Мёртвая и Живой

Не эблаитом он родился. Не кареглазым и не смуглым. Волосы, как снег, о котором горожане слыхивали лишь от далёких чужестранцев. Кожа его прозрачна, а вены как реки ползут по рукам и ногам. Глаза как будто без зрачков – водянистые, прозрачные.

Ребенок был рожден ледяными снегами, а ни как ни огненной пустыней.

Говорили приезжие чужаки, встречавшиеся на великом базар о воде, такой холодной, что застывает она мелкой крошкой, падая с неба. Покрывает та ледяная вода землю высокими белыми скалами. Снега бывает столь много, что никакой человек, никакой зверь пройти по тропе не может. Тонет он в ледяной крошке, пробирающей морозом до костей. Пальцы, носы и уши чернеют и отваливаются у тех, кто застрянет в окоченевших каплях.

И земля таковой по половине года остается. Ночами она воет, а на ледяном солнце хрустит, как высушенные кости.

Вот как описывали чужестранцы снег. Вот какими были волосы у сына Афтана. Цвета окоченевшей седины – цвета скорой смерти. Глаза же его были прозрачными, водянистыми. Не карими, как должно истинному сыну пастуха, что уходит сопровождать стада на долгие закаты. Ни черных ресниц, ни густых бровей, которые защитят от песчаных бурь.

Нет, не выжить младенцу в песках. Ошиблись боги, посылая на юг. Быть может, где-то в стране белявых, в люльке изо льда и снега, роженица нянчит истинного эблаита, причитая, что тому нет жизни на просторах севера.

Как не печалился Афтан, он знал – слабый, порченый козленок должен быть умерщвлен в первый закат от рождения.

– Ияри, прошу отвори нам! – колотил Афтан в деревянную дверь.

Надо было раньше выходить. Теперь жена воет волком, сжимая крошечный розовый комок, укутывая его и что-то лопоча. Никак, молитву для Эрешкигаль.

Дверь распахнулась. Седой старик с таким же цветом шевелюры, как у новорожденного, уставился на полуночных гостей.

– Ребенок, Ияри. Он порченный. Белявый… Что нам делать-то?!

Старик кивнул, разрешая семье войти.

– Его судьба в твоих руках, Ияри. Ты второй человек зиккурата после жриц. Мы принесли его, и готовы отдать богине царства мертвых.

– Отдать свое дитя – великий дар, Афтан. – произнес Ияри, – но и великое проклятье.

– Проклятье?! Ты посмотри, Ияри! Таким не выжить в Эбле! Кожная болезнь убьет его!

– Не мне решать, Афтан. – обернулся Ияри на рыдающую женщину. – Ступайте в Зиккурат Эрешкигаль. Я приведу зеркальных жриц.

Афтан поежился и впервые сделал шаг обратно к двери.

– А без жриц нельзя? Сам ты не можешь?

– Дары Эрешкигаль преподносят Лилис и Лилу… – не договорил он, когда Афтан замахал на него руками, чуть не задев палец Ияри с перстнем, полным земли.

Из земли того перстня торчал молодой зеленый росток, который Ияри вскоре высадит в случайном дворе какого-то эблаита.

– Не говори… пятьсот хранят тебя Ияри, но молчи! Не произноси их имена!

Афтан пал ниц перед учителем двух жриц, что были способны за одно произнесенное их имя лишить головы.

– Прошу! – бился лбом об пол Афтан, – не нужно к жрицам… я лучше сам… один удар ножа и готово…

–… готово будет убийство, Афтан, а не жертвоприношение.

Он подошел к забившейся в угол женщине и откинул уголок рогожи. Посмотрел на белое, словно бескровное и уже мертвое личико новорожденного. Мальчик шевельнулся и коснулся ручкой перстня Ияри.

– Ияри… – прошептала мать ребенка, – он живой…

– Но он все равно погибнет. Афтан прав, – обернулся Ияри на пастуха, – солнце будет мучительно и долго убивать его. Лекарств помочь ему не существует. Ни у египтян, ни у месопотамцев. Мне жаль, я не смогу его вылечить.

