Индульгенции

В его голосе дрожь. И он чувствует, что слишком расслабился, зная, что со мной это допустимо, но в рамках тусовки, которая его окружает, он должен быть жестче. Он отводит взгляд в сторону, и я вижу, что потерял его, но договариваю.

– Не торопись. Никто не знает, что сейчас делать. Все ждут.

Он молчит.

Мы прощаемся, потому что его активно зовут друзья, и я не хочу вклиниваться. Когда он жмет мне руку, его взгляд полон тревоги. Но он пытается улыбаться. Улыбкой смертника.

– На самом деле, сейчас трудное время, брат. Для всех. Даже для нас, – говорю я ему на прощание, но он ничего не отвечает, только пожимает плечами и уходит.

На какой-то момент мне показалось, что мы на одной волне, что я смогу сказать больше, но это просто иллюзия. Ничего из этого не работает в реальности так, как хотелось бы. Конечно, последнее было сказано как-то невпопад, не под общее настроение вокруг, но должно было хоть как-то объяснить мой настрой и тот факт, что я не предложил всей компании Лени проследовать в какой-нибудь из клубов города, в каждом из которых есть знакомые, которые нас всех приняли бы хлебом-солью-пылью. С другой стороны, я тоже чересчур расслабился. Я едва не проболтался о реально тяжелых вещах, которые я должен решить для себя. Вещах, которые я надеялся обходить всю жизнь. Как в детстве, когда думаешь, что всегда будет мама, будет солнце, будешь ты, будут кокс и угар, а тут раз – и взрослая жизнь наступает на пятки, и нужно делать что-то настоящее. И сейчас мне кажется, что я недополучил чего-то, и что времени осталось слишком мало.

На какой-то миг я даже завидую Лене и его друзьям. Мне кажется, у них всех уже съехала крыша от этой вакханалии. Все, чем они занимаются, собираясь вместе в Москве, – это сомнительные связи, покатушки на разных транспортных средствах и кокс. Не сказать, что я далеко ушел в своем нынешнем состоянии от них, но я хотя бы не устраиваю автомобильные дебоши и иногда хожу в институт сам, в отличие от того же Лени, который там появляется с частотой Христа в этом мире. При том, что я на исходе последнего курса, а он только на середине пути. Состояние моего папки с его группой компаний несколько меньше, чем, допустим, мишиного металлурга, но суть меняет не это, а именно отношение к происходящему. Никто из этих ребят даже не задумывается о том, что вся эта туса катится в пропасть, и где-то начнутся разборки, и проблемы не будут копеечными – они сразу станут глобальными – с новостями в СМИ и судами.

– Погнали уже, Тоха, – хлопает меня по плечу едва знакомый мне парень с огромными хипстерскими усами.

Кажется, я о чем-то с ним договорился, но не помню, о чем именно. Плевать. Сегодня я еще могу позволить себе просто плыть по течению.

– Да, – улыбаюсь, топчу ногой недопитую банку «колы» и завершаю, тупо уставившись на брызги. – Только заберу кое-кого.

Каков сухой остаток от всего вышесказанного? Трудно сказать. В какой-то момент, вся моя жизнь станет подчинена какому-то делу. Я не знаю, какому именно, но у меня всегда есть резервный вариант. В этом одно из немногих преимуществ того, чтобы быть сыном человека, жизнь которого вроде как удалась по полной программе. Да, именно немногих. Потому что на самом деле, у меня давно нет ни отца, ни матери. И круг более-менее надежных друзей сужен до одного-двух человек, с которыми, впрочем, я уже редко вижусь. Глядя на тусовку Лени сотоварищи, я особенно остро ощущаю, насколько я сузил круг общения. Я хлопал по рукам многих здесь, на этом открытии сезона в тусовке местных дрифтеров и просто бездельников. Только это ничего не значит. У всех есть знакомства, но знакомство – это не человек, это абстрактное значение, даже больше – сопутствующий фактор среды обитания. А вот людей у меня нет.

Я прохожу ближе к «макдоналдсу», в окошко которого выстроилась огромная очередь, и нахожу Леру. Рука Леры треплет разрушенный ветром идеальный пробор моих волос, и я с улыбкой говорю «Полегче. Мы едем», и время для этой локации истекает, и это очень кстати, потому что моя длинная белая футболка от «FredPerry» перестает греть, но уже в лимузине я ощущаю удушливый жар, и вокруг меня…

Анна

…нет ничего, кроме плотного кипящего воздуха и вкуса. Его вкуса. Особого, не похожего ни на что.

