Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

43. Отец Илларион. Сомнительные речи. О том, что конец света совершается в сердце, а не в мире

И было это в тот час в конце службы, когда Илларион взошел на гору возле храма и сел на пустую скамейку в ожидании слушателей, но вместе с тем готовый сказать свои слова даже в том случае, если рядом не окажется ни одного прихожанина или монастырского насельника. И, словно по заказу, из-за кустов показался Алипий, который не спеша присел на край скамейки, а за ним – послушник Тихон, про которого рассказывали, что он, бывало, мог молиться двое суток подряд, не выпуская из рук «Молитвослова».

– А вот и жнецы, – сказал Илларион, подвигаясь, чтобы дать сесть послушнику Тихону. – А пшеница уже созрела.

– Вы это о чем? – спросил Тихон, косясь на странного соседа.

– О том, что Господь поругаем не бывает и уж тем более не оставляет своих верных, – сказал Илларион и добавил слегка насмешливо, – если только они, конечно, сами не оставляют себя ради глупых фантазий.

Сказав же это, он негромко засмеялся, словно все знали, что сказанное относилось к кому-то из присутствующих.

Вслед за ним улыбнулся своей загадочной улыбкой и Алипий. Так, словно ему был совершенно понятен этот случайно завязавшийся на пустой скамейке разговор.

– Мы разве знакомы? – тревожно спросил Тихон, чувствуя, что здесь готовится какой-то непонятный подвох.

– А как же, – сказал Илларион, подвигаясь ближе к Тихону и понижая голос. – Ты – послушник Тихон, молящийся о том, чтобы поскорее случился конец света, потому что у тебя больше нет сил терпеть ту тайну, которая жжет тебя с утра и до вечера… Ту тайну, которую ты повторяешь всякую минуту, готовый прокричать ее первому встречному, только бы унять эту боль, от которой тяжело дышать… Знаешь эту тайну, о которой я говорю?

– А то нет, – сказал Тихон, ничему, впрочем, не удивляясь, и, пожалуй, даже с каким-то вызовом.– Знаю ли я эту проклятую тайну, которая не дает мне покоя ни днем, ни ночью?.. Да ты, наверное, смеешься надо мной, божий посланник? Кто ты?

И вновь своей загадочной улыбкой улыбнулся Алипий. А Илларион ответил:

– Я тот, кто принес тебе сегодня успокоение, ибо таково распоряжение Небес, которое никогда не отменяется и свидетельствует о Божьем милосердии и сострадании, которые не пройдут никогда..

– Мне кажется, ты кощунствуешь, брат, – сказал Тихон, зябко кутаясь в рясу. – Никто не знает, что и когда приносят с собой Небеса. Тем более, когда Они касаются такой тайны, как моя…

– Ты говоришь так, потому что устал, – ответил Илларион. – Ведь ты сполна заплатил за свою тайну и теперь, наверное, хочешь получить за это хорошую плату в виде покоя и радости. И поверь мне – придет время, и твоя тайна будет стоить тебе не больше, чем старый подрясник… Спроси вон, если хочешь, у Алипия.

– Зачем я буду спрашивать Алипия, когда не сегодня, так завтра этот мир перестанет существовать и Господь придет судить живых и мертвых?.. – сказал Тихон, кажется, не вполне уверенно. – Разве ты не чувствуешь приближение конца?.. И разве старец Феодор не предсказал конец света еще восемьдесят лет тому назад?

– Я пришел сюда, чтобы сказать тебе, что конец света совершается не в мире, а в человеческом сердце, – Илларион словно не услышал сказанное Тихоном. – И если кто думает, что это не так, то только готовит себе новые страдания, которые все равно придется рано или поздно преодолевать, хочет он того или нет… А раз это так, то тебе следовало бы просить у Всевышнего поддержки, мужества и сострадания, а не изводить его своими рассказами о конце света, который все равно никому не мешает…

– Он обещал, что конец мира будет ужасен, – сказал Тихон. – Ты ведь не станешь утверждать, что Он обманщик?

– А разве ты забыл, что истолкованное гораздо ближе к истине, чем просто то, что мы привычно называем «объективным рассказом»? – Илларион вновь негромко рассмеялся.

Потом он сказал немного торжественно:

– Вот почему ты можешь теперь с чистой совестью считать себя отныне освобожденным от своей тайны… Тем более, что все тогда остались, к счастью, живы.

– Это правда? – спросил послушник Тихон каким-то не своим, глухим и высоким голосом. Потом он отвернулся и заплакал.

– Ну, будет, будет, – сказал Илларион, и похлопал Тихона по коленке. – Разве Святой обманывает нас?.. Не об этом ли сказано у пророка: "Прошел пустыню, горы и переплыл океан только затем, чтобы услышать твой голос, зовущий меня с Небес»?

– А где это написано? – спросил послушник Тихон сквозь слезы.

– Это находится в твоем сердце, – сказал Илларион, поднимаясь со скамейки. – Береги его, и оно ответит тебе любовью и пониманием.

И исчез, словно его и не бывало.

Осталось одна только загадочная улыбка Алипия, но и она уже таяла, уже расплывалась в подступавших сумерках.

44. История с гомункулусом

Конечно, это была совершенная ерунда, которую можно было объяснить только любовью некоторых местных прихожанок почесать языками, уже не задумываясь о самом этом расчесываемом, которое, мягко говоря, не всегда отвечало действительному положению вещей. Вместе с тем, однако, следовало признать, что слухи об этой истории ходили довольно упорные, хотя при этом всякий, кто начинал их пересказывать, спешил прежде отметить, что сам он ни во что этакое не верит, а рассказывает только так, для одного смеха и более ничего.

История эта, между тем, рассказывала о новоржевском учителе химии, который с помощью разного рода химических реактивов, которые легко найти в любом химическом магазине, умудрился сотворить искусственного человека, сиречь гомункулуса, и что, узнав об этом, приехала в Новоржев целая толпа ФСБешников, да не из Пскова, а аж из самой Москвы, потому что мысль эта о гомункулусе в Москве почему-то чрезвычайно понравилась и дала ход дальнейшим действиям.

В этой мысли действительно было что-то притягательное и многообещающее, например, возможность делать гомункулусов, чтобы они управляли нашей богоспасаемой державой, потому что гомункулуса, с одной стороны, не отличишь от настоящего человека, а с другой – его можно было запрограммировать так, чтобы он, например, не воровал больше положенного или чтобы он освоил в рабочее время учебник русского языка и смог без запинки произнести в дальнейшем слово «консолидируемся» или «консенсус».

Вредный учитель химии, однако, усовершенствовать творение рук своих отказался, ссылаясь на то, что он сотворил этого гомункулуса в надежде найти разрешение удовлетворению плотских желаний, а вовсе не для того, чтобы плодить гомункулусов, которых и так развелось вокруг предостаточно, в чем легко можно было убедиться, стоило только хотя бы включить телевизор.

– Значит, власть нашу мы не уважаем? – ласково сказал допрашивающий учителя феэсбешник в чине полковника, сам смахивающий чем-то на гомункулуса.

– А за что ее уважать-то, – ответил дерзкий учитель, от которого ушла жена, а самого выгнали с работы, так что терять ему было совершенно нечего. – За что ее уважать, дуру, если сама она себя не уважает?

– Поговори у меня, – сказал допрашивающий, и новоявленного Кулибина вместе с его гомункулусом увезли в золотоглавую, чтобы у него было побольше времени подумать, прежде чем говорить такое о наших власть предержащих.

Далее историю про гомункулуса рассказывали по-разному.

В одном изложении в ней говорилось, как обманув ФСБешников, наш гомункулус бежал в город Опочку, где устроился учителем химии в общеобразовательную школу, а подрабатывал же, разъезжая по району с чтением лекции «Почему самым важным из искусств для нас является искусство химии?»

В другой истории, напротив, рассказывалось, что, прибыв в Москву, гомункулус проявил такое рвение к работе, что вскоре стал ведущим специалистом в области создания искусственных людей, а затем возглавил занятую этой темой лабораторию, которая вскоре принялась делать искусственных президентов, которых, хоть убей, было не отличить от настоящего. Одна беда: отправившись как-то в соседний магазин, сторож Григорий забыл запереть ворота, так что все триста с чем-то штук президентских гомункулусов разбрелись по Москве и Московской области, пугая народ и наводя людей на всякие тревожные мысли относительно близкого конца света.

