Книга Белого

Прошлое – неумолимо просачивалось сквозь гнилые стены моей настоящей жизни. Я давно стал замечать, что с возрастом – чувство времени становится всё более размытым и невнятным. В молодости – ещё лет десять назад, я отчётливо мог прослеживать любые изменения в тонкой материи своей души. А сейчас… У меня стало больше опыта. Я научился варить суп, жарить рыбу, варить вкусный кофе. Я разучился думать о будущем, оставив за событиями право выбора направления. Теперь, для меня не существует будущего, дальше завтрашнего дня.

Я расплатился за кофе; и до самых сумерек бродил под тенями дубов в скверах и под окнами домов. Было уже совсем темно, когда мои ноги наконец-то, привели меня к голубого цвета, пятиэтажному дому, в котором я жил когда-то и в который – вернулся.

Первым делом – я направился на кухню и выглянул в окно. Я увидел там целые поля одиноко спящих, серых домов, прижимавшихся друг к другу. В нём же – я увидел своё отражение, смотрящее на город, утонувшем в зелени садов.

Я отвёл взгляд от призрака, не вынеся тяжести его взгляда; и полудремая на ходу – ушел ко сну, упав на кровать в своей старой спальне.

Под утро – я встал ещё до рассвета, чувствуя, как меня переполняет сила – такого со мной не было никогда. На миг, мне даже показалось, что я немного помолодел – конечно, это было неправда. Но ничего здесь не поделаешь. За окном ещё было темно – в квартире так и не прибрано. На кухне я приготовил себе завтрак: два сэндвича с ветчиной и кофе. Я жевал, глядя в одну точку на стене, без всякого признака мысли. Я почувствовал невероятное спокойствие – ничего плохого никогда со мной не случится. Съев свой завтрак, я снова взглянул в окно и увидел фиолетово-сапфировое небо.

Я тяжело вздохнул. Я знал, что просто не смогу не выйти пройтись по рассветному Центральному проспекту, укутанном тенью и запахом летних лип. Даже, если бы моей жизни там угрожала опасность – если бы ноги смогли меня вести, то я пошел бы.

Я оделся и вышел. К утру обещали температуру под сорок. Хоть сейчас у меня есть возможность подышать свежим, не раскалённым воздухом.

На рассвете, когда никого вокруг нет и градусник показывает двадцать два градуса – я шел, никуда не торопясь. Небо только-только начинало впитывать в себя первые солнечные лучи. И в воздухе царил этот неописуемый аромат летнего сада. Я прошел много километров, прежде чем на главной улице города обнаружил первые, одинокие, непонятно куда спешащие автомобили. После шумной ночной жизни столицы – всё это производило сходные впечатления с рассветом в пустыне.

Я остановился только на середине моста на правый берег, засмотревшись в подымающийся в небо солнечный диск. Мне в голову приходили мысли о прошедших годах – все они были полными страха и отчаяния: и зима, и весна, и лето, и осень. Но в этом лете, если что и заполняло необъятные пространства рассветной пустыни, то это – необъяснимая тоска по прожитым в пустую годам. Действительно – беспричинная.

Я дошел до ближайшей трамвайной остановки. Около десяти минут я просто стоял на безлюдной улице, ожидая непонятно чего, вглядываясь в пустоту утренних рельс. И вот, появился первый трамвай со стариком с трубкой в зубах у штурвала. Он открыл передо мной дверь и я вошел внутрь. А там – не было никого, кроме пустых сидений, голых ручек для стоящих пассажиров, компостеров и кроме одной ветхой старухи, сидевшей в самом конце, прижавшись к углу и глядя полуслепыми глазами на утреннее молчание – паузу жизни, мало чем отличимую от смерти.

Она, одетая в траурное и похожая на саму смерть, курила сигарету за сигаретой, топча ступнёй своего ботинка окурки, и выдыхая в пустоту вагона облака дыма. Я расплатился со стариком и спросил у старухи:

– Разве, здесь можно курить? – и тут же мне захотелось взять свои слова обратно, так как я понял, что старуха – не похожа на смерть, а и есть самою смертью, которая ранними летними утрами ездит в пустых трамвайных вагонах и не щадит никого, кто посмел нарушить её короткий утренний покой, когда работы мало и можно отдохнуть – ведь мало кому приходится умирать по утрам.

Но я ошибся, так как не упал после этих слов и не отошел на небеса. Вместо этого, я удосужился тоскливого и немного злобного взгляда старухи, выдохнувшей в мою сторону облако плотного, как туман, дыма. Она сказала:

– Тем, кому осталось жить три дня – начхать на любые правила; особенно в пустом трамвае.

Она затянулась ещё раз, высосав из сигареты весь никотин, а затем растоптав окурок подошвой своего ботинка. Я осмелел и позволил себе задать ещё один вопрос:

– А почему три дня? Почему вы думаете, что вам обязательно нужно умирать?

