Индульгенции

– Вот суки.

– Как знать, – пожимает плечами и вновь достает книгу.

– Ну, ты держись. Может, выгорит что, если адвокат справится.

Миша нервно усмехается и уводит взгляд в книгу. Парень тоже пострадал из-за богатеньких ублюдков. Ну, у кого еще может быть тонна наркоты дома для развлекухи, ну? И пока они просаживают наши налоги и пенсии, мы чалимся на зонах из-за их номеров. Судьба бедного человека в России.

Я бежал от бедности всегда, но постоянно спотыкался. В основном, об людей. По-разному, но так круто еще не было. И теперь у меня одна надежда – на то, что Анна знает, что делать, и сделает это. И что адвокат вытащит меня. В любом случае, я должен сделать так, чтобы Колька рос и выздоравливал, даже если батя его топчет зону. Есть у меня загашник небольшой, есть. Я сейчас только на это и уповаю. Но раздаривать накопленное не буду. Там не так много, как может захотеть этот адвокат, чтобы начать работать нормально.

Нет, херня! Думать вообще не надо об этом. Сидеть мне нельзя. Мои этого не вытянут. А я сам потом повешусь, если надолго закроют. Как за убийство еще посадят, и тогда…

Анна

…выталкивая коляску из такси. Дальше – все фрагментами. Каждый такой приступ – а их было уже три или четыре, – заставляет меня превратиться в один комок нервов и мчаться в больницу. Потом я неделю не могу прийти в себя. И сейчас будет также. Но это ничего.

Коридор, поворот, что-то говорящая мне на незнакомом языке медсестра. Все смешивается воедино, а Коленька только сипит, и его руки сплетены, как косы, ноги скручены, и я едва не плачу, но в глазах сухо. Даже жжет.

Я жду несколько минут, и врач выходит и говорит мне, что все в порядке, и что мне придется побыть в стационаре пару часов, чтобы состояние Коленьки стабилизировалось. Я спрашиваю, можно ли зайти в палату, и доктор дает добро, но только на минуту. Я бросаю сумочку в коридоре и мчусь в палату, и Коленька не узнает меня – его глаза периодически закатываются, но сестра говорит, что это нормально, и скоро все пройдет. Меня прорывает диким, пронзительным плачем, и я ухожу в коридор. Надо хотя бы взять кофе, потому что я ничего не ела со вчерашнего вечера, и меня ужасно мутит, а мне надо оставаться на ногах. Вдруг что-то еще понадобится – какая-нибудь платная процедура или вроде того. По льготной программе Коленьке бесплатно делают самые основные процедуры, но это помогает только поддерживать состояние. Скоро ему понадобится специальное обучение, чтобы он мог общаться с людьми и учиться дальше, а потом все больше и больше нужд, и я не знаю, как мне справляться, если Леша застрянет там.

Мне придется просить о помощи родственников или подруг, которых почти не осталось, и это ужасно. Я так давно делала вид, что у меня все прекрасно, что все идет на поправку, и тут – нате, просить о деньгах, просить посидеть с ребенком, если я пойду работать. Иногда я начинаю ненавидеть Лешу, но стараюсь побыстрее придушить в себе это чувство. Я должна его любить. По-своему, как угодно, но любить. Потому что я родила ему сына, и мы – одна семья.

Машинально переключаю с рекламы на какой-то сериал и засматриваюсь. Иногда за всей этой суетой я обнаруживаю себя в месте, которое чуждо мне. И тут же понимаю, что этой мой дом, моя кухня в полусоветском стиле, мой блендер, в который я закладываю овощи для пюре. И все, вроде как, встает на свои места.

На экране девушку с длинными волосами лихо везут на роскошном седане с коричневой кожей, и красотка возмущается, срывает явно дорогое колье и швыряет им в водителя, а он только смеется и закладывает поворот покруче. Я быстро моргаю и возвращаюсь к блендеру, который пора бы запустить.

Покормив Коленьку, который уже улыбается, хоть и одной половиной рта, я скидываю посуду в раковину – поверх нагромождения того, что уже было закинуто туда вчера и позавчера. Открываю окно пошире, чтобы выветрить неприятный запах, который только сейчас учуяла, и закрываю дверь на кухню, чтобы не сквозило. Попереключав каналы, я нахожу городские новости и жду, не покажут ли что-то на тему недавнего происшествия с участием Леши. Вчера обещали получить комментарии отца погибшей. Он, как я поняла, какой-то влиятельный человек, бизнесмен, а то и политик, но я его не знаю. После нескольких репортажей – про дорогу на Наставников и затопление на Ветеранов, – показывают интервью с этим человеком.

Глядя на него, я вижу простого мужчину – лысого, широколицего, с толстыми пальцами, которыми он почему-то часто почесывает лоб. Ничего особенного, он простой мужик, такой же, как и Леша, только с другим размером дохода. Конечно, это важно, но важно и то, что этот человек должен понимать – Леша сделал этот не специально, он и в страшном сне себе не мог представить такого стечния обстоятельств.

– Я бы хотел, чтобы все это решалось в рамках правового поля, и никто не допускал каких-либо домыслов на этот счет. Никаких угроз и разборок, – говорит этот мужчина.

