Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

– Сейчас немного согреемся и пойдем дальше.

– Хотелось бы верить, – сказал Пасечник.

Спустя десять минут или около того на столе стало тесно. Тут были две куриные лапки, овощной салат и запотевший графинчик с прозрачной жидкостью, чье содержимое не вызывало никакого сомнения.

– Имеем право, – сказал отец Фалафель, поднимая свою стопку, хоть его никто не спрашивал. – Воскресение.

С одного взгляда на него сразу становилось понятным, что настроение у него просто замечательное.

– Ау, – Пасечник поднял свой стопарик. – Будем.

Сверкнувший в электрическом свете стаканчик еще раз подтвердил, что жизнь прекрасна.

Тем более что потом это сверкание быстро повторилось.

– Очень недурственно, – сказал отец Фалафель и послал Валюше воздушный поцелуй. Та ответила тем же и захихикала.

– Ну и какой же ты после этого монах? – спросил Пасечник, которому все детали монастырской жизни были пока еще внове.

– На себя посмотри, – сказал отец Фалафель, разливая напиток. – У святого Маркелла Апамейского, между прочим, сказано: «Возлюби настоятеля твоего, ибо он есть путь, ведущий тебя к спасению»… Понял?

– Ну и при чем здесь настоятель? – спросил Пасечник.

– А притом, что если что-то радует тебе глаз, то это, конечно, радость от Бога, которую Он тебе посылает.

– Это настоятель ваш, что ли, от Бога?.. Хорошо устроились, однако, – сказал Пасечник и быстро выпил, не дожидаясь отца Фалафеля.

– Бывают исключения, – сказал Фалафель и показал куда-то в сторону.

– Господи, Боже мой, – сказал Пасечник. – Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему.

– Ну и хорошо, – согласился отец Фалафель, поднимая стаканчик. – Про Фому, так про Фому.

Затем он подмигнул Пасечнику, залихватски выпил и подмигнул ему еще раз, после чего вздохнул и с сожалением постучал по пустому графинчику.

В это время пейзаж разнообразился еще одной фигурой.

– Эй, монахи, – раздался голос с соседнего столика. – Что-то я не въеду… Разве монахи водку пьют?

– По воскресениям, – ответил отец Фалафель.

– То-то я гляжу, что по воскресениям, – голос материализовался в виде мужика, который вышел из-за колоннады. Выйдя же, он раскрыл объятия и сказал:

– Черт его знает, как я люблю монахов! Просто черт его знает!

– А вот чертыхаться не надо, – отец Фалафель предостерегающе поднял палец. – Черт-то – он всегда рядом.

– И я так считаю, – кивнул мужик, и тут всем стало ясно, что он мертвецки пьян. И как только это стало всем присутствующим ясно, мужик икнул, блаженно улыбнулся и растянулся между столиками на каменном полу. Потом он захрапел.

– Чтоб ты сдох, – сказала Валентина, превращаясь из ангела в местную мегеру. – Опять после него пол мыть. Уже третий раз за сегодня.

– Не надо было пускать, – проворчал Сергей-пасечник, переступая через храпящее тело.

– Попробуй его не пусти, как же, – Валентина с ненавистью пихнула лежащего ногой. – Это же заместитель главного по воспитательной части. Как ты его не пустишь?

– Минуточку, – сказал отец Фалафель, дожевывая бутерброд. Лысина его горела под электрическим светом, словно небольшое паникадило. – Оттащим тело вон туда, чтобы оно не мешалось, а пол помоем, вот и вся недолга. Где наша не пропадала!.. Неси швабру, Валюша.

Спустя пять минут отца Фалафеля можно было видеть танцующим вместе со шваброй от одной стены кафе к другой. Прошло еще минут десять, пол в кафе засиял первозданной чистотой, и, словно августовские звезды, в нем отразились настенные и напольные лампы, превращая это захолустное кафе в магический дворец, где царствовал один прекрасный, хоть и вполне лысый, принц.

– Вот это мужчина так мужчина, – вполголоса говорила Валюша, глядя на удаляющуюся лысину отца Фалафеля. – Не был бы он монахом, ей-богу, вышла бы за него, не раздумывая.

– Так ты же замужем, – напомнила стоящая рядом кассирша. И получила в ответ:

– А вот.

