Книга Белого

Я уперся локтями в матрас и поднял свою спину почти перпендикулярно поверхности. Он выполнил мою немую просьбу, хоть и с некоторым недоумением. Я положил одну руку ему на плечо. Я прижал свою лоб к его лбу и мельком поцеловал его в губы. Он грубо отдёрнулся от меня и закричал:

– Ты что творишь?! – мне показалось, что его седые брови, вдруг загорелись пламенем от гнева, – ты за кого меня принимаешь?! Да кто ты такой, чёрт тебя пидора дери!

– Прости, я… я не знаю, что на меня нашло.

– Зато я знаю, старый ты пидор! А ещё мне показался нормальным мужиком. Ну, признавайся, сколько мальчиков ты уже имел? А сколько имело тебя? Да как твой желудок ещё не тошнит на каждом вздохе?! Пидор! Кажется, меня сейчас вырвет.

Это слова с его уст – как вечный приговор быть проклятым.

– Ни сколько! Ни одного, слышишь?! Да в столице: у меня каждую ночь была новая шлюха! Всем им нужно только одно – мои деньги! А у меня их навалом. И я даю им их; а они – дают мне себя. И я могу поиметь каждую дырку в этом сучьем городе – стоит мне только захотеть. Я могу поиметь и каждого парня здесь; не потом, что хочу, а потому, что могу. И ты действительно думаешь, что всё это, я променял бы на какого-то старого пердуна, который только то и может, что изыскано махать своей палочкой, да вспоминать свои старые времена – сочинять никому ненужные песенки и нести налево, направо – всякую несусветную чушь! У меня встречный вопрос к тебе: сколько девушек было у тебя? У тебя была жена? Вероятно, нет. Ни одна женщина бы не вытерпела бы такого горделивого самодура-пердуна, как ты. А если бы и нашлась какая-нибудь шлюха, клюнувшая на один из твоих гонораров…

Он сильно ударил кулаком об больничную тумбочку – на ней выступила трещина. Моя голова отскочила назад – к подушке.

– Не смей так говорить о моей жене, засранец! – закричал он на весь этаж и на весь мир.

Что я делаю? Что я говорю? Но я уже не могу остановиться:

– А-а! Так у тебя есть жена! Так почему у тебя на пальце нет кольца? Почему ты ни разу не рассказывал о ней? Где эта несчастная шалава?

Только сейчас я понял, что зашел непозволительно далеко – намного дальше, чем может позволить себе человек и не заслужить ножа в сердце. Я не контролировал себя – не контролировал то, что говорю. Никогда в жизни – я не позволил бы себе ни в трезвом, ни в пьяном состоянии сказать нечто, настолько мерзкое. Но разве это оправдание?! Даже тысячу лет пробыв ангелом и делая добрые дела, не жалея себя – можно быть сброшенным с небес в ад за одно случайно брошенное слово.

Разум мне вернуло резкая перемена в чертах лица маэстро – его грозного взгляда. Внезапно, все морщины на его лице согнулись пополам, сделав его ещё на двадцать лет старше. Грозный и нерушимый воин – вдруг горько заплакал от боли. Я пришел в ужас от такой резкой перемены. Я смотрел на него, не в силах ничего сказать – не в силах даже моргнуть. Слёзы шли по егообросшим щетиной щекам. Из правого глаза, висевшего надо мной, слеза-зеркало упала мне на висок – и потекла по нему вниз.

– Подонок, – злобно и больно прошептал он.

– Прости… меня, – в ужасе прошептал я в ответ, только сейчас осознав всё, что сказал.

– Не ты, скотина! Хочешь знать, да?! Она умерла. Десять лет назад. Она ничего никому не сделала. Она была единственной из всех, кого я знал, кто поддержал меня, когда я принял решение покинуть Метрополитен-оперу. Когда я сказал, что отказался работать в одном из лучших оперных театров мира, она лишь спросила: «Когда вылетаем?». Она всё понимала – всегда. Она была самой разумной из всех, кого я знал. И я был другим. Мы занимались любовью всю ночь. А через пару дней – мы собирались сесть на самолёт до Киева – мы возвращались домой… Это было ночью. Она возвращалась домой сама – меня не было рядом… Её труп нашли весь в порезах и следах сексуального насилия… В Киев я приехал один – спустя месяц – убийцу так и не нашли. Когда я сидел в автобусе и ехал из аэропорта Борисполя в центр Киева – я думал, что убью себя.

Последние слова – он произнёс, широко раскрыв красные от слёз глаза. У него было звериное лицо. Мне показалось, что сейчас – он набросится и разорвёт меня. Что и говорить – возможно, он будет прав. Сильнейшие люди – ломаются и превращаются в зверей, когда задевают их слабые места – от одной, случайно брошенной фразы.