Это хорошо. Если он на людях это говорит, значит, он честный человек, и понимает, о чем все думают.

– Как вы пережили утрату? Вы и Ваша жена, – спрашивает безликий корреспондент и снова направляет микрофон на отца погибшей.

– Мне очень больно, как отцу. Я не знаю, как переживу это. Также нелегко и Ирине. Но я хотел бы правовой справедливости. Мы цивилизованные люди, и должны ими оставаться, иначе чего стоят наши жизни? Пусть разберется правовая инстанция. Все должно быть справедливо.

Да, и инстанция должна отпустить Лешу. Интервью заканчивается, и я выключаю звук. Я наливаю себе чай и только насыпаю сахар, как звонит мобильник.

Звонит лешин старый друг. Он говорит, что только узнал о случившемся через третьи руки, и обещает приехать ко мне, как только вернется с дальнего рейса. Дальнобойщик, насколько я помню. Обещает привезти денег и помочь во всем. Деньги бы действительно не помешали. Я благодарю его и быстро сворачиваю разговор. Мне необходимо держаться в своем стиле – сильной хозяйки, которой не нужна чья-либо помощь. Хотя сейчас это будет смотреться слишком лживо. И еще я думаю о том, что Леше лучше было тоже уйти в дальнобой, как ему когда-то предлагал этот самый приятель. Но куда там – ему нужно было быть ближе к семье. А теперь все заботы семьи – на мне.

Я вспоминаю про чай и кладу три ложки сахара и мешаю, но вкус становится отвратительно сладким, и я бросаю кружку вместе с чаем в раковину, но она не бьется, и даже это меня раздражает.

И еще – Антон. Я только сейчас понимаю, что давно не отвечала на его звонки и не писала ничего. Может, он уже начал забывать про меня? Ясное дело, что я не могу просить у него денег или вроде того, но я могу попросить его о помощи. Ведь у него состоятельный отец, у которого наверняка есть свои связи, и если можно кого-то подключить – так, чтобы никого не обременять, – то это поможет, правда? Он может просто сказать, к кому мне можно прийти и кому надо заплатить. Я же знаю, что они там все продажные. Все эти прокуроры и следователи и депутаты – все продажные. Только нам, простым честным людям никто не предлагает продаться – в хорошем смысле.

На самом деле, мне жутко страшно слышать гудки, и когда звучит «Алло», я едва не подпрыгиваю вместе со стулом.

– Привет. Ты не занят? – стараюсь унять дрожь в голосе и звучать так, как понравилось бы ему.

– Так, – вздыхает Антон.

Наверняка занят, но все равно ответил. Есть что-то, что помогает ему сделать такой выбор.

– Как дела?

– Нормально.

Как у меня – не спрашивает. Еще бы. После стольких дней ни ответа, ни привета. Я поступила по-дурному, и не знаю, как теперь выкрутиться.

– У меня тут небольшая проблема. Я просто хотела бы узнать, ты не можешь узнать…

– Давай по порядку. В чем именно дело? Я тороплюсь, – его тон становится раздраженным.

Чтобы не упустить шанса, я прекращаю жевать сопли и рассказываю все, как на духу – ровно с того вечера, когда мой дурной Леша выпил где-то и поехал домой. Я останавливаюсь на моменте, где начинаю пересказывать увиденное сегодня интервью и краешком ума понимаю, что не дала Антону вставить и слова.

– Это все. Вот. И, может, ты знаешь…

– Что именно нужно от меня?

– Ну, может, ты…

Антон

… не говоря уже о том, что я только недавно вернулся с очередной растянувшейся на ночь, утро и день тусовки в частном заведении. Единственное, что я помню четко – это то, что затащила меня в клуб та самая блондинка, что крутилась вокруг меня на дрифте у Электросилы. С тех пор я встречал ее только эпизодически, но всегда она находила меня там, где я ее не ожидал. Я до сих пор не знаю ее имени, но она явно знает мое и постоянно вертихвостит передо мной и вроде как на что-то намекает, но я-то для себя уже четко решил, что руки моей в ее трусах не будет. Она скучная, как и большинство телок, пытающихся казаться веселыми и заводными. Такие wanna-be-cool-girls перегорают при первой же встрече с совместной жизнью, и все их надежды на светлое будущее под крылом молодого мажора, сменившего больного неудачника бывшего, сгорают там же, а мне лишние драмы ни к чему. Благо, хватает все еще претендующей на скорое замужество Алены, с которой мы разъехались вчера после поездки на каком-то дебильном пати-басе, где она накачалась шампанским и потеряла дееспособность, хотя изначально подавала неплохие надежды.

И вот, после почти суток безостановочных танцев и принятия разных увеселительных веществ, я получаю весточку из темных глубин недавнего прошлого. Аня. Давно не слышались, ага.

Первые несколько фраз от нее насильственно тянут мой палец в район сброса вызова, но как только она начинает тараторить, доводя до моего сведения историю попадания ее муженька в СИЗО, мне приходится проснуться. Прикидывая, во что все это может вылиться в плане перевода Ани в мои бессрочные рабыни, я судорожно вспоминаю, кто у меня есть в прокуