Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

– Как же, слыхал, – отец Нектарий слегка пожал плечами. – Вот вы о чем, значит… Так ведь это не ересь… Это совсем другое.

– Вот как, – сказал слегка сбитый с толку Митрич. – И что же?

– Недочет, – отец Нектарий старался быть убедительным. – Тоже, конечно, ничего хорошего… Но, с другой стороны, с кем не бывает?

Какое-то время в помещении царила мертвая тишина. Затем дед Митрич сказал, закипая от гнева и обиды:

– Ты, может, и не знаешь, но только мы за этот недочет хотим жизнь свою положить перед Царицей Небесной, а иначе мы не согласные … Верно, что ли, соратнички мои золотые?

И соратнички, переминаясь с ноги на ногу и переглядываясь, отвечали:

– Верно.

– Ну, зачем же жизнь-то, – игумен почувствовал, что от него, похоже, ожидали услышать совсем не то, что он говорил. – Жизнь-то, она еще послужить может, не то чтобы уж совсем, чтобы того, а как-то…

Кто-то из соратников сдержано хмыкнул.

– Что-то я не пойму. Ты за кого, за нас или за окаянных? – напрямик спросил Митрич, с подозрением глядя на Нектария.

– Я – за Христа, – отвечал игумен, слегка напуганный размахом народного движения и не очень хорошо понимающий, что ему следовало говорить и какой стороны держаться.

– Мы тут все за Христа, – ответствовал умный Митрич, вызвав у своих сторонников явное одобрение.

Потом он немного помолчал и добавил:

– А если ты к третьему дню не определишься, то мы будем знать, что ты нам больше не игумен. Так и имей в виду.

Сказав это, дед Митрич развернулся и исчез.

Впрочем, он тут же появился вновь и сказал:

– А в колокол-то ты все-таки вдарь. Пускай знают.

5

Так или иначе, монастырские прихожане разделились на две враждебные команды – одна во главе с дедом Митричем, который стоял крепко в предании о том, что молиться следует только за благочестивых, – и вторая, которая полагала, что молиться следует за всех без исключения, тем более что это было прописано в самом Каноне, к которому следовало бы относиться с уважением хотя бы потому, что Канон этот привычно мыслился многими прихожанам не иначе, как заместитель Бога на земле или даже как сам Бог, шутить с которым было и опасно, и неблагочестиво.

И те и другие ратовали за чистоту Православия и грозили отщепенцам, обещая им как адские муки на земле, так и адские муки на том свете.

И те и другие, несмотря ни на что, называли себя благочестивыми, потому что они точно знали, что неблагочестивых поминает в своей преисподней сам Сатана; на вопрос же, откуда это им это известно, и те и другие твердо отвечали «оттуда» и, немного подумав, сообщали, что их благочестие легко позволяет им видеть вопиющую неблагочестивость своих противников.

– Покайтесь, ироды, – кричал дед Митрич, проезжая на своем драном велосипеде, на котором он мог делать сразу три вещи: крутить педали, швырять в отступников какие-нибудь ненужные предметы и вести пропаганду против еретиков, требуя от них немедленно покориться благочестивым сынам Божиим, пока еще не поздно.

– Это ты, что ли, благочестивый? – кричали вслед деду Митричу и тоже швырялись в него разным мусором, что было хоть и не больно, однако же довольно обидно.

– А кто? – с презрением говорил Митрич и при этом говорил с такой убедительностью, что многие из безблагодатных даже начинали сомневаться в собственной вере, и если бы не Божья воля, то еще не известно, как бы все это могло повернуться.

6

Партия благочестивых, между тем, серьезно готовилась к войне с безблагодатными еретиками, вложив в это занятие всю мощь своего интеллекта и стратегического таланта. Как-то придя всей толпой к монастырским воротам, еретики нашли ворота закрытыми. На коньке крепостной стены сидел дед Митрич и вовсю ругал собравшихся внизу, называя их «богоотступниками», «заблужденцами» и просто «подстилками сатанинскими», отчего стоящие внизу прямо-таки приходили в неистовство и швыряли в Митрича и его последователей все, что под руки попадалось.

Война началась.

