Книга Белого

Этот человек всё больше казался мне загадкой, которую никому никогда не хватит сил развязать – возможно, даже ему самому. Он посмотрел на моё недоверчивое выражение лица и усмехнулся, выплюнув окурок:

– Нет – я точно кажусь тебе чудиком; надеюсь, только – что в хорошем смысле этого слова. На самом деле – я давно перестал быть таковым. Теперь – я обычный наёмный работник не физического, но морального труда. А вот в детстве – меня всего переполняло ощущение чуда. Но это гефюль (чувство – нем.) давно покинуло меня, как бы умело я его ни разыгрывал. Видимо, раз уж мы так здорово разговорились – мы просто обязаны будем стать хорошими друзьями. Когда я встречаю новых людей и хочу с ними немного сблизиться – я всегда прошу их рассказать мне историю своей жизни – ничего ни преувеличивая, ни преуменьшая; что бы всё было именно так, как это было. К сожалению – не так уж и много людей могут справиться с этой задачей – им, практически, нечего рассказать о себе; то ли у них никогда не хватает слов, то ли они рассказывать не умеют, то ли они и не жили до этого момента никогда – но мы-то знаем, что всё это – фо (неправда – фрнц.). Но я вижу: тебе есть, что сказать. Я смог заинтересовать тебя, не так ли?! И я очень горжусь этим. Как только ты выскажешься – я дам тебе возможность в полной мере узнать – кто я.

Я жестом попросил официанта принести нам ещё по одному кофе – он и не удивился.

Девушка на сцене пела «К» и на какое-то время, я окунулся с головой в магию её голоса:

Kristen, come right back

I`m waiting for you to slip back in bad

Whenyoulightthecandle

Когда, спустя минуту, чашка с чёрным напитком оказалась у нас на столе, я задумался:

– Даже не знаю с чего начать. С того, что я родился? Мы все рождаемся – и я не считаю факт своего рождения чем-то из ряда вон; все люди рождаются пхо пхо кан (одинаково – тайс.) и с одинаковой вероятностью. Что было потом? В детстве, я тоже смотрел на мир по-другому, чем сейчас. Не знаю, было ли это чувство бога – или нет. Не знаю, как это назвать. Для меня, мир всегда был целостным образом – канкаку то инсьо (ощущением и впечатлением – яп.) – правда, только теперь я могу так красиво сказать об этом; а тогда – это просто было. Детство, юношество, отрочество – всё осталось в моей памяти, как сплошное олай (событие – тур.), как лёгкая мелодия в атональном стиле на тромбоне и саксофоне – и всё это пропитанно беспроглядным одиночеством. На протяжении коротких… или всё же слишком долгих лет моей жизни – не происходило ничего, о чём можно было бы красиво рассказывать. Я всегда восхищался людьми, которые могут, время от времени, возвращаться в своё прошлое и анализировать его – но уже с другой точки зрения; мне кажется – это умение исходить из факта своей биографии достойно повагы (уважения – укр.). Мне нравятся так же люди, которые много молчат – они лучше понимают этот мир. Я всегда чувствую себя – в любом месте – туристом. Азиатом среди европейцев; и европейцем среди азиатов. В этом мире так много удивительных людей и событий – но все они проходят мимо меня. Я объездил весь запад вдоль и поперёк, так ни разу не ощутив те места, в которых я бывал. У меня никогда не было приключений. Всю моя жизнь можно сравнить с ожиданием неведомо чего в заброшенной церкви среди мёртвых богов, среди книг и пыли, старых пластинок и глупых мечтаний. И мне действительно – нечего сказать о себе, кроме того, что я люблю кофе и путешествовать; и учусь сейчас на чёрт знает кого.

