Предел погружения

– Почему у Петра?

– Потому что наш первый император любил посмеяться и вкусы у него были совершенно непритязательные. Другой выставил бы эту вульгарную особу из дворца, а Пётр ручку бы поцеловал и ещё на менуэт пригласил.

Паша округлил глаза:

– На что?

– Ме-ну-эт, – по слогам протянул Артур, поправляя спутавшиеся ярко-оранжевые нитки парика. – Танец. Медленный и печальный. Паш, советую тебе до конца автономки перестать смотреть порно и взять у замполита пару исторических романов. Будет чем мозги занять, а не только руки.

– А я тебе советую заткнуться и не умничать, – беззлобно буркнул Паша. – Сань, губы будем ему красить?

– Конечно, – она убрала кисточку в коробку. – Губы у русалки должны быть алыми, как коралл.

– Ну, вот, – Паша снял с помады колпачок. – Настя любит посветлее, так что не сильно ярко получится.

– В самый раз. Артур, не надо делать утиные губы, наоборот, растяни их, улыбнись. Да не скалься!

Смуглая курчавая грудь Артура, замотанная в простыню на манер корсета, задрожала от смеха. Засмеялась и Саша:

– Товарищ командир дивизиона живучести, через десять минут вы должны прибыть в центральный пост для начала представления. А вы гримировку срываете.

– Всё, всё, – он поднял ладонь, – рисуй, журналист.

– А я читал, будто в какой-то американской газете журналист переодевался в бабу, чтобы попасть в закрытый клуб для лесбиянок! – Паша блеснул глазами. – Он потом статью написал, а бабы эти у него сто тыщ отсудили.

Артур что-то неопределённо промычал, не закрывая рта. Саша хмыкнула:

– Хочешь последовать их примеру? Дождаться, пока на лодку под видом мужика проберётся журналистка, и подать на неё в суд?

Паша озадаченно потёр лоб.

– Да нет… Зачем в суд? Женщина – это ж хорошо. То есть женщина на подлодке – это плохо, конечно, но судиться я бы не стал. Я бы ей что-нибудь приятное сделал. Чаем бы напоил. Или шилом… бабы пьют шило?

– Смотря какие бабы, – Саша отступила на шаг, разглядывая плод своего труда. – Сойдёт.

– Коломбина, Коломбина, приходи к нам ночевать, – Артур рассеяно улыбнулся. – Мы тебя же, Коломбина, будем долго согревать. Ручки будем целовать – целовать, целовать…

– Это откуда? «Буратино – восемнадцать плюс»?

– Это Покровский, – Артур легонько пихнул Пашу ладонью. – Только не говори, что ты и его не читал.

– Ребят, – Саша взглянула на часы, – пошли.

Артур шагнул вперёд, наступил на русалочий хвост и ухватился за перегородку, едва не растянувшись на полу.

– Блядь! Сань, побудь рыцарем, придержи мне шлейф.

– Только ради вас, миледи, – Саша поклонилась, прижав руку к груди, и подхватила подметавшую пол ткань. – А ты, Паша, будешь идти впереди, открывать нам переборки и кричать: «Дорогу, холопы!»

– Да пошли вы, – буркнул Паша, но кремальеру всё-таки поднял, открыл переборку.

Медленно и осторожно они прошли в соседний отсек, протиснулись между моргающими приборами. Матросы косились на них с улыбками во весь рот, вахтенный хихикал, прикрываясь учётным журналом.

– Товарищ комдив-три, а вам идёт!

Артур свирепо покосился на матроса из-под парика, но Саша видела, как дрожат уголки блестящих губ, стараясь не выдать улыбки.

– Товарищ комдив-три, вам помочь? – парень потянулся открыть переборку в следующий отсек.

И пол провалился.

Сашины ноги оторвались от него – она полетела вперёд, в переборку. Руки, сами собой оказавшиеся перед лицом, вхлопнулись в железо, ладони обожгло. Лежала она или оказалась в воздухе, в невесомости – она падала, падала, внутри всё скрутилось, сжалось. Вдох, застрявший в глотке, сипел и булькал.

– Пузырь в нос! – Артур подпрыгнул, выхватывая трубку «Каштана». Зелёная ткань задралась, свесилась с его лба. Ошалело оглянувшись, он рванул наверх кремальеру, выскочил в соседний отсек и упал за пульт, наступив на кого-то, кто лежал под ним. Застучали кнопки.

– Оба винта полный назад! – бесстрастно выдал «Каштан» командирским голосом. – Центральный, докладывать глубину.

Глубинометр торчал на соседней стене – вздыбившейся, накренившейся. Саша тщетно пыталась разглядеть цифры на нём: перед глазами всё туманилось.

– Глубина четыреста двадцать метров!

Сколько?!

– Четыреста десять! Четыреста! Триста девяносто!

Триста восемьдесят – пульсом в затылке. Триста семьдесят – наконец удаётся выдохнуть и вдохнуть. Триста шестьдесят – рубаха липнет к спине, будто окатило из шланга. И по лбу пот струйками, струйками.

Так не текло, даже когда она в Турции вышла из-под кондиционеров в уличные плюс сорок в шерстяном свитере.

Триста пятьдесят. Трясёт, мотает во все стороны.

Матрос лежит рядом с ней, у него тоже течёт под глазами. Локоть под ящиком – сорвался, значит, ударило.

Руки свинцовые, но она тянется к этому ящику – отодвинуть.

Теперь уже видно, как ползёт по глубиномеру стрелка, поднимается быстрее, быстрее.

Они выскакивают из воды, Сашины коленки стукаются об пол – в который раз. Ей не больно – она, медик-недоучка, знает, что это плохо. Но пока она просто дышит и хочет ползти к Артуру.

Она столько не проползёт.

– Ой, парни, у меня майка мокрая насквозь! Попробуйте!

Лейтенант-турбинист, Валера, кажется, или Валерьев, красный, всклокоченный, суёт всем подряд майку, свёрнутую комом, хохочет. Веснушка, проходя мимо, хлопает его по голому плечу:

– Подумаешь, майка! Не штаны же!

– Да тут и обоссаться было недолго, – бормочет Валера, снова натягивая майку. – Вернёмся домой – крещусь. Ей-богу, крещусь. Господи, спасибо тебе!