Индульгенции

– Ты забрал у меня ребенка, – повторяю я и добавляю шепотом. – Мразь.

– Господи, ну о чем ты говоришь? Столько лет прошло.

– Вы все у меня забрали. Ты и твои дружки. И что теперь еще тебе нужно, напомни-ка?

– Мне нужно выкупить часть активов под закладную. Есть небольшая сумма залога. Нужно прокрутить деньги, потому что трем компаням нечем платить по импорту. Потом я могу тебе все вернуть. Это все – под договор, и еще – за каждый день….

– Я все и так знаю.

– Так Саша тебе уже все…

– Все будет также, – я чувствую, как поскрипывают зубы при обрыве попытки выкрикнуть вслед этой фразе длинный список ругательств.

Он явно в замешательстве. Я не видела его потерянным и по-настоящему расстроенным никогда. Он рассчитывал, что я сломаюсь от чего-то, что произошло в моей жизни. Мне кажется, он следил за мной. Я всегда чувствовала чьи-то глаза на затылке. И вот тут – я наношу ответный удар.

– Быть не может. Всегда есть варианты.

– Больше нет. Больше нет вариантов… – повторяю я за Мишей фразу, каждая буква которой бьет мне прямо в висок, но становится сильнее всех тех ругательств, которые я могла бы придумать сама.

– А что Антон? Каково ему будет в этом переплете? Раз уж ты вспоминаешь о своем сыне хоть иногда, как ты говоришь.

– Думай сам, – неторопливо отпиваю вина и облизываю губы, оставляя рот приоткрытым. – Мне плевать.

– Я слишком много вожусь с тобой. Когда-то все могло быть проще. Но я не решился.

– Будь ты проклят!

Я швыряю бокал с едва пригубленным вином в него, и бокал рассыпается на множество мелких осколков. Все наши соседи, разумеется, привязаны взглядом к нам, как и официанты, да и метрдотель. Вот только Игорь успел поднять руки, и его лицо, к сожалению, не расцарапано.

Все, рекорд по времени ведения переговоров с ним не побит. Мне пора сбегать.

Пусть расплатится хотя бы за…

Миша

…но все же кладет пакетик в карман, и мои сомнения рушатся. Возможно, я хотел бы, чтобы после всего сказанного мной он передумал, но тут либо я сказал мало, либо решительности у него хватает. Я когда-нибудь попробую определиться, кем же будет числится Андрей – разменной монетой для множества людей с множеством амбиций, – или тем, кого я свел в могилу в общем списке. Но не сейчас. Да и не факт, что у него все не наладится. Здесь и сейчас единственный, у кого все слишком благополучно – так, что уже никогда ничего не сможет стать просто нормально, – это я.

Мы сидим на мокром искусственном холме, под которым спрятан земляной погреб. Это самый высокий из трех таких холмов, и в детстве все они казались нам настоящими горами. Мы жили здесь действительно долго – все детство, – и иногда – на самом деле, очень редко, – другие дети приходили поиграть с нами – в основном, те, кто жили в Ручьях, на Пискаревском проспекте. Их всегда удивляли наши дощатые одноэтажные дома. Даже скорее – пугали. Они и по сей день кого-то пугают, мне кажется. Своим бессмертием, ведь в них до сих пор живут какие-то рабочие-переселенцы. Потом нас переселили на Крюкова, а кого-то – в коммуналки года на два, после чего, в зависимости от степени прошаренности их родителей, кто-то получил квартиру от государства, кто-то влез в ипотеку, а кто-то до последнего оставался жить в коммуналке и переехал неизвестно куда непосредственно перед тем, как ее снесли. Чтобы построить торговый центр, конечно. Так и разъехался этот рабочий поселок. И прошлое рассыпалось окончательно.

Снега все также практически нет. И, мне кажется, уже не будет. Был один сильный снегопад этой зимой. А потом все растаяло. Прошлым летом я также сидел, но рядом с Дианой на краю обрыва в стороне Мги, и внизу медленно текла река с красноватой водой. В те времена, когда у нас не было той боли, которая скопилась за эти несколько месяцев. Когда она была жива. Почему-то я вспоминаю именно это место, а не другие, куда как более красочные, где мы успели побывать. И я забываю, что может значит место – пусть даже этот наш маленький поселок. Теряюсь в этом окружении. Проблема в том, что что-то поменялось – и вокруг, и конкретно в Андрее – за исключением того, что он только что у меня забрал.

– Почему здесь? – тихо спрашиваю у него.

Он не слышит. Или делает вид.

– Не понимаю.

– Чего?

– Почему здесь?

Он пожимает плечами. Прикусывает фильтр сигареты и задумывается. Холодная тишина идет огромными уродливыми трещинами от гула начинающих работать рядом строительных машин и протяжного грохота медленно ползущих в местное депо поездов.

– Здесь все еще живы.

Смотрю на него. Он трет руку. Потом лицо. Снова руку. Я молчу.

– Здоровы. Здесь мы еще те, кем никогда не будем. Все. Даже те, кого там, – показывает в сторону города, – нет.

– Ясно.

– Здесь все еще вместе.

Кажется, накрапывает дождь. Во всяком случае, что-то влажное оказывается на моем лице. Я хотел бы думать, что это просто питерский зимний дождь, и что где-то Она еще может видеть, как…

Лидия

…скоро меня сильно проморозит от камня набережной, а цистит получить совсем не хотелось бы. Поэтому решать нужно быстро. Я опускаю зеркальце от «диор» и оглядываюсь вокруг.

Холодает. Скоро Нева покроется льдом. Хотя бы немного, но замерзнет. Времени остается все меньше. И места для раздумий. А меня не осталось вовсе. Странно, что лицемерие, которым я всегда пользовалась, отказало именно сейчас, когда оно нужнее всего. Я достаю зеркальце и смотрю на потеки туши, на две черные реки, впадающие в безвестность в районе моих щек. Все это было бесполезно. Улучшения, самолюбование, вложения в статус. Меня раздавило это все. Так, как не давило ни одно из опробованных мною веществ. Меня раздавила тяжесть своего положения, но рычаг пресса опустили люди. Люди вреднее наркотиков. И умирают от первых чаще, чем от вторых. И меня убивают люди. Я не знаю, почему и за что. Я не помню, с чего все началось и почему исчезло все то, что я любила и что было действительно ценным. Но даже если бы вспомнила – уже ничего не изменить. И искать новые зависимости, чтобы снова страдать от них – слишком сложно.

А проще всего – позвонить сейчас Михею и взять у него побольше травы и пакетик героина на сладкое. Я так и сделаю, и он поздравит меня с возвращением. Что будет дальше? Да какое мне дело. Меня уже все равно не осталось. Той, которая так хотела зависеть, чтобы быть счастливой, и так поздно выяснила, что это невозможно. Есть много мест и много лиц и много улыбок. И ни в одной – ни капли меня. Я выкидываю зеркальце в Неву и достаю мобильник. Мне нужно подумать?

Кто вернется из этой зимы целым?

Мне нужно решиться?

Кто вернется из этой зимы?

Мне пора уже взять и…

Миша

…но это не столь важно, потому что я никогда больше ни о ком не заботился. Даже о себе. Справа от меня – Спас-на-Крови. Под ногами – камни брусчатки. То, что нужно для ночной прогулки, конечно же.

Как-то раз я сходил в церковь, когда Диана только начала болеть. Одной беседы с местным специалистом мне хватило, чтобы усвоить, что на все – воля божья. И на этом мой интерес к церкви пропал окончательно, хотя раньше я даже надеялся на то, что какие-то вещи он могут подсказать. Да, так вот наивно.

В общем-то, они просто подтвердили мне ту догадку, что лень и воля божья – суть средства, ведущие к одному результату. Если бы я ничего не сделал – Диана умерла бы. Но всегда можно объяснить, что она понадобилась где-то в раю – значит, воля божья. Пусть только попробуют не пустить ее сразу в рай. Я им всем бошки поотбиваю там. В этом всем, кстати, удобство религии и ее главный секрет – такой вывод я сделал в тот же день. Формальная вера во всевышнего попустительствует главному пороку – лени, нежеланию развиваться, совершенствоваться, уметь нести ответственность за свои ошибки. Будет воля божья – тебя закроют за косяк. Не будет – не закроют. И на меня нет такой воли божьей, ха-ха! Вот я, в три часа ночи, иду с солидной подборкой наркоты в бумажном пакете через весь город – от Ладожской на Крестовский, – со спецзаказом. Иду пешком и не собираюсь брать такси. Видите? Всемогущий сказал, что мне можно, и никто меня не остановит.

Я должен был притормозить, и все, что произошло в последние месяцы, должно было меня чему-то научить – смертность, жизнь, бла-бла-бла, но все это нравоучительное дерьмо – только для тех, кто хочет оправдать свое бессилие и перекинуть ответственность за него на кого-то другого. А я не хочу. Наоборот, я хочу наказать себя за него, и поэтому продолжаю…

Андрей

…и каждый день кто-то в этом мире умирает. И все. Попробуй сосредоточиться на этом. Ты ищешь выход, ищешь варианты. Но куда там. Кто-то все решает за тебя. У них есть власть все за тебя решить. Решить и лишить. Лишить меня сестры. Лишить родительских прав. Лишить работы из-за какого-то мелкого косяка, который им показался чуть ли не убийством с оттягчающими. Лишить машины, потому что она нужнее Вике с грудничком – ну, что ж тут скажешь, кроме того, что у Вики и прав-то нет? Лишить даже родителей, потому что они собрались и уехали и не оставили мне ключей от квартиры.

Но и еще кое-кого эта участь лишенца не минула. Я постарался. Проверяю, отключен ли мой телефон наверняка. Смска с информацией, где искать сброшенное мной из багажника тело Никиты, точно ушла и доставлена, и это все, что мне нужно было. Кто-то должен совершить правильный поступок. Ведь это вопрос не работы, а принципа. Кто-то, кому нечего терять, должен совершить этот отчаянный шаг и попытаться уничтожить хоть часть попустительства в этом мире. Паша-алкоголик мной гордился бы. Смешно, наверное. Даже не знаю. Но я знаю, что если уничтожить одного такого Никиту – несколько Марин выживут и станут матерями и женами, а не шлюхами-авантюристками. Нет правды. Нет хороших и нет плохих. Просто кто-то что-то делает и несет за это ответственность или почивает за это на лаврах. И никто мне не докажет, что это всегда раздается по справедливости. Куда там. Все совсем по-другому.

Игла прорывается сквозь кожу и сосуд, и я сжимаю зубы, и через некоторое время, когда я выпускаю все из рук, наступает покой, а потом – внутри все взрывается и наступает…