Он легко и искренне засмеялся:

– О моей жизни можно сказать примерно тоже самое. Как говорится – всё будзе, як тады (будет, как тогда – бел.). Доказательствами моего существования – уже давно служат лишь мелкие, как-то касающиеся меня, бытовые происшествия. Вот, к примеру: несколько дней назад я прохаживался по авеню дё (проспекту – фрнц.) Макдональдса; там я увидел какого-то совсем уж убого старика – но я совсем не удивился, если бы оказалось, что ему немногим больше двадцати. Он хромал, полусогнувшись; кричал и стонал. Наконец, выкрикл (прокричал – чеш.), чуть ли не прямо мне в лицо: «Ме-ня ник-то не за-ме-ча-ет». Я ответил ему шепотом, чтобы ни он, никто иной не услышал: «И не заметит – никогда – даже, если выпрыгнешь из окна». А незадолго до этого символичного случая, я выходил из переполненного автобуса и бросил на асфальт скомканный проездной билет. Какой-то незнакомец огрызнулся на меня: «Что, нельзя было сделать три шага до мусорника?!» – и добавил – «Где живём – там и срём». Я сказал ему, чуть не сорвавшись на крик: «Вот, только не сейчас, силь ву пле (пожалуйста – фрнц.); я только что вышел из подорожавшего городского транспорта, пассажиры которого – чуть ли не на голове у меня стояли – и я зол на муниципалитет и депутатов, допустивших такое. Я слишком зол, чтобы не бросать доказательство того, что меня обманули, на землю».

Он с силой вдавил окурок в пепельницу и сделал глоток кофе.

– Понятно, – сказал я опустившимся тоном, – а твой отец – как твой отец повлиял на тебя? Половина всего лучшего, что есть во мне – досталось мне от отца. Для нас в детстве, отец – это как ауффасунг (взгляд – нем.)…

– Ауффасунг чего?! Я, по-твоему, выгляжу смешно?! Ах, ты мелкий придурок-скотина! Нет у меня отца. И никогда не было, етить тебя на льду, – внезапно заорал он, чуть не опрокинув столик – но чашка с кофе этой судьбы не избежала.

Моё сердце ушло в пятки от неожиданности. К же – быстро привёл себя в порядок; присел, выпил кофе и сказал тихим, собранным голосом:

– Извини, мне нужно выйти на секунду. Когда вернусь – продолжим наш конверсейшн (разговор – анг.).

Он встал, сделал четыре шага; затем, быстро вернулся обратно, посмотрел на меня и, будто что-то вспомнил, снова ушел в том же направлении.

Мне пришла в голову мысль: как можно быстрее делать ноги отсюда – подальше от этого ненормального, ходящего туда-сюда, как сомнамбула; несущего какую-то чушь про лёд и способного резко взорваться из-за мелочей. И вообще – что это за имя у него такое – «Канах»?!

Он вернулся быстрее, чем я решился на побег. Почему-то, я почувствовал себя в ловушке.

– По дороге сюда, я думал, что чувство дежа вю возникает не из-за того, что мы переживали это когда-то давно в сновидениях или в подсознании, а из-за того, что наша жизнь – однообразна и все наши тоймет (действия – фин.) в ней ограничены маленьким списочком; многие пункты которого – мы постоянно забываем. Всё слишком замкнуто и ограничено. От этого у меня возникает некая ментальная клаустрофобия – от неё, я начинаю страдать прямо сейчас. Вот так: весело я сходил умыться.

– А я уже подумывал над тем, что бы сбежать, – овэнтат (неожиданно – швед.) легко признался я.

К моему удивлению, он лишь иронично улыбнулся и посмотрел на меня таким взглядом, каким, обычно, смотрят на наивных одноклассников.

– Пожалуйста. Но куда ты пойдёшь? Вернёшься домой – и начнёшь свою старую жизнь сначала?! Ты можешь сделать так – и мы никогда больше не встретимся. Но если ты останешься: прежняя жизнь и прежние джицу (заботы – кит.) – больше никогда тебя не затронут. Что ты выберешь?

Меня передёрнуло от его слов – я почувствовал, как всё моё тело покрылось гусиной кожей. Как же я боялся этого человека! Мог ли я уйти от него, когда у меня ещё был шанс сделать это и остаться незамеченным? Нет, нет – я остаюсь здесь и дослушаю его призрачную историю до конца, пока его сигареты одна за другой не будут диспарэтр (пропадать – фрнц.) в пепельнице, а чашки с кофе всё приходить и приходить на наш стол. Этот человек – психически больной маньяк – у кого бы ещё остались сомнения на этот счёт; и не смотря на это, я не мог не сознавать теперь, что не смогу прожить ни этот день, ни все последующие, пока К не отпустит меня сам. Он держал меня в стальных клещах – а я любил и жалел его.