– Меня должен убить мой муж – он сам так сказал, а он умеет держать обещания, – выдержав паузу, она добавила, – но даже не вздумайте меня жалеть, пане, ведь я и так умру; а вместо бесполезной смерти, мне бы хотелось хоть раз в свою столетнюю жизнь принести кому-нибудь счастье, – она чиркнула зажигалкой и прикурила новую сигарету, – а с вами что, пане – вы выглядите не лучше моего; вас тоже кто-то поклялся убить?

Я помотал головой.

– Вы молоды, – сказала она, пристально вглядываясь мне в глаза, – за свои долгие годы я научилась видеть людей насквозь – можете называть это провиденьем, пане. Вы будете жить ещё очень долго. У вас никогда не будет проблемы в деньгах или во времени. Да их и сейчас нет – верно я говорю?

Я кивнул.

– Но я вижу так же, панове, что единственным вашим горем будет то, что вы переживёте всех, кого когда-либо любили и кого когда-либо любил вас. Да – столь долгая жизнь без любви – действительно мерзкая штука. Но даже она лучше смерти. Я дам вам один совет, пане, один хороший совет, прежде, чем мы расстанемся навсегда: убейте своих любимых. Убейте тех, кто не любит вас, но кого любите вы в своём сердце, ибо они не принесут вам и капли радости, но оставят после себя нескончаемую боль, как это было со мной. Не повторяйте моих ошибок и ошибок моего мужа – мы не любили друг друга настолько, что бы не возненавидеть друг друга уже через пару лет. Найдите то, что вы, пане, будете любить безответно. Убейте своих любимых и найдите любовь в себе. Не ожидая ничего взамен – ни страсти, ни радости – вы никогда не останетесь в глухом одиночестве и без любви. Мне поздно что-либо менять, пане; а вам – ещё нет. Прощайте – и никогда не доверяйте тем, кого любите, пане – они вас убьют.

Она выбросила недокуренную сигарету в гору окурков и вышла, стоило трамваю остановиться на какой-то обветшалой остановке.

Сразу после её ухода, трамвай за несколько минут доверху наполнился людьми. Мне повезло, что вскоре – была моя остановка. Я вышел, всё ещё повторяя в голове слова старухи, которую убьёт её же муж через три дня: «Никогда не доверяй тем, кого любите, пане – они вас убьют».

Уже давно пора свыкнуться с реальностью – освободить своё сердце и ум. И, брошенный всеми, взять себя в руки и превратить кожу своего сознания – в сталь. Я подумаю глаза к небу, силясь увидеть в нём ответ. Затем – опуская, так ничего и не разглядев. Там нет спасение – всё это запредельно далеко. Всю силу, нужную для жизни – нужно искать в самом себе. И самое главное – ответить себе на вопрос: что так мучит моё сердце, если миллиарды людей хотели бы иметь то, что имею я. И почему я несчастнее их?

Но не долго эти мысли продержались в моём уме – я быстро избавился от них, как избавляюсь от всего, что мешает мне жить. И откуда столько тоски в мозгу, когда сердце – хочется танцевать от счастья?..

Свой оставшийся день – я провёл в тени зонтов, выставленных на улицы для своих посетителей разными кофейнями. Я пил чашку за чашкой, проглатывая сэндвичи, не заботясь о своём желудке – читал «Онича» Леклезио – книгу, долго пылившуюся на дне моей сумки, без которой я никогда не выхожу на улицу. Это было тихое и размеренное, полупоэтическое повествование, как и вся моя жизнь. Хоть господа нобелевские лауреаты и понимают жизнь лучше обыкновенных обывателей – им не хватает последнего штриха, после которого – открывается дверь в новое понимание жизни; видимо, этот последний фрагмент пазла жизни – каждый должен найти сам. И никто не поможет в этом.

Только к самому вечеру я захлопнул книгу, твёрдо решив, что не прочитаю в ней больше ни слова. Я прошелся пешком до филармонии, горевшей праздничными огнями, как на новый год или на день независимости страны. Я купил последний билет на концерт своего единственного знакомого в городе, в котором родился.

Мест в зале было с пять сотен. Не смотря на то, что все билеты были распроданы – добрая треть мест пустовала. В зале раздались бурные аплодисменты, когда на сцену с заранее приготовленными инструментами вышли музыканты и вокалисты в сопровождении своего дирижёра. Он выглядел так же, как и в барбер-шопе: уверенный в своих силах и гордый. Он поклонился во все сторону, глядя каждому зрителю в глаза и легко улыбаясь. Затем, он развернулся лицом к оркестру. Мне показалось, что в один миг его лицо изменилось в выражении – хоть я и не мог этого видеть – стало серьёзным и профессионально напряжённым; я видел выражение его лица через его затылок – я чувствовал его. Но, так или иначе, пора начинать.

Весь свет погас. Зал погрузился в непроницаемую тьму, которую можно было соскребать ложками и пробовать на вкус – она была горькой и с благородной кислинкой. Затем, из тьмы, в которой нельзя было различить ничего – выглянули руки дирижёра – только их и было видно во мраке. Затем, холодный и тёплый голубой цвет накрыл с головой выступивших один за другим вокалистов и солистов.

Но музыки не было.