Я приготовился к смерти. Напоследок, я прошептал:

– Прости меня…

Но он не услышал моих слов. Маэстро быстро взял себя в руки. Его лицо вновь приобрело гордые и уверенные черты. Он выпрямил спину, встал со стула и собирался уйти, заложив левую руку за спину, с осанкой и грацией короля, только что объявившего войну в лицо своему врагу. Внезапно, у самого выхода, он остановился и обернулся ко мне. На его лице была лёгкая улыбка:

– Это было десять лет назад. С тех пор – я научился жить с этим. Я стою прямо – против ветра. И смотрю, со спокойным выражением лица, на всё, что со мной происходит. Я прощаю тебя. Но больше – мы встретимся лишь однажды.

И он ушел. Ушел, как и пришёл – с гордо поднятым подбородком, с руками истинного маэстро, дирижирующим оркестром жизни. Таким – мог быть только сильнейший из людей. Но он – всего лишь музыкант. И я мог – только смотреть ему в спину, не заслуживая прощения за такое гнусное предательство…

Но он всё равно простил меня?!

Такие люди, как он, рождаются раз в столетие – они-то и творят его…

В больнице, я видел двух женщин, которые сидели у травматологического отделения, ожидая новостей о состоянии их сыновей. Я спросил у медсестры, что случилось с их сыновьями. Она ответила:

– Они солдаты.

Я уточнил:

– Они получили ранения, сражаясь на фронте?

– Да.

– Вражеский снаряд?

– Почти. Они стреляли друг в друга. Они воевали за разные флаги.

Медсестра поспешила уйти по каким-то своим делам. А я ещё какое-то время смотрел на матерей, чьи сыновья пытались убить друг друга в эту долгую, бесполезную гражданскую войну. Обе матери плакали, опустив головы, чтобы никто не видел их слёх.

В тот же день, когда я выписался из больницы, я направился к реке, у которой встретил бабушку, которую недавно видел на этом же месте – она сказала мне тогда, что завидует моему счастью. Теперь – улыбалась она – улыбалась искренне, потому что её вёл за руку её двадцатилетний сын, которого недавно выпустили из плена по обмену заложников. Он целый год пробыл в заточении – целый год его мать проливала за него слёзы. Теперь – они оба счастливы и идут мимо меня – у которого не осталось сил ни плакать, ни смеяться; разве что – просто идти вперёд, молча наблюдая, что происходит вокруг.

Остаток своей жизни – я посвятил скитаниям. Утром и вечером: я садился в один и тот же – и когда тот был доверху забит людьми, и когда был пустым, как космос. Я доезжал до конечной остановки. Затем – оглядывался по сторонам. И когда я в тысячный, миллионный раз убеждался, что ничего нового не произошло, я садился на тот же автобус – и ехал к другой конечной остановки.

Спустя несколько недель, я сел на поезд до столице, чтобы продолжать свои странствия по автобусным маршрутам уже по ней. Там – я продолжил свой бренный быт, совсем позабыв о бытие. Своего друга – водителя автобуса – я так и не встретил. Мне не оставляло ощущение, что его и не было никогда – что он был просто плодом моего воображения – наваждением из другой жизни. И все те года – я провёл в неизлечимом одиночестве. Болезнь – от слова «боль». Боль возникает тогда, когда некому поведать о своих страданиях. Поделись человек словами о своём несчастие – глядишь, ему стало бы легче.

Время, между своими странствиями по каменно-железно-бетонной пустыне, я потратил на то, что писал стихи. Я бродил по городу в неизменном одиночестве. Но когда приходил домой, после утомительного дня, проведённого в роли безымянного пассажира, которым может оказаться любой, кто садится в автобус – я садился за письменный стол и начинал неторопливо выводить строки на бумаге; а затем – беспощадно уничтожать её. Мне становилось легче.

Однажды, совершенно случайно, я встретил оператора, который записывал выступление маэстро. Я подошел к нему. Поначалу, он упрямо отказывался меня узнавать и уже собирался бежать с мольбами о помощи. Но, наконец, он-таки вспомнил меня:

– Да, маэстро что-то говорил про вас…

– Где он сейчас?

– Я вам не скажу. Даже не просите. И спрячьте кошелёк. Нет – значит, нет. Но если вы так сильно просите, я могу передать от вас ему сообщение.

– Я не умею правильно говорить. У меня намного лучше получается писать. Не подождёте, пока я набросаю ему коротекькое письмо?

– Ладно – немного подожду.