– Но, Ияри! Что если он не будет жить под солнцем?! Что если я оставлю его в лачуге и не выпущу за порог?

– Я уродца-дармоеда кормить не буду! – рявкнул Афтан.

– Отдам ему свою еду. Нам хватит… – не сводила она взгляда с Ияри, который был единственным, кого послушает муж.

Ияри вздохнул и снова прикрыл рогожей спящего мальчика.

– Тебе не скрыть от жриц его рождение. Узнают как-то иначе, казнят всех троих. Нужно идти. На все воля пятисот богов. Молись Эрешкигаль. Читай все строки гимна, что помнишь, Тавика. Если веруешь, Эрешкигаль услышит.

Тавика с Афтаном последовали за Ияри.

Город спал. Доносился лишь редкий скулящий лай степных лисиц на поводках ночного патруля.

Афтану мерещились пустоликие в каждом встречном скарабее, и он гнал мысли о Лилис и Лилус прочь, даже в уме называя их «жрица раз» и «жрица раз, раз». Рассуждая, не обидится ли старшая, что у нее только один «раз» в его голове, а у сестрицы целых два «раза» заняли Афтана на всю дорогу, пока не взошли они по каменным ступеням самого высокого в Эбле зиккурата, что посвящался Эрешкигаль.

– Я приведу жриц. Ждите, – оставил их Ияри посреди огромного помещения в сопровождении пары стражников, несших дежурство.

Афтан оглядывался по сторонам, понимая, что впервые оказался в жертвенном зале. Вон и золотой стол для жертвоприношений, а каждого, кто заходил сюда сам, выносили вперед ногами и всякий раз без головы.

Его жена золотое убранство на рассматривала и почти не дышала, остановившись возле арочного оконца. Без устали она начитывала строки гимна, моля Эрешкигаль спасти ее дитя.

Пусть он уродец, пусть белявый, пусть даже проклят, но пусть он будет жить! Пусть не жрицы, не их кинжалы отнимут биение сердца ее сына. Пусть это сделает сама судьба! Пусть сбудется все то, что начертали ему вихри небесных бурь серебряным песком на черном небе!

У Тавики заплетался язык, пересохло нёбо, а губы слипались в уголках, отрываясь друг от друга, кровя, но она не переставала умолять царицу Иркаллы и помиловании сына. Пошевелилась Тавика лишь когда упала. Но не сама. Это был Афтан, сбивший ее с ног, как только в зал вошли Ияри с жрицами.

Лилис брезгливо глянула на пастуха и подергала ноздрями, раздраженная мерзким запахом хлева. Махнув служанкам с опахалом, одна из них тут же развеяла египетскую розовую воду, на производство одной капли которой тратилась тысяча бутонов цветов.

Жрицы подошли к золотому алтарю.

Голос Лилус прозвучал сонно и отстраненно:

– Поднеси белявого на алтарь, Ияри.

Ее сестра близнец Лилис встала возле позолоченного камня жертва-приношений. В ее руке мелькнул кинжал с кривым волнистым лезвием, украшенный красными рубинами. Их было более сотни.

– Торопись, Ияри! Ждем мы, а значит, боги ждут.

Ияри направился к Тавики, но шел чрезвычайно медленно. Шаг – удар клюки о золотую мозаику. Шаг и снова стук его палки.

– Стража! – крикнула Лилис, – притащите уродца! Ияри слишком стар!

Один из ближайших стражников вырвал из ледяных рук матери ее ребенка. Держа сверток одной рукой, он грубо брякнул его в центр золотого жертвенника.

– Он проклят, – смотрела на белявого Лилис, – дурное предзнаменование вы народили! Дурное! Небось такие же порченные, как ваш уродец! – гаркнула она на пастуха с его женой. – Отрубить обоим руки! – велела Лилис страже.