– Открывай, Митрич, – кричал предводитель отступников Гриня Недоделанный, называющий себя «Божьим бичом», на что тот только гомерически хохотал и показывал врагам разные неприличные жесты, о существовании которых он знал из разных американских фильмов.

Потом с улюлюканием и свистом безблагодатные, собравшись с силами, пошли на приступ. Все было как в фильме о Суворове и взятии Измаила. Мужчины швыряли вниз все, что находилось под рукой, а женщины кипятили воду и торопили своих мужей пострадать за веру православную, чтобы войти в Рай в убеленных, не знающих греха одеждах.

В шестом часу, по общему согласию, обернувшись белой простыней или держа в руках белые флажки, и благочестивые, и нечестивые отправились в ближайшую аптеку, чтобы залатать раны и ссадины, полученные во время штурма монастыря.

Вечером приходили жены и сестры, приносили бойцам еду и проклинали жестокость и глупость противника.

Ночью, в ожидании нового штурма, жгли костры и готовились к войне, но поутру в Пушкинские горы прибыли посланники от владыки Евсевия, и вместо войны начались долгие переговоры, которые время от времени прерывались криками, доносящимися из одной из келий, где собрались противные стороны. В переговорах принимали участие секретарь владыки и епархиальный юрист, от которых было много шума и криков, но толку не было никакого, так что, досидев до обеда, секретарь и юрист, никого не поставив в известность, отбыли восвояси.

Со своей стороны отец Нектарий к этому времени уже поговорил с владыкой по телефону и получил от него всесторонние и исчерпывающие наставления, которые состояли, главным образом, из требований владыки сохранить материальную базу монастыря, ни в коем случае не дав вандалам разорить святыню.

– Вы воевать-то воюйте, а стекла не бейте, – кричал владыка в телефонную трубку. – А то вон взяли себе в привычку стекла бить где ни попадя.

7

А ересь между тем все распространялась – и скоро до пушкиногорских уже дошли из Опочек и Новоржева известия, что на Великом входе все прихожане поют там сорок раз о благочестивых христианах, и притом делают это не в приказном порядке, а лишь следуя разгоряченному своему чувству.

Можно было представить себе, как из множества глоток вырывается единогласный крик обо всех благочестивых христианах, и ангелы небесные вторят им особым образом, так что можно было считать, что все они уже одной ногой пребывают в Царствии Небесном, которое, конечно же, вместит только достойных, нечестивцам же не откроется никогда.

Между тем история неторопливо шла своим ходом.

В конце этой самой недели напротив Святых ворот остановился роскошный лимузин, из которого вышел некий загадочный церковный чин, одетый во все фиолетовое и золотое. Чин этот открыл папку и вытащил на свет божий большой лист бумаги с большой же и красивой красной печатью.

Видя это, народ восхищенно замолчал.

– Послание Патриарха, – объявил чин, высоко поднимая бумагу и вызывая этим сдержанный гул восторга. Голос его напомнил тем, кто слушал, звук иерихонских труб.

Затем вновь прибывший, не делая никаких попыток пройти в монастырь, зачитал Послание патриарха, после чего передал его охране, которая быстро приколотила его к воротам.

В послании Патриарха было сказано о том, что сначала следовало любить русскую православную церковь, потом друг друга и, наконец, власти предержащие, поскольку без них, как правило, следует ожидать хаоса и насилия.

Затем посланник патриарха – тогда еще патриархом был Алексий Второй – призвал враждующие стороны к миру и покаянию, после чего сел в машину и уехал, не встретившись даже с игуменом, на что, впрочем, кажется, никто не обратил внимания.

– И пускай едет, – сказал, вновь забравшись на конек стены, дед Митрич, который раздобыл где-то мегафон и теперь общался посредством него с народом. – Мы за ним бегать не станем.

Эхо от мегафона уносилось прочь и долго плутало по поселку.

Народ восторженно улюлюкал и повторял сказанное.

– Да кто он вообще, этот Патриарх-то? – продолжал Митрич, делая толпе успокоительный жест и демонстрируя перебинтованную руку, пострадавшую во время штурма. – Он еврей, да к тому же еще крещеный, а нам никаких евреев не надо – ни крещеных, ни некрещеных.

И толпа вслед за ним отвечала дружным и продолжительным ревом.

8