Впрочем, более достоверной нам кажется другая история, которая повествует о том, что на самом деле гомункулус сам обхитрил своего создателя и, воспользовавшись его неопытностью, совратил его, а после, надеясь удовлетворить свои плотские желания, бежал из Новоржева в Опочку, а из Опочки в Святые горы, где, украв на хозяйственном дворе монастыря чью-то сохнувшую после стирки рясу, пробрался в монастырь и под именем отца Павла вошел в доверие к отцу Кенсорину, став там тем, кем мы его теперь знаем.

Все это, однако, был, конечно, совершенный вздор, потому что отец Павел к удовлетворению каких бы то ни было плотских желаний был совершенно непригоден, вполне равнодушен и никак не связан ими, не имея никаких желаний вообще, с юных лет отдавая себя одной единственной страсти: стяжать, копить, считать и пересчитывать скопленное, умножая его к вящей славе Божьей и к вящей славе его, Павла.

Злые языки, впрочем, говорили, что когда отец Павел бежал из Новоржева, то прихватил с собой учебник арифметики Киселева, которым и питался всю дорогу, благодаря чему стал с тех пор легко считать все, что только поддается счету. Мы не можем, конечно, полностью согласиться с этой точкой зрения, тем более что нам известно другое мнение, согласно которому похищен и съеден был вовсе не учебник Киселева, а математические таблицы Брадиса, что косвенно подтверждалось и тем фактом, что после чтения этих таблиц у нашего отца Павла всегда устанавливалось хорошее настроение, когда же это настроение портилось, это значило, что под рукой отца Павла вдруг не оказывалось чего-нибудь, что можно было бы посчитать или привести к общему знаменателю.

Как бы то ни было, но скоро в Новоржеве образовались две партии, одна из которых стояла за то, что Павел полакомился учебником алгебры Киселева, а другая – что он употребил для этого таблицы Брадиса. Партии в открытую не враждовали, но относились друг другу более чем прохладно, пока волей случая перевес не произошел в пользу партии арифметики Киселева.

Это случилось, когда, проходя мимо кельи отца Павла, Цветков, разделяющий точку зрения киселевцев, услышал доносящиеся оттуда странные звуки. Заглянув в келью, Цветков застал отца Павла, держащего в руке учебник арифметики Киселева и вкушающего химические реактивы, отчего сам он светился и висел в воздухе безо всякой опоры, что было, несомненно, признаком святости, о чем немедленно было доложено отцу Нектарию.

А дальше все пошло своим чередом.

45. Паломники

– Вон, в Острове-то, – говорила одна паломница другой, – и накормили, и напоили, и спать уложили, и ничего не взяли, ни копейки. А тут?.. За какой-то паршивый обедик содрали 400 рублей, нет, ты представляешь?.. Четыреста рублей!

Простая, но многообещающая мысль брать с паломников деньги за трапезу и ночевку пришла в голову, конечно же, Павлу, и была немедленно доложена отцу Нектарию, который сразу понял, что к чему, и, недолго думая, наложил свою резолюцию, которая гласила: Быть посему

Сначала бумага с ценами на весь спектр услуг висела прямо на монастырских воротах, рядом с объявлением о том, что фотографировать на территории монастыря можно, лишь заплатив сто рублей.

Потом эта бумага переселилась в храм, но после того, как возмущенные паломники из Москвы содрали ее и выбросили в помойное ведро, бумагу повесили в трапезной, правда, на самом видном месте, так, чтобы каждый желающий мог узнать, что завтрак, обед и ужин будут стоить паломнику 650 рублей, экскурсия по монастырю 1000 рублей, ночевка без особых удобств 400 рублей, а с особыми – 800.

Положив руку на сердце, следовало бы сказать, что, в некотором роде, мысль о вреде паломничества была в чем-то вполне справедлива. Русский человек, вечно обездоленный, вечно страдающий и несчастный, всегда готов поверить в то, что где-то далеко или где-то совсем близко его ждут чудеса и великие святые, готовые разрешить все его беды, стоит лишь ему доехать до нужного места, поклониться святыне и усердно помолиться.

Для многих паломничество становится своеобразным спортом и вместе с ним – забвением о Боге, когда Бог, по сути, становится ненужным, ведь все надежды теперь отданы тому или иному святому, от которого зависит сам исход дела.