Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Жизнь берет свое, и скоро ассортимент бывшего книжного ларька, в котором раньше продавался мелкий православный набор в виде иконок, крестиков, маслица и свечек, теперь расширился, включив в себя разного рода травы, напитки, пирожки и прочие экологически чистые продукты, которые с удовольствием покупают и взрослые, и дети. Особое место среди товара занимал, конечно, «Сбитень православный», сотворенный по старинным рецептам и разрекламированный во всех местных СМИ.

Сбитень был дорогой, не всякому по карману, и оттого был еще желанней. Красивая этикетка изображала Столбушино, в небе над которым два ангела вели задушевный разговор о пользе столбушинского напитка. Еще к бутылке прилагалась маленькая книжечка, в которой обстоятельно были изложены разные медицинские рецепты, побеждающие различные болезни, а в левом верхнем углу можно было различить маленький портретик отца Нектария и надпись: «Сим победиши».

Остановившись как-то у ларька, отец Нектарий долго рассматривал бутылку сбитня, а потом сказал, ни к кому особенно не обращаясь, что портретик можно было бы сделать и побольше. Поскольку техническая мысль до этого еще тогда не доросла, было решено повесить портрет отца игумена в виде маленькой книжечки, нацепив ее прямо на горлышко, так что всякий мог бы при желании увидеть отца игумена во всей красе и потребить волшебный сбитень одновременно с благословением в адрес отца Нектария.

Со временем, как это обычно и бывает, ларек оброс совершенно неизвестными никому, кроме отца Иова, людьми. Были они, как правило, бриты, часто ездили в Столбушино, много смеялись, собирались вокруг ларька и слушали, кажется, одного только отца Иова, да и то не всегда.

Кажется, бесстрашный отец игумен тоже опасался их и обходил стороной…

2

Иногда мимо ларька пробегал отец благочинный, который смотрел на витрину, а затем быстро что-то подсчитывал, бормотал, загибая пальцы и задрав в небо подбородок, а после говорил что-нибудь вроде: «Надо бы еще бутылок пять со склада принести, как раз три экскурсии пройдут», или «Чай-то целебный, надо бы ценник переставить, а то набросились, словно чая никогда не видели», или же – «Не хотят брать, не надо, мы эти вон остатки в магазин определим и ничего не потеряем».

Стоящий рядом отец Иов, поскольку считать не умел, то со всем соглашался и говорил: «Конечно», или «Само собой», или даже «Никаких проблем», чем очень смешил стоящих рядом трудников, которые специально останавливались, чтобы послушать.

3

Иногда останавливались возле ларька мужички, рассматривали таинственный бутылёк, гадали, на спирту он или на воде, но покупать не решались. Некоторые, правда, предлагали сложиться и купить православный напиток, но другие возражали, ссылаясь на то, что таинственный этот бутылёк с портретом отца игумена мог бы оказаться бог знает чем, тогда как в магазине напротив всегда можно было обзавести напитком в пять раз дешевле, да еще с относительной гарантией.

4

Иногда случалось, что отец Иов заходил в ларек поболтать с продавцами, и тут его посещало какое-то странное оцепенение. Он останавливался и с недоумением оглядывал все эти флакончики, расписные коробочки и бутылочки, словно не понимая, что это все значит и какое, собственно говоря, он, отец Иов, имеет отношение ко всем этим коробочкам, бритым молодцам и праздничным упаковкам. Ответа, впрочем, как всегда не было, и, тяжело вздохнув, отец Иов возвращался к привычной и понятной жизни.

48. Алипий

Особое место среди монастырской братии занимал Алипий. Его можно было часто видеть идущим в одиночестве по дороге, ведущей из монастыря на ту сторону Сороти, в деревню Дедовское, где у Алипия жили летом мать и отчим.

Хождение к родителям было, конечно, запрещено. Так же, впрочем, как и годовой отпуск, который монахи проводили за монастырскими стенами, что, конечно, никого не смущало, тем более что и сам наместник довольно часто отправлялся из монастыря то на юг, то в заслуженный отпуск, то на обследования в одну из больниц северной столицы, то в киевскую духовную академию, в которой он изучал теологические тонкости православной догматики вместе со своим верным благочинным отцом Павлом.