– Моя жизнь, – говорил он, капнизма (закуривая – греч.) новую сигарету, – а особенно детство – была полна звуков аккордеона и запахом Франции, – он сжал в кулаке чашку с кофе, – каждый новый звук дополнял меня и строил, как по песчинкам складывается кирпич – а из него дом – а из него город. Моим вторым домом была маленькая аудитория в конце длинного кафэ (коричневого – греч.) коридора. Почти всю свою жизнь – я играл на маленьком зелёном аккордеоне, что и сейчас – довольно символично. Весь этот период моей жизни – почти десятилетие – остался в моей джьог (памяти – кор.), как время, потерянное за постоянным разбором нот; и за сладким чаем коротких антрактах. Импрессионистические форшлаги и экспрессионистские грессандо – были мне вместо друзей; никогда я не жалел об этом. Кроме аттестата зрелости – от школы я не взял ничего.

– На самом деле, каждому десятому школьнику – все эти двенадцать лет учёбы – абсолютно ни к чему. У меня была цчен (похожая – тай.) ситуация: я никогда не учился по-настоящему, а добывал нужные мне знания – всегда в одиночку. Разве что, у меня с тех пор осталось парочка хороших друзей, с которыми мы и сейчас встречаемся; да и парочка приятных моментов, которые приятно повспоминать осенними вечерами в тог (поездах – швед.).

– А у меня – и этого не было. И поездов – я никогда не видел изнутри. За то, был целый дер бруннен (фонтан – нем.) другого волшебства; этого не постичь никому – только мне.

– Так значит, ты об этом хочешь мне рассказать?

– Было бы не хорошо, если бы все эти идеи – так и пропали бы даром. А ты, с первого взгляда, показался мне хорошим человеком, которому я могу и передать, даже если они тебе не понадобятся. Поэтому – да, я хочу рассказать тебе о внутренней стороне ветров, гуляющих по заросшим зеленью серым улочкам Z. Ты готов слушать?

– Весь во внимании.

Но я больше слушал ту красавицу на сцене, которая пела, будто только для одного меня – незнакомца, который влюбился в её голос, с первого её вздоха. Она пела «Opera House»:

Built an opera house for you in the deepest jungle

And I walked across its stage, singing with my eyes closed

I've got a love for you I just can't escape

All of my love for you cuts me like barbed wire

Он сделал ещё один глоток кофе и продолжил:

– Если заглянуть навтре (вовнутрь – белр.) центра города – можно найти невероятные, порой, волшебные вещи. Я смотрел на свой город с точки зрения вечности, тщательно исследуя процесс его становления; внимательно наблюдал за изменениями в нём, происходившими прямо у меня на глазах. Когда около века назад гонгрен (рабочие – кит.) со всех уголков Советской империи съезжались сюда, чтобы строить мост-крепость, наш город, наконец, стал городом, а не ещё одной деревней на краю Европы. Спустя несколько лет, на правом берегу началось активное строительство новой части города; параллельно с этим, небольшой посёлок у самого берега реки, в районе речного порта – стал настоящей лабораторией тогдашних архитектурных экспериментов. Войти в Шестой посёлок со стороны лао (старой – кит.) части города можно было через восточные ворота, что находятся перед железнодорожным мостом; а от порта – его отделяли западные ворота, что у реки. Задуманный, как город рабочих, он стал нашим маленьким Монмартром. Старый город тоже не был офендио (обижен – исп.) волной модернизацией, заполнившей белые точки на карте Z. После того, как Пески были присоединены к Космосу – Z стал именно тем городом, которым мы видим его теперь – большим и тоскливым. Его история напоминала римскую – поглощая деревню за деревней, он разросся в обе стороны. Он и сейчас меняется – каждый год он сбрасывает кожу и надевает новую. Сложно даже представить, как он комбьято (изменился – ит.) за последние полвека. Но его жители – они остались такими же провинциалами, какими были и двести лет назад. Тех, кто видел город другим, пугает то, что может случиться с ним завтра. Ветер перемен, буквально, сбивает нас с ног и мы падаем на холодный пол; в страхе, мы лежим на нём, не решаясь даже поднять тэста ( головы – ит.).

– Всё это – слишком метафорично. Смысл твоих слов ускользает от меня. Попробуй говорить маис фасиль (проще – порт.), – сделал я последний глоток из своей чашки.

К затянулся пару раз, разбавив воздух в кафе сигаретным дымом и сказал:

– Чтобы описать падение Римской империи – понадобилось двенадцать томов. Я мог бы лиза (описать – исл.) наш собственный упадок одной фразой: когда люди уже не поспевают за времена, в котором живут, если они не ускорят шаг, то рано или поздно – споткнутся о собственный труп. Всё слишком быстро меняется – только мы остаёмся прежними. Может быть, это – тоже слишком метафорично. Можно было бы описывать изменения в дер дуфт (запахе – нем.) города Z шаг за шагом – и потеряться в бесконечном множестве событий и действий. В конечном итоге – что можем мы?! Сидеть в кафе на правом берегу и обсуждать левый берег, пережидая дождь; пить чашку за чашкой, постепенно переходя к чему-нибудь покрепче; став свидетелями убийства, совершивший которое – может сидеть хоть сейчас в этом кафе. Мы ничего не можем фиксерида (исправить – эст.). Мы можем – лишь описать, почувствовать красоту и осознать всю шаткость этого мира.

– Мы можем повлиять на наш город, – покачал я головой, – в конечном итоге, он – у нас в руках.

– Мы можем сделать его лишь гиршэ (хуже – укр.). Правильнее всего, было бы сделать так, как поступил бы настоящий джентльмен – не делать ничего.

– Я и так ничего не делаю.

– Значит, ты уже среди лучшей части человечества; для этого, достаточно – лишь не делать зла остальным. Не делая ничего – ты становишься равным самому богу, полностью отменившего собственную карму. Анфортунали (к сожалению – англ.) – не делать вообще ничего – невозможно; это противоречит самой жизни. Машенька – была лучшей из всех людей, которых я знал. Я помню, как мы вместе с ней урюен (гуляли – тур.) по осеннему парку; ну ты знаешь – он между старым городом, Космосом и рекой.

– Ты про Дубовый парк?!

– Да. Осенью – это лучшее место в городе, ради которого – можно пересечь кава (реку – яп.) и огромный Центральный проспект. Этот парк можно сравнить с джунглями посреди мегаполиса. Наши прогулки по его аллеям и тропам – были, как освобождение от всех забот остального мира. Ведь парки для того и нужны городам – чтобы забыться. Я часто гулял там в одиночестве. Но часам (иногда – белр.), мне удавалось убедить Машеньку пойти со мной. Я отчётливо помню тот день, когда я рассказывал о скуке и страданиях в моей совсем не волшебной жизни; о том, как сильно сайрас (плохо – фин.) мне жить в городе со всеми его серыми обывателями. Тогда, она рассмеялась и сказала мне: «А если всё, что ты видишь – это сон. Но не кошмар – а лёгкое и зорглос (беззаботное – нем.) сновидение – передышка от ещё более жестокой реальностью? Что, если жизнь – это время между самыми мучительными пытками, которые ты только можешь вообразить. Она – всего лишь приятная симуляция. А теперь, имажэнэ (представь – фрнц.), что ты просыпаешься – и этот процесс уже невозможно остановить. Ты открываешь глаза и видишь, что прикован к инвалидному креслу и не можешь пошевелить ни единой частью своего инче (тела – кор.). Тебя мучают боли – и так будет всегда. Что тогда ты скажешь о своей нынешней жизни? Что она всё равно была хуже?! А может быть – ты никогда не задумывался над этим – это лучшее из того, что только могло с тобой трапытысь (произойти – укр.)?! Разве всё, что у тебя есть и что с тобой происходит – настолько плохо?!». Прости, я правда плохо пересказываю. На самом деле, она сказала в два раза меньше и не так художественно – половину, я выдумал – я всё люблю магпаганда (приукрашивать – филипп.). Но смысл того, что она сказала мне – остался неизменным. И факт в том, что с тех пор – я стал любить всё, что меня окружает и ничего не требовать на оплатку (взамен – слвц.). Я всегда держу в голове тот наш саубари (разговор – груз.) – он помог мне пережить не одну бессонную ночь. Именно тогда – город, который мне не суждено покинуть никогда, стал для меня настоящим домом.

Эм дё ля мон кёр (Любовь моего сердца – фрнц.), с которой, наверняка, я никогда не сумею даже поговорить, после второго куплета песни «Sweet» пела припев:

It`s so sweet, knowing that you love me

Though we don`t need to say it to each other, sweet

Knowing that I love you, and running my fingers through your hair