Я хитро смотрю вверх, пытаясь поймать его шикарные голубые глаза, и делаю вид, что вот-вот выплюну его слюну, вкус которой смешан со вкусом его тела, но потом глотаю так, чтобы он это видел. Я почти обессилена после первого забега, и я на седьмом небе, не иначе. Даже не знаю, какой длины его штука, потому что беру ее в рот, только закрыв глаза, чтобы сосредоточиться на этом вкусе. Его вкусе.

В такие моменты чистой неги мне хочется, чтобы он проник в каждую дырочку моего тела, заполнил собой каждую пору, вошел в меня и наполнил меня собой. Когда он, словно читая мои мысли, ставит меня на колени и входит сзади, во мне словно разрывается атомная бомба. Я окончательно теряюсь в экстазе и, сжав зубы, поворачиваюсь, чтобы вновь увидеть его шикарные глаза, и меня накрывает очередная волна…

Антон

…и, конечно, она снова кончает, а вместо того, чтобы упереться в подушку лицом и заткнуться, старательно выворачивается и смотрит на меня, бестолково прикусывая губу. Ее пунцовые щеки отвлекают и раздражают меня, как и все ее лицо, и я опускаю взгляд на ее оттопыренный и покрытый красными следами от моих шлепков зад, но ее далекая от идеала форма тела сейчас меня раздражает, и мне приходится просто закрыть глаза. Сучка хочет лишить меня кайфа, потому что до сих пор не понимает, почему я делаю это с ней. Вполне возможно, я недостаточно хорошо дал ей это понять. Когда я давлю сильнее, она визжит, как свинья под ножом забывшего ее убить перед разделкой мясника.

Когда все заканчивается, и я лежу, пытаясь поймать дыхание, меня переполняет презрение к Ане, и я не могу сдержаться от того, чтобы сказать что-нибудь колкое в ее адрес.

– Ты насытилась?

– Не знаю. Тебя много не бывает, – она тянется, чтобы поцеловать меня в щеку, но я останавливаю ее и плавно отвожу обратно на подушку.

У нее отвратительные подушки – качеством, как из «ашана». Во всяком случае, там они должны быть такими. Но иногда это меня даже заводит. В это вся суть того, что происходит здесь между мной и Аней. Возможно, на неструганых досках было бы еще круче.

– Вряд ли ты хочешь сейчас лежать в одной постели со своим мужем, так ведь? Вряд ли он подошел бы сейчас вместо меня.

Молчит. Я уверен, ее работяга только засовывает в нее, кончает и отворачивается, чтобы уснуть и побыстрее вернуться в свою «газель». И то – делает все это по большим праздникам.

– Так что?

– Да. Он не так хорош, как ты.

Еще бы, глупая ты курочка. Могла бы придумать что-нибудь оригинальнее, чем эти фильтрованные комплименты. Впрочем, среднее техническое образование редко приводит к достаточному для красивой речи умственному развитию. Я хочу слышать хотя бы больше поклонения в ее голосе, но не слышу, и это раздражает меня еще сильнее, чем ее круглая физиономия, обрамленная спутанными крашеными в черный волосами. Я замечаю, что ее русые корни снова побиваются, и желание отделать ее на ход ноги угасает. Вообще, я здорово устал последней ночью. И совершенно не спал, даже после расставания с Лерой. Тем не менее, у меня стоит, как у коня, и причины тому на поверхности – кокс, кортизол, кофеин и здоровое сердце.

– Не мойся и не чисти зубы, если будешь сегодня спать с ним, – встав и потерев лицо, даю указания Ане.

– Я всегда так делаю, – хихикает дурочка. – Когда ты однажды сделал это внутрь, я оставила все так и даже уговорила его…