Я содрогнулся оттого, что этот оператор может прочитать моё послание маэстро – но так тому и быть. Хотя бы – он передаст ему его – в этом, почему-то, я не сомневался. Я достал блокнот и вырвал из него несколько листов, на которых, максимально разборчивым подчерком, написал:

“Понимаешь, вся проблема в том, что я не был до конца искренним с тобой. Вся моя боль заключается в одной фразе: что я люблю тебя. Безнадёжная штука – я это понимаю и не строю понапрасну воздушных замков. Но любовь остаётся. И приносит с собой – лишь агонию страстей. Но, возможно, даже к лучшему то, что всё происходит не так, как я того хочу. Если человек немедленно получает всё, что он хочет, жизнь лишается чувства борьбы, самой жизненной энергии – страдания, которое я никогда бы не променял на лёгкое счастье. Из этой неразделённой любви – и рождается вся поэтичность. Это – навоз, для прорастания музы. Это происходит оттого, что когда больной любовь человек прекращает заниматься искусством – то есть, складывает меч в ножны – на его шее тут же сжимаются челюсти упомянутого тобою волка. Моё искусство – это единственное моё оружие против него – бесконечного отчаяния и человеческой дикости. Такое – я придумал оправдание для себя. Фрейд или Фройд (что с немецкого значит – счастье) описывал жизнь, как бесформенное тело, в котором таятся демоны чувств, которым даёт энергию, как кровь телу, желание – страсть. Эта сюрреалистическая картина – удивительно точно отображает одну из сторон жизни. Подавление установленных природой желаний – ведёт к неврозам и психическим расстройствам. Я становлюсь в своём мастерстве всё лучше и лучше – оттачиваю навык борьбы с волком жизни. Но, за свой приобретённый тяжким трудом талант – я, как и все творцы, расплачиваюсь вечной меланхолией. У меня – получается побеждать мир – у меня получается побеждать смерть. Но они – остаются. Я пишу тебе всё это для того, чтобы ты понял одну вещь: я должен сказать тебе «спасибо». За что? Как ни парадоксально – ни за что. Просто – за то, что ты есть. Просто – за красивые руки”

Я дописал последнее слово и передал исписанные блокнотные листы оператору. Он взял их и небрежно сунул в карман. Он сказал, что ему пора уже идти и что он опаздывает. Я догадывался, что это неправда. Он же – прекрасно это знал. Он развернулся и быстро зашагал прочь. Я же – продолжил свои странствия…

Я стоял под тёмно-голубым, холодным небом, в бескрайне травяной пустыне, во всём наряде, будто иду на встречу к королю. Я стоял, оперевшись локтем об маленький, красный столик-стойку. Я пил еспрессо из маленькой чашечки. Вокруг меня – была вся бескрайность этого мира. Я смотрел в пустоту. Маленькими глотками, почти не глотая, я пил давно остывший кофе, стараясь растянуть его подольше. Это – была неотъемлемая эстетика момента – великолепнейшее скопление молекул и атомов – что я не мог сдержать улыбки. Внезапно, я увидел на горизонте облако пыли, быстро приближающееся ко мне. Вскоре, я смог отчётливо разглядеть перекрашенный под цвет неба, квадроцикл – очень необычной раскраски. А вскоре – и всадника этого механического быка. Квадроцикл остановился в пятидесяти метрах от кофейной стойки. Маэстро, в одном из лучших своих нарядов, встал с него и направился ко мне, стряхивая со своего костюма пыль – он шагал медленно, со всей возможной в данных условиях грацией. Я видел, как он улыбался. Я же – попросту не мог сдержать смеха.

Он налил чашечку горячего кофе из термоса и сказал мне:

– Я получил твоё письмо, – он ненадолго замолчал, а затем, спросил, – тебе есть, что к нему добавить?

Я покачал головой.

– Тогда, – он сделал глоток чёрного напитка, как истинный Гаргантюа, – позволь рассказать тебе одну даосскую притчу. Шли, однажды, два монаха через лес. Внезапно, один чуть не раздавил улитку, медленно ползущую мимо. Второй монах толкнул первого, не дав тому покончить с бедным слизняком, сказав: «ты чуть было не раздавил создание, пережившее тысячи жизней путём бесконечных реинкарнаций. Не лиши мира одной из его частей. Так, пусть она ползёт дальше, совершая, таким образом, своё дао». На что первый возразил: «Но она же съест урожай, над которым так усердно трудился наш брат. Ради кратковременной жизни этого создания, ты обрёк своего товарища. Её нужно раздавить». За их спором наблюдал третий монах. Не придя к остаточному решению, оба направились к старому учителю, чтобы тот рассудил их. Третий последовал за ними. Придя к старику, первый высказал свою точку зрения. Учитель внимательно выслушал его, постоянно кивая головой. Наконец, мудрец сказал: «Да, ты прав!». На что возразил второй, высказав своё виденье ситуации. Учитель внимательно выслушал говорившего и сказал ему: «Да, ты тоже прав!». Тогда – возмутился третий: «Но как они оба могут быть правыми, если их мнения противоположны?!». Учитель подумал и ответил третьему: «Пожалуй – да, ты тоже прав!». Тогда, учитель встал и раздавил как раз проползавшую мимо улитку, чтобы больше не было о чём спорить.

Он выдержал небольшую паузу; затем, сказал: