Книга Белого

Я хотела возразить, что сама могу о себе позаботиться. Но тут я поняла, что ничего ей не скажу. У меня есть шанс что-то изменить.

2.4

Иногда, мне кажется, что ничего изменить нельзя.

Однажды, я слушала «Солнце мёртвых»; но услышала только фразу: «Человек – это не ответ; человек – это вопрос».

Я попала в больницу по ложному подозрению на аппендицит; что поделаешь – и такое бывает – сколько ни дуйся и ни ной. И пока эти клуши больничные выясняли: что да как с ренгенами-шмаргенами, анализами-шманализами – мне пришлось провести целые сутки в компании двух шумных и надоедливых малявок – как же это похоже на Кафку, что б ему черти покоя не давали, как не дают покоя мне эти шатуны. И самое страшное было не это; а то, что в любую минуту мог войти доктор и сказать, что меня – меня бедную нужно резать – и никак. Боже, как я боялась, что меня будут резать! Но этого так и не произошло. Я тяжесть и скуку этого ужасного дня смогло развеять разве что – появление в нашей палате №6 (это и правда – был её номер) парня, чуть старше меня.

Мы немного разговорились. Он сразу мне понравился – не как парень, конечно – но как человек. В то время – я чувствовала себя как-то по-особенному одиноко. Моих друзей не было рядом, а поэтому – меня совсем некому было поддержать; а ведь это – жизненно необходимо не только таким как я, но и всем людям. Даже мучаясь постоянными, необъяснимыми и вредными болями в животе, скуки, шума от этих маленьких балбесов и постоянного ожидания скальпеля, сияющего в свете операционной лампы – я не забывала о Владе; и лишь в очень редкие минуты – переставала думать о нём. Я сказала своему соседу:

– Мне кажется, мне нравится один мальчик…

– Он заслуживает этого?

– Не знаю.

– А он знает, что ты влюблена в него?

Тут я подумала:

– Кажется – да; а кажется – и нет.

– А что он делает в ответ?

– Ничего – ну, совершенно – гнида.

– Ты точно уверена, что он тебе нравится?

– Да.

– А ты готова продолжать любить его, даже если он посмотрит на тебя только через двадцать лет?

– Что – серьёзно – двадцать лет?!

– В жизни всякое бывает.

– Ты говоришь так, будто тебе не семнадцать, а семьдесят.

– А то и все сто – знаю. Но вот, что я тебе скажу: любви нужно добиваться – за неё всегда приходится бороться. Она никогда не бывает взаимной – кто-то всегда любит меньше – почему-то, для другого это значит, что тот не любит вообще. Разрушительная это штука – любовь – она может разрушить всю твою жизнь. А может придать ей даже того смысла, которого у неё – и в помине нету. Люди слишком много значения придают всяким мелочам. И если ты хоть когда-нибудь подумаешь, что Влад – не твой, значит – ты слишком рано влюбилась.

– А в каком возрасте – самое время влюбляться?

– Точно не раньше сорока.

– А если не получится после сорока.

– Если не получится – то к тому времени, ты точно привыкнешь к одиночеству. Тогда – тебя точно уже ничего не будет заботить.

Хороший, а главное – оптимистический у нас вышел разговор. Конечно же: для меня – бесполезный. Слыша я такие мысли от бабок на скамьях…

Целый день, единственным моим занятием – было пустое глядение в протёртое до блеска окно, за которым мир: был полон мусора и грязи. Облезлые, старые дома на окраинах, пополам с пустырями – вторые, стремительно вытесняющие первые. Пустые, обросшие травой и заброшенные людьми, никому не нужные пространства – стали приютом не только для многих бездомных и аобщественных персон – но и для многих школьников, которым намного интереснее были пустоты, чем ещё более пустые школьные уроки. Они тратили все деньги – те, что у них были и не были – на алкоголь, сигареты и наркотики (не сильные, конечно же, но впору). Такие проблемные подростки – были всегда. Они свалили классицизм и построили романтизм; свалили и его, построив футуризм; свалили и его, построив постмодернизм; и тот успели уже свалить – шустрые торчки. Вы не пугайтесь: всё это – я беру из туалетной подборки моей мамы, в сортирной библиотеке которой можно найти и Шпенглера, и Адорно, и Вебера, и ещё, кого хотите, кого.

Многие толстые и седые кухонные социологи-психологи объясняют их появление неумелым воспитанием и/или отсутствием такового. С этим можно было бы согласиться – ведь, действительно, звучит правдиво. Но на третьем часу созерцания людских развалин – на пустыре, неподалёку от больницы, появилась группа ребят примерно моего возраста. Сначала, я очень обрадовалась и возбудилась – наконец, хоть что-то происходит! Прощай, скука! Катали мы ваше солнышко! Но потом, я стала следить ещё усерднее и внимательнее, так как в этой компании из двух парней и двух девушек – была моя подруга Курильщица.

Не то, что бы это стало для меня какой-нибудь сверхновостью или открытием – так как я давно уже знала, что она – совсем не против провести школьное время с друзьями по интересам, с которыми всегда есть о чём поговорить и чем заняться. Меня заставил задумать над собственным пониманием жизни тот факт, что отец Курильщицы – владелец самой крупной фирмы в стране. Денег в её семье было немеряно – да и сама Курильщица кем-кем, а дурой – точно не было. Когда мы с ней гуляем и обсуждаем всё подряд и всё сразу, она может по тому, или по другому поводу сказать какую-нибудь умную фразу, которую понимает только она (ну и я, конечно, с моим-то «образованием») и несколько гарвардских профессоров в этой узкой специальности, и добавить: «Так говорил Заратустра», или: «Такие «наставления» оставил Пелевин», или: «Так учил Будда».

Я долго думала над этим – всё равно заняться было нечем, да и атмосфера больнички была подходяще-депрессивная – и пришла к выводу, что Курильщице – просто скучно жить. На самом деле – я её даже очень понимаю. Я осознаю, что при иных жизненных обстоятельствах – я бы поступила точно так же, как и она: курила, пила, уходила в нирвану, говорила бы с людьми, которые только этим и живут; и лет к двадцати, а может и раньше, дошла бы до своего жизненного предела, и отбросила бы концы – на счастье всем, даже себе, совершенно ни о чём не жалея – виноваты звёзды, а не мы.

Проблема, думаю, в том, что умным – действительно умным детям просто не хватает мудрости; а ту мудрость, которой обладали тибетские ламы (иммигрировавшие или расстрелянные), можно получить лишь по воле случая. Такие, как моя Курильщица – обречены на непонимание; а значит – и на мизантропию. Они будут курить, пить, грохаться где попало и говорить матом; и быть при этом много умнее и настоящее очкариков-ботаников, которые сидят на дюралюминиевой привязи у своих мамаш, которые «хотят для них – только самого лучшего».

Мне очень тяжело думать об этом: об обречённости, о сломанности, об отсутствии любви и нормальных человеческих отношений; о вынужденности, по молодости духа, принимать временные обезболивающие, которые не лечат болезни – а лишь накапливают их, чтобы потом взрывом выпустить наружу – мне действительно сложно думать об этом: особенно здесь, особенно сейчас.

Иногда, кажется, что нет другого выхода – кроме как выхода в окно – в тоскливо синее небо. Стоит повернуть маленьким ключом – и ты уже летишь.

Есть тяжёлая и мучительная, безответная любовь; болезненный путь к взрослению. Почему на мою, на всю нашу судьбу, выпадает только страданий (ведь я такая хрупкая – только посмотри на меня – я ведь так легко могу разбиться)?! Почему с самого начала нашего пути – все пытаются сломать нас и переломить нам: и взрослым, и детям – крылья?! Мне кажется, единственный способ всегда выходить победителем из жестоких схваток с жизнью – это стать мудрее.

Синий – цвет мудрости над нашими головами. Синий – это не наука, как полететь в космос или заставить двигаться автомобиль, или решать четырёхэтажные уравнения без цифр; мудрость – это искусство жить: в любых условиях и во все времена. Не только выживать – но и наполнить то короткое время, пока бьётся сердце от невыносимой лёгкости бытия.

Я не умею так. Возможно, я слишком мало прожила. Возможно, во всём виновата школа – боже, как же она меня достала. Даже здесь. Ух, не знаю я. Но, кажется, я должна понять это – да и есть ли у меня другой выбор?!

2.5

У меня нет выбора – я вынуждена принимать тот горький плод любви, который могу получить; а других плодов – это дерево и не даёт. И почти всегда – я должна выбиваться из последних сил, бежать со всех ног, чтобы просто оставаться на месте.

Когда мы гуляли по ночной набережной вместе с Курильщицей, она спросила меня:

– Ты что-нибудь слышала про Чарлза Буковского?

Я спросила:

– Кто это вообще?

– Это человек, который писал отвратительные романы, трогательные рассказы и до боли в сердце прекрасные стихи, – ответила она.

Только позже я поняла, что была годовщина его смерти – этой промозглой весной.

Мы проходили мимо кофейного киоска, у которого собрались в кольцо, о чём-то возбуждённо споря, несколько парней; я заметила среди них Влада.

– Это не тот Влад с французского, о котором ты рассказывала? – спросила меня шепотом Курильщица, прикуривая очередную сигарету.

– Не знаю. Я давно его не видела; сама помнишь – больница, а после – тоска. Да и когда я ходила на эти курсы – мы не часто имели возможность поговорить – что можно сделать за жалкие два-то час?! – отвечала я Курильщице, сгорая от страха.

– Давай, подойди к нему.

– Может, лучше не стоит?

– Давай, давай! Влада! Эй, Влад!