– Не надо подробностей, – морщусь. – Мне нужно в душ, а потом…

Анна

…глядя в потолок, не желая вставать и стараясь удержать тепло на месте его единственного поцелуя – короткого, мимолетного, концентрированной нежности. Есть вещи в моей жизни, которые прижали меня к земле, притоптали и не отпускают. Это даже не значит, что они плохи сами по себе. Просто я слишком рано закрылась от жизни и начала просто существовать – как мать, жена, хозяйка, а не как женщина, которая имеет шанс выбирать свой путь и выбирать, кем быть любимой. И слишком привыкла к этому. И только с ним я воспаряю. Я почти уверена, что для него это не может быть серьезно. Он слишком молод и богат, я слишком бедна и глупа. Но какая-то надежда во мне теплится. Тем более, что он помог мне довольно серьезной суммой тогда, когда мы только познакомились, и это стало для меня знаком того, что он – особый человек, способный на поступок, на свершение просто во имя доброты. Для меня было шоком, что такой молодой парень имел возможность просто принести несколько десятков тысяч на процедуры и лекарства для Коленьки просто так, без каких-либо объяснений, узнав об этой нужде с моей мало кому известной странички соцсети. Поначалу я отказывалась, понимая, что бесплатный сыр – он ведь только в мышеловке, но потом все стало меняться. Нужда стала крепче, а у нас в семье денег не хватало, и я взяла их у Антона, сославшись на выход на какой-то благотворительный фонд, чтобы Леша не догадался. Пришлось смастерить целую легенду, но все кончилось хорошо, и Коленька все еще жив.

Он проснулся и позвал меня еще когда Антон был здесь, но сейчас он уже постанывает в соседней комнате, и я вскакиваю с кровати, на ходу накидываю халат и мчусь туда. Я упустила время установки капельницы буквально на три минуты, но это уже плохо. Я расслабилась. Дурында. Я нежно глажу Коленьку по головке без единого волоска, целую его в лоб и ставлю капельницу, и он кричит от боли. Мое сердце разрывается, но я знаю, что скоро станет лучше.

– Ну, потерпи, малютка моя, потерпи, сейчас все пройдет, сейчас.

Коленька пытается что-то сказать мне, но получаются только буквы и слоги, и я делаю вид, что понимаю и говорю с ним, и это его успокаивает. Я машинально облизываю губы, и в меня снова врезается волна неги, стоит закрыть глаза и представить, что всего этого вокруг нет, а есть только сладкое, заставляющее пробовать себя на вкус тело Антона. Нет-нет, я так не могу говорить, я не могу представить, что нет Коленьки. Он – моя радость, пусть и отложенная на то время, пока он поправится. Просто…

Я смотрю на успокоившегося и зевающего Коленьку, и в моих глазах неожиданно проступают слезы. Правда – слишком проста, слишком банальна, чтобы от нее можно было сбежать. Это стена передо мной. Крепкая, надежная, непроходимая. Я бы хотела сбежать обратно в те годы, когда все это начиналось, и когда мне казалось, что еще вот-вот, и все будет – комфортное жилье, личная свобода, няня круглосуточно и безлимитная кредитка на личные нужды. Что капля камень точит, и копейка за копейкой мы всей семьей накопим на все, что нам нужно. Но с моим мужем этого никогда не будет. Он просто работает на текущие нужды и не стремится к большему. Можно долго говорить о том, что правильно, а что нет, что честно, а что – ложь и предательство, но единственная моя реальная надежда – это сделать что-то, чтобы Антон вытащил меня из этой трясины вместе с Коленькой. Но могу ли я на это надеяться всерьез? Я не стану совершать глупостей, бросать противозачаточные или искать, чем шантажировать Антона, как это делают некоторые дуры. Я не хочу войны ни с кем, а просто хочу хотя бы чуть-чуть настоящего счастья. А мой благоверный не отличает вымученной улыбки от слез счастья.

В любом случае, хуже от отношений с Антоном – пусть и таких камерных, с редкими встречами, – не будет. Всем нужна надежда. Иначе, зачем просыпаться каждый день в этом коммунальном аду и ждать, пока сам господь бог…

Антон

…и грязный холодный воздух Рыбацкого кажется невесомой и невидимой амброзией. В моих ушах – остатки этого мерзкого звука. Писка или визга. Тонкого, острого. Если у меня когда-то и будет ребенок, я хотел бы, чтобы он был немым. Конечно, это добавит расходов на спецшколу, индивидуальные занятия с педагогами, социальную адаптацию и прочее, но главный бонус в том, что этот детеныш не будет визжать, орать и нести всякую чушь – в особенности – став подростком. Жестами разве что, но от этого я всегда могу отвернуться, как и от миллионов лиц вокруг.

С другой стороны, оптимально иметь не немого, а несуществующего, воображаемого ребенка. Фантазию на тему «как это могло бы быть», не более того. Стремление людей завести детей и сам факт их появления всегда отдавали в моем восприятии мыслями о смерти. После того, как ты создал нового человека, на которого рассчитан некоторый срок полезной жизни, твоя жизнь для человечества уже не имеет особой ценности. Чуть что – женщин и детей нужно спасть в первую очередь. Беременных женщин – и вовсе в нулевую. Мужики всегда будут, черт с ними. Достойные, сильные и умные сами по себе должны гибнуть в героических порывах за тех, кто может просто продолжить род, хотя ничего из себя не представляет. Все, что нужно виду homo sapiens – это спасти свое жалкое и вредоносное для мира существование. В этом приоритет при любой экстренной ситуации, в любом социальном расчете, во всех политических игрищах между государствами. Огромная машина несущегося в пропасть собственной тупости вида не способна разделять людей на личности и мясо – разве что по финансовому признаку – и в этом, кстати, еще одно доказательство ее лживости и подлости. И если ты откажешься принять участие в этом празднике размножения без уважительной причины – да хоть бы и с ней, – то ты уже предатель вида и нации и родины и далее по списку.

Никто уже давно не задумывается, с кем именно идет война, и за какие ресурсы. Поставлена цель – укрепляться, занимать площади, увеличивать обороты производства и отвоевывать территории, доказывая, что одна часть вида сильнее другой, растить потребление и мощности, способные его удовлетворить. И все это – на пути к грандиозному коллапсу очередной мировой войны, которая, конечно, Never Again, но почему-то все равно всякий раз находит веские причины для своего начала, и которая перезапустит машину дикой, неконтролируемой экспансии этого пластмассового вида. И начнется новый виток безжалостного расширения влияния с повсеместной «стабилизацией» при бесконечных внутренних распрях – экономическими боями за хлеб, тачку и статус в многомиллиардном муравейнике. И если главный и единственный смысл существования человека – в поддержании этой безрассудной вакханалии выживания, то стоило ли эволюции так стараться ради нашего появления? Мне так не кажется. Не кажется, что это главный смысл, и не кажется, что все было зря. Просто мы еще на слишком низкой стадии развития и пройдем немало циклов, прежде чем понять, что к чему. Жаль только, что я не увижу, чем это кончится, потому что бессмертие вряд ли будет мне доступно, и в циклах, доступных мне, все будет почти одинаково.

Зато я вижу, как мой папка хочет, чтобы я отдал ему то, что мне досталось от матери, причем на условиях сомнительных гарантий возврата. Гарантий, которые его юристы обойдут, даже с учетом мастерства Алекса. Алекс держит ситуацию на карандаше и не дает ей выйти из-под контроля, но он не всесилен. А я тем паче. И эта дерьмовая ситуация заставляет меня чувствовать себя слабым, неспособным на реальные поступки. Я не могу быстро ответить «да» или «нет» и дать людям делать их работу. Мне приходится думать об этом, перекрещивать мысли о совершенно чуждом мне деле, поисках занятия, которое меня действительно заинтересует и планах уехать подальше из этой помойной ямы навсегда. Разумеется, из всего списка действительно разрешимы только самые простые и неприятные в процессе разрешения вопросы. Я где-то услышал, что если выйти замуж за исландку, тебе дадут гражданство цивилизованной страны и пачку денег на развитие. Но сколько ни обещаю себе поискать на сайтах знакомств исландку не страшнее бабуина, все руки не доходят. Человек стихийно слаб в самой сильной стороне своей натуры. Разум делает нас слабыми, но без него мы вовсе никто. Ловушка эволюции, не иначе.

Кажется, мир вокруг начинает искать берлогу на грядущие праздники уже сейчас. Люди, с которыми я успел переговорить за этот день, старались избегать важных вопросов и отвечать на все максимально неопределенно, а потому деловой день может по праву считаться потерянным. Даже не знаю, что меня разочаровало больше – глупость Ани или непролазная размытость суждений директоров двух фирм, которые я посетил наскоком.

На сегодняшний вечер у меня ультраважная, как полагается, встреча с моим папкой, а затем я встречаюсь на Лиговке с Лерой. Мы договорились заглянуть в относительно новое заведение, заявленное, как продолжение традиций «Тоннеля». Парни взяли помещение закрытого ныне завода и вроде как обещали превратить его в новую святыню техно и хауса, чтобы заставить нервно курить Конюшенную, Думскую и Литейный, и я должен проверить эти их заявления. С Лерой, конечно, все закончится, как всегда – избежать постельных сцен вряд ли выйдет. Но я надеюсь, что настроение у меня улучшится благодаря жесткому звуку, который должен наполнить меня и который, конечно, не откроет ничего нового после берлинского техно, голландских фестивалей и английских клубных хаус-пати, но хоть на час-другой выдернет из беспросветной пучины беспонтового минимал техно моего локального существования.