Всё замерло, в ожидании указаний рук великого маэстро. И вот, они сделали плавное движение – и лёгкие женские голоса в сопровождении скрипок заиграли первую часть «Реквиема» – будто голоса эти доносились с самых глубин Рая.

От самого маэстро остались только руки – я не видел его тела: ни ног, ни головы, ни туловища – всё это было скрыто под плотным покровом мрака. И посреди океана ночи – был маленький островок голубого цвета; именно оттуда – доносилась музыка.

И вот – закончилась первая часть. Была, приблизительно, восьмая минута концерта – и вся сцена взорвалась под фортиссимо «Dies irae». День гнева.

Две минуты зал был охвачен адским красным цветом, заменившего голубой. Это было незабываемо – как будто весь мир горел у нас на глазах и один за другим исчезали целые народы. Но и этот хаос маэстро взял в свои руки и направил его – он управлял им, нераздельно властвуя и среди хора, и среди музыкантов, и среди зрителей этого невиданного зрелища. Через две минуты – с «днём гнева» было покончено. Но, воистину, это было лучшее исполнение этого произведения, которое я когда-либо слышал, и которое когда-либо услышу – оно смогла добраться до самых глубоких частей моей души и смогло поразить меня, наполнить собой до самых кончиков; а значит – это было настоящее искусство. Самое яростно. И самое живое.

Зал вновь окунулся в океан темноты, в которой были видны только руки старого маэстро. Он держал в них наши сердце и наши души – они были полностью в его власти. Но он бережен и ласков. Так длилось вплоть до «Лакримозы» – слёзной и самой знаменитой части «Реквиема». Он прочувствовал каждую ноты, каждой партии, будто сам играл на всех музыкальных инструментах, заменив оркестр. Он и был тем плачущим женским голосом. Я сто раз до этого слышал, как исполняют «Лакримозу» лучшие виртуозы; казалось, чуть ли не выучил её слова наизусть. Но сейчас, этот человек сделал невозможное: заставил меня поверить, что я слышу эту музыку впервые. Так – её действительно ещё не исполнял никто; наверняка – больше никогда и не исполнит. Это был один – всего один единственный раз, специально для нас здесь и сейчас.

Я думал: моё сердце и чувства заржавели, и я не способен ни на что, кроме горе и тоски. Но маэстро сделал невозможное во второй раз: я почувствовал, как по левой моей щеке, украдкой, проскользнула слеза.

Я вытер её ладонью и сказал шепотом самому себе:

– Для этого – и нужна музыка.

Затем, он снова будто взял нас всех разом. Так длилось целый час – и ни на секунду он не дал нам перерыва, не дал расслабиться. И вот, прозвучала последняя нота «Реквиема» – она всегда оставляет после себя чувство незавершённости, предлагая каждому слушателю закончить себя самому. Весь свет вдруг разом зажегся и оставаться в концертном зале было невыносимо. Мёртвый электрический свет слепил глаза; а на языке и в голове всё ещё оставались нотки божественной музыки – это было так прекрасно – и мир, не смотря на чудо, остался прежним.

Весь зал взорвался аплодисментами и криками: «Браво!». Дирижёр развернулся к залу лицом. Теперь, я легко мог разглядеть его уставшее и измученное лицо, державшееся, однако, стойко и по-прежнему гордо. Лица этих людей были такими обыкновенными – казалось, что я каждый день встречал их в столичном метро. Реальность оказалось не такой, какой я её себе представлял. Мне было легче поверить в то, что все звуки, что я слышал, возникали из пустоты. Что они возникали из рук мастера. В правой своей руке – он держал самую настоящую волшебную палочку, в умелых руках – способную творить чудеса…

На выходе я встретился с ним.

– Браво, маэстро, это было потрясающе, – только и сказал я.

– Рад, что тебе понравилось, дружище. Представь: для того, чтобы сыграть этот час именно таким, каким ты его услышал, мне пришлось пожертвовать тысячами часов. Я проработал с ними каждую деталь. Каждую мелочь. Ух, я даже угрожал убить того, кто сфальшивит хоть в одной ноте и я это услышу – а они ведь знали, что я могу… Только им не говори, но я каждого из них – считаю профессиональным виртуозом и очень ценю то, что могу работать с ними.

– Ювелирная работа.

– Ну, хоть кто-то может оценить её. Именно для этого мы и работаем. Для таких, как ты. И для себя – без этого, мы как актёры без роли или птица без неба, как живые без воздуха… Но хватит этих глупых метафор – оставим их для поэтов-графоманов. Как насчёт отпраздновать сегодняшнее успешное выступление?

– Разве, вам не лучше будет праздновать с вашим оркестром.

– Эти молокососы отлично справятся сегодня и без меня – а завтра – я сам к ним приду; тогда и отпразднуем. Сегодня, не хотелось бы больших компаний – никогда особо их не любил – особенно кампании зануд. Куда бы ты хотел отправиться сперва?

– Сперва… я был бы не против выпить кофе.

– Кофе?! Начать, пожалуй, действительно можно с кофе, – засмеялся он, – а потом, можно перейти и к чему-нибудь покрепче.

– Только сегодня – плачу я. Вы заслуживаете только лучший кофе и отменный ром.