Что же касается Алипия, то он был инвалид, у него не работала искалеченная при рождении правая рука и ступня – он ходил, прихрамывая, прижимая к боку покалеченную руку и улыбался. Улыбаться было его единственным занятием, если не считать, конечно, чтение псалтири и мелкой уборки в храме, на прилегающей к храму территории, а также эпилептических припадков, которые время от времени случались с ним в самых неподходящих местах, вызывая раздражение отца благочинного или даже самого наместника, который в глубине души считал, что болеть в монастыре позволено только ему одному.

«Вот уж погоди, – говорил отец благочинный, если им случалось встретиться где-нибудь. – Приедет владыка, уж я доложу, как и что. Вот и пойдешь тогда отседова».

«За что же это?» – спрашивал Алипий, кротко улыбаясь.

«Вот тогда и узнаешь, за что» – говорил Павел, с трудом поворачиваясь своей чудовищной задницей, о которой пожелавший остаться неизвестным один монастырский острослов сказал, что вряд ли в Царствии Небесном найдется столько места, чтобы упокоить филейную часть отца благочинного.

То ли из-за покалеченной руки, то ли по рождению, но только нрава Алипий был чрезвычайно кроткого, застенчивого и совершенно флегматичного, хотя при этом был всегда готов выслушать чью-нибудь историю и даже мог дать вполне вразумительный совет, если его, конечно, спрашивали. При этом утром ли, вечером или ночью, он никогда не переставал улыбаться, что многие расценивали как признак слабоумия и были, конечно, совершенно несправедливы. Дело было, конечно, только в его чрезвычайной застенчивости и неумении сопротивляться внешним силам и обстоятельствам, так что если, например, ему предлагали добавку, то он ел ее, пока еда не заканчивалась или если кто-нибудь не уносил на кухню кастрюлю с едой.

Однажды с Алипием произошла вот какая история.

Гуляя как-то в субботу по рынку, он вдруг неожиданно наткнулся на отца наместника, без особой цели прогуливающегося в окружении нескольких монастырских личностей, особо приближенных к игумену.

Алипий остановился, пробормотав какое-то приветствие, под грозным взором наместника.

«Куда?» – спросил его Нектарий, временами любивший выражаться кратко и решительно, подражая этим, видимо, владыке Евсевию.

«Туда», – сказал растерявшийся Алипий, показывая подбородком куда-то в сторону.

«Зачем?» – Нектарий чувствовал, что эта краткость дается ему не без труда и вот-вот ускользнет.

«Затем», – Алипий растерялся еще больше и тщетно отыскивал в памяти подходящие слова.

«Видали?» – сказал Нектарий, когда Алипий отошел. – «Вот так разговаривают с наместником», – добавил он стоящим рядом и печально улыбнулся. В голосе его была горечь, похожая на слегка затянувшийся по первым заморозкам ледок на еще вчера живом озерце.

Слегка хрустящий ледок, впрочем, превращался время от времени в горы льда, когда наместнику приходило в голову основательно побрюзжать или поорать, прицепившись к какой-нибудь ерунде, и тогда весь монастырь замирал, случайно застигнутые монахи спешили поскорее укрыться в безопасных местах, а над могилой Пушкина можно было рассмотреть какую-то невнятную тень, которая, распушив бакенбарды, с одобрением вслушивалась в доносящийся сюда писклявый голос предстоятеля. Некоторые монахи даже серьезно утверждали, что слышали на могиле автора «Полтавы» и «Капитанской дочки», как эта тень хлопала в ладоши, смеялась и кричала «Ай да Нектарий!.. Ай да сукин сын!»

Как бы то ни было, в один из таких непредсказуемых концертов наместник так рассердился на попавшегося ему на глаза Алипия, что немедленно изгнал его из монастыря, а на чью-то попытку защитить бедного Алипия заорал, размахивая руками:

«Пусть идет к своей мамочке, а здесь у нас не больница!»