В пабе на Петроградке, куда я захожу выпить кофе вместо того, чтобы идти домой, крутят новости. Точнее – крутят все, что крутится на привинченном к стене широкоформатном телевизоре. Как ни странно, есть мне совершенно не хочется, хотя я не прикасался к еде со вчерашнего утра. Очень кстати, в новостях рассказывают про телку, которая ушла бухать на несколько дней и оставила трехлетнего ребенка умирать с голода. Я не улавливаю, умер ли ребенок, потому что меня отвлекает официант.

Нечто странное – нечто, что я не могу облечь в слова и четкие понятия, – беспокойно бродит в моей голове уже третий день. То ли это проблема странной, застойной погоды, то ли паранойя из-за кокса, который мне отгрузил в последний раз Михей. Но во второе я не очень-то верю, потому что Михей крайне щепетилен в подборе стаффа для своих, для старых знакомых и их родни, и «пятнашка» за грамм в Питере – это как раз индикатор оригинального продукта, которой только и есть смысл брать, если нюхаешь раз в неделю, а то и реже. На похоронах моей мамаши Михей выглядел сильно расстроенным, трагичным, несмотря на развеселую придурковатую форму его лица с крючковатым носом. Он выражал нечто, похожее на соболезнования. Во всяком случае, он не называл это искренними соболезнованиями. Когда люди говорят именно так, они лишь выражают тупое безразличие, а Михей нес какую-то прерывистую чушь и явно не мог смириться с тем, что произошло. Хотя, он мог быть просто под кислотой. С него станется.

Лидия так и не узнала, что мы вообще были знакомы, и что это знакомство стало одной из причин того, что я не верил в ее возвращение к здоровому мировосприятию. Михей видел, что когда-то она сломается, и ждал. Он надеялся, что все пройдет хотя бы под его контролем, и Лидия вновь станет молодой и глупой и начнет карьеру этакой Эм-Си Вспышкиной Кокаинового Королевства. А вместо этого – она окончательно потеряла сердечный ритм где-то под Новый год со своим чересчур молодым кавалером, который сам теперь бог знает, где. Круто ли ей было перед тем, как ее двигатель встал без шансов на повторный запуск, я не знаю. Хотелось бы верить, что круто. В состоянии определенного кайфа, наверное, легче откидывать копыта. Только мне это проверять совсем не хочется, да и никому бы не стал советовать. В любом случае, Михей стал центром нашей с матерью нарковселенной. И я не вижу в этом ничего предосудительного. По крайней мере, хоть это нас с ней связывало.

Не знаю, почему я вообще вспомнил обо всем этом сейчас. То, что кофе горьковат, вызывает больше беспокойства. Во мне нет ни капли жалости и сострадания ко всем участникам этой ситуации. Мне просто плевать на них всех. Я отключен от этого. Сейчас меня скорее беспокоит сатанинская физиономия очкастой ведущей, потому что мне начинает казаться, что она смотрит именно на меня и говорит со мной. Не допив кофе, я кидаю на стол расчет и ухожу.

В глаза бьет чересчур агрессивное зимнее солнце, и я вынужден судорожно выдергивать из кармана солнечные очки. Воздух пахнет осенью и пылью, и снега не видать. Я вспышками вспоминаю узкие улочки, отрешенную суету на Марияхильферштрассе, светофоры с однополыми парочками и мое внезапное одиночество в последний день перед последним же выездом в Швехат, когда ее телефон оказался выключен. В последний раз мы танцевали под довольно динамичный, как всегда, сет ван Дайка. Уставшие, мы пошли в отель пешком, и она смеялась и потеряла где-то свои туфли, и последние двести метров мне пришлось нести ее на руках. Я знал, с кем она будет, когда я улечу. Но это не вызывало во мне никаких эмоций. Когда она ушла утром, я думал лишь о…

По дороге в аэропорт мне постоянно попадаются на глаза социальные плакаты «Stay fair – Take care», и на них – полноценная разнополая семья, что кажется мне странным, причудливым, полунамеком среди бесконечного гей-парада этого города. Но самое важное – я не понимаю, что значит этот девиз, хотя такая фраза наводит на множество вариантов, и уже в аэропорту…