52. Кое-что о Пушкине

О Пушкине любил иногда порассуждать игумен, когда, утомившись от дневных забот, садился в своих апартаментах вместе с отцом благочинным и позволял себе слегка расслабиться, прибегая к известному способу, который легко делал окружающий мир приятным, мягким и податливым, а мысли – простыми и незатейливыми.

– Пушкин, – снисходительно говорил тогда отец игумен, протягивая вилку, чтобы подцепить солененький огурчик или кусочек томата. – Что Пушкин-то этот, Господи… Да какая нам такая радость, что он Пушкин-то?.. Я вон Нектарий, а он Пушкин, вот и весь сказ.

– Так оно и есть, – поддерживал отец благочинный, ожидая указания наливать.

– Он ведь, Пушкин этот, тоже человек, да еще и обыкновенный и в делах божественных мало смыслящий, потому что ерундой-то занимался всю жизнь, стихи писал, – продолжал между тем отец игумен, сам дивясь, как легко его язык выговаривает такие замысловатые фразы. – И что, что стихи?.. Бог, Он ведь каждого сажает на свое место, а не просто так. Одного стихи писать, а другого игуменствовать, так что и гордиться-то тут особенно нечем… Он, Бог-то, не ошибается, кого на какое место поставить.

– Истинная правда – подтверждал благочинный.

– Или, если бы, допустим, меня Бог взял да вместо игуменства-то заставил стихи писать, неужели я бы отказал? – грозно глядя на присмиревшего благочинного, словно это именно он подбивал его отказаться от писания стихов, говорил о. Нектарий. – Это Богу-то?.. Да уж написал бы, наверное, невелика премудрость. Еще как бы и написал. Не хуже, может, самого этого Пушкина-то, должно. Потому что Пушкин этот все больше про всякую ерунду писал, да еще за женским-то полом бегал, словно с цепи сорвался… Вот если бы я писал стихи, так только о божественном, о таком, чтобы польза была, а не срамота одна, прости Господи.

– Ты бы еще лучше написал, – говорил отец благочинный, при этом совершенно искренне полагая, что отцу игумену по плечу и не такие подвиги.

– И написал бы, – подтверждал отец наместник с некоторой обидой, как будто кто-то из присутствующих в этом сомневался.

Обида, впрочем, почти сразу проходила, потому что отец игумен чувствовал вдруг каким-то одному ему известным чувством, что давно уже созрел для чего-то возвышенного, для чего-то значительного, что всякий раз приводило его в тихий восторг перед Творцом, который, не мудрствуя лукаво, сотворил его, отца Нектария, и этот поздний вечер, и завтрашний день, который также закончится прекрасным весенним вечером, которому не будет конца. Тогда негромко командовал он благочинному:

– Наливай, Павлуша.

Павлуша наливал, и тотчас же вслед за тем возносился над столом хрустальный граненый стаканчик, опрокидывался, вспыхивая на гранях под электрической люстрой, после чего раздавался над столом тихий стон наместника, нежный и сладкий, как трепетное ангельское пение у Престола Господня, – а вслед за стаканчиком возносилась игуменской рукой вилка с нацепленным на нее куском семги, и тогда тихий ангельский стон повторялся, словно свидетельствуя, что есть, есть в мире места блаженные, места злачные, о которых не обманывали церковные песнопения и святые отцы.

– Бо-о-о, – говорил наместник, что, конечно, должно было значить "божественно".

Взгляд его мутнел и уносился куда-то, где не было места ни докучливым монахам, ни заботам и огорчениям, без которых не обходился ни один день, ни никому не нужному Пушкину, от которого были одни только неприятности, засохшие цветы на могиле и шум от неприлично одетых туристов.

– Ох, и хороша, – шептал игумен, как-то вдруг отчетливо понимая, почему Бог поступил правильно, когда сотворил этот мир и его, отца Нектария, способного с пользой для себя вкушать божественные дары.

– Так ведь как же, – говорил между тем отец благочинный, чувствуя, что наступил благоприятный момент. – Надо бы крышу крыть в братском-то корпусе. Пора уже. Зима близко.

– Крышу, – отец игумен едва расклеивал губы, чувствуя, как блаженство переполняет его словно мед соты. – Крыша, это хорошо…