится ни по чем.

– Да что-то такое происходит. Если прислушаться к себе… Но я думаю это наша Воля Советская! Неистовая революционная закалка! Которую ничем не сломить – ни жаждой, ни тьмой, ни бомбами, ни газами… Нет такой силы, которая могла бы нас сокрушить! Ни на земле, ни на небе!

Мы – особая каста! Из огня рожденные… Прометеевским пламенем Правды и Справедливости! И как наш славный предок, принесем огонь Свободы всем народам без исключения!

– Наш советский дух без сомнения самый стойкий и нерушимый! И может все пройти… И где угодно гореть!

Но тут другое… Какая-то непонятная стихия, которая меняет и физиологию и сознание! И сама примеряет разные обличья – от камня до невидимого ветра размышлений и переживаний… Будто мы на другой радиоволне звучать начинаем. И чувствовать, и видеть такое, чего раньше не могли. Как семена, упали в темную непредсказуемую почву, и теперь прорастаем неизвестно чем.

– Фантазии это все, нашего истомленного рассудка! Просто хочется чего-то другого, хоть чуть-чуть оформленного и в каких-то привычных нашему пониманию образах, чем эти тяжкие портьеры тьмы!

Мы сами в себе, своих очерченных незыблимых границах, качаемся как затухающий маятник, туда-сюда… А если и растем, то опять же вверх, к солнцу! Куда еще…

– А если нет? – каким-то потусторонне пристальным взглядом смотрит Храмов, – И во что-то Другое? Нам неведомое…

– Да во что, Федор? – удивленно усмехается Бармет, – Все до примитивного просто – Камень, Тьма, Холод. Три составляющие нашего пребывания здесь… Особого сложного из этой простой, даже примитивной формулы не сложишь! Устали мы все, измаялись… И душой, и телом! Вот и колотит нас как отбойным молотком, все пытаемся во мраке что-то разглядеть и почувствовать. А нет тут ничего, кроме нашей боли! И может еще тех, кто раньше здесь, до нас был…

– Нет, Георгий! Что-то здесь обитает… Большое и могущественное! Что мы еще не поняли. Но всему свое время! Нам фашиста громить надо… Потом возможно и разберемся, со всеми этими мистификациями или реальными явлениями.

– И то верно, – улыбается Бармет, – с теми бы чертями лютыми наверху разделаться, а потом уже и мрак местный изучать. После войны все изменится. Будет светлее, радостнее и просторнее…

– Другой мир родится! Новый… Как живой человек! Как хочется уже, чтобы все это скорей кончилось – и наступила тишина! Эх, хотя бы один спокойный день – без выстрелов и взрывов… А ты, что пишешь, Гоша? Отчет? Рапорт? Строевую записку?

– Нет, – грустно вздыхает Бармет, – этого добра уже написали достаточно! Тут другое, сугубо личное… Письмо пишу домой!

– Письмо? – удивленно поднимает взгляд Храмов, – Для чего? Полевой почты подземной у нас нет и не предвидится! Куда его отправлять?

– Адресат найдется… Может в армейскую часть, может близким, может самому себе или тому, кто в темноте этой прячется… Как ты говоришь! Или потом кто-нибудь прочитает. Все что написано, не исчезает! Верный приметный след остается… У нас многие пишут!

– Не понимаю. Мы выйдем, эти письма останутся здесь, никуда не уйдут… Мы уже напишем новые! Зачем это все?

– Так легче… На бумаге выплеснуть все, что внутри накопилось, забродило хмельной горечью! И то, что вслух товарищам сказать не можешь… Все болезненное и сокровенное – вылить на листки, они все примут, и все сохранят! А чувство такое охватывает, будто с родным человеком поговорил, и становится намного лучше, спокойней и уверенней. Какие-то скрытые силы пробуждаются…

– Кому пишешь? – участливо спрашивает Храмов.

– Жене, Катеньке моей, ненаглядной! Сколько я уже ее не видел… Красу милую, самую дорогую! Иногда так сердце защимит, такой тоской скрутит жуткой, аж слезы наворачиваются! А ведь она совсем недалеко, под Краснодаром, рукой подать… Несколько часов и ты дома! Вот ведь как оно выходит… Как мираж зыбкий колышется! И не прыгнешь сквозь толщу камня этого, не вырвешься! Почему все так в жизни устроено? Дают тебе что-то и тут же забирают… Не успеет что-то расцвести, как ему уже срок пришел увянуть и умереть! Не успеешь вдохнуть света и радости, как уже печаль и могильная скорбь подступает… Чем-то восторгаешься, от чего-то приходишь в ужас. Зачем рождаться, чтобы умереть? Словно дразнят тебя… или играют с тобой! Сплошное издевательство…

– Могло и этого не быть, – с лукаво мрачной улыбкой замечает Храмов, – где мы были до всего Этого? До Жизни? Плавали смутными тенями в слепой Пустоте… Пока нам не дали Шанс! Выловили нас как рыбу ошарашенную, ничего не соображающую, с обезумевшими глазами, прихватили и бросили в бьющую фонтаном света и энергии, Жизнь! Все вокруг перепутано, не разберешь…

– Возможно смысл и есть в распутывании всех этих бесконечных клубков… А за тот срок, который нам отведен, мы вряд ли что-то поймем в глобальном масштабе. Главное суметь сделать то, что нам дано с максимальной отдачей, создать такое, чего до нас не было! Улучшить все это, что нас окружает, может когда-нибудь все станет идеальным и совершенным…

Вот изгоним фашистов, добьем буржуазию… и все будет просто замечательно! И когда мы…

В отдалении глухо громыхает взрыв… По стенам пробегает дрожь, они слегка покачиваются.

– Опять рвут кровлю, – выдыхает Храмов, – когда у них уже взрывчатка кончится?

– Выйдем наружу, поможем! – смотрит на потолок Бармет, – Сократим… Сметем все эти порождения смертельной ехидны! Поднимем всю тьму с собой, и эти скалы! Утопим всех черных палачей в штормовых волнах этого Горького Камня – Аджи-Мушкая…

Глава 18

Серое марево висит над каменоломнями. Давящее, и беспощадное, словно наблюдающее в холодную оптику смерти. Неумолимое хищное стремление затаилось везде, в поисках случайной жертвы. Небо затянуто серыми тучами… Все напоминает серую немецкую броню и форму «фельдграу» … Полная оккупация. Мира нет! Все краски пожухли, все образы размылись в скорбную пустоту… Пространство исказилось, словно по нему прошлась судорога и стало как потекшая акварель. Накрапывает мелкий моросящий дождь, покрывая все зыбкой вуалью. Все настолько грубо смазано, что становится непонятно, какое это время суток – вечер, утро или полдень? Висящие сумерки околдовывают, сбивают с толку и погружают в подобие сна наяву. Заставляя забывать все… Сливаясь с опаленной степью и выступающими сквозь поникшую траву, зубья скал, в затемненных провалах едва заметно колышутся человеческие очертания.

– Ну и хмарь сегодня, почти как в нашей Катакомбе! – замечает Коля Проценко, – Ни черта не различишь в этом тумане сером. Ночью и то лучше бывает! А тут все размазано как масло по столу! Взгляд скользит как рука по поверхности… Попробуй, пойми, где что!

– Не-е… У нас хуже, темнее, – отзывается Миша Разогреев, ежась от холода, и прижимаясь ближе к вороху вырванной побуревшей травы, – черно вокруг! А тут наверху, хоть и сумрачно, а по глазам бьет сильно после нашего подземелья, все сияет, хоть и солнца нет!

– Так-то оно так! Но этот бледный свет муторный вокруг, тошнотворный мне совсем не нравится! Как слепую пленку натянули на все… Он мертвее чем наш мрак под землей, сбивает настрой и в себя затягивает… Я никак не могу сосредоточиться! Все расползается, как студень, колыхается… Не мир, а недоразумение какое-то, привидение ускользающее! В глазах плывет все. Смешивается в одно мутное покрывало…

– А ты на все не смотри! Выдели что-то одно, маленькое, и его изучай! – советует Разогреев, – я так делаю! И много чего открывается… Я раньше так картинки в книжках рассматривал. Когда целиком на рисунок смотришь, сразу понятно все, скучно… А когда детали начинаешь разглядывать, интересно получается. Разные занятные штучки выпрыгивают и сам что-то домысливаешь… Будто играешь без игрушек! Сам в себя…