Вскоре после этого, когда с Алипием все чаще стали случаться припадки эпилепсии, он упал и выбил себе зубы, после чего мать забрала его лечиться домой, в Петербург. Когда он вернулся и пришел в монастырь, Нектарий был опять не в духе и своим писклявым голосом снова закричал:

«К мамочке! К мамочке!.. Пускай убирается к своей мамочке, здесь у нас, слава Богу, пока еще не больница!»

Одному прозорливому монастырскому иноку, чей провидческий дар хранили в глубокой тайне от отца Нектария, который был прямо-таки помешан на всякого рода видениях и откровениях, привиделось, что именно в эту ночь силы небесные вынесли нашему наместнику суровый и не подлежащий обжалованию приговор.

Возможно, что это касалось и Цветкова, который, узнав о том, что Алипий упал и выбил себе зубы, сказал, демонстрируя хорошее знание Писания:

«А чего тут удивляться? – сказал он, разводя руками. – Сказано же в Писании – зубы неправедных сокрушу».

«А еще там сказано, – сказал незаметно подошедший отец Илларион, – что тот, кто потеряет, тот и обретет, и что будет это обретенное больше потерянного».

Но это была уже другая история.

49. Мастер эротического свиста

Иногда, когда отец Иов еще не был таким важным и самодовольным, мы сидели с ним в книжном киоске возле входа в монастырь и с интересом рассматривали проходящих мимо туристов, которые в иные дни делали жизнь монаха совершенно невыносимой.

Разные люди попадались в монастыре, искушая монахов нелепыми вопросами, самодовольными замечаниями и безвкусной, вызывающей одеждой. Один из них пришел как-то раз к отцу Иову и представился ему мастером эротического свиста.

Представившись же, он немедленно засвистел. Свистел он Амурские волны и при этом вполне прилично, с переливами и точными паузами, вот только тело его при этом стало вдруг как-то странно вибрировать и изгибаться, а к тому же еще слегка дрожать, глаза же закатывались и закрывались, так что все вместе это выглядело совершенно непристойно, и притом до такой степени, что даже я почувствовал, что краснею.

Потом я посмотрел на отца Иова. Тот сидел, опустив в землю глаза. С первого взгляда казалось, что лицо его не выражает ничего, кроме усталости, но, приглядевшись, на нем все же можно было прочесть задушевную мысль его, которая все чаще и чаще появлялась в последнее время. « До каких же глубин падения может упасть человек, – говорила эта мысль. Доколе же еще нам терпеть, Господи?» Впрочем, это выражение немедленно сменилось другим, прямо противоположным, в котором легко можно было прочесть и гордость за свою непохожесть на других, и свою близость к настоящему искусству, о котором мечтал с детства.

– А вот я теперь спрошу, – сказал мастер этого безобразия, прерывая вдруг свой свист. – Давно интересуюсь, есть ли место такому художественному свисту в большом, так сказать, искусстве?

– Трудно сказать, – промямлил отец Иов, с трудом отрывая глаза от земли. – Пока что-то похожее лично мне не встречалось.

– Вот и мне не встречалось, – сказал мастер свиста и запечалился.

В это время перед книжным ларьком остановилось еще одно чудо-юдо.

Оно было в майке, шортах и с роскошными татуировками, наводящими на мысли об Эрмитаже и Лувре.

По лицу же Иова почти мгновенно скользнули, сменяя друг друга, два выражения: первое – осуждение мужика, который довел себя до такого скотского состояния, и второе – осуждение самого себя за то, что он осудил погибающего мужика и не показал ему гавань спасения и путь веры. И то, и другое, впрочем, сразу же уступило место третьему выражению, которое можно было условно перевести на человеческий язык, как «Господи! До чего мне это все облокотилось!»

Точного перевода этого слова нет, но какой бы он ни был, можно быть совершенно уверенным, что Владыкой отец Иов не станет никогда и ни при каких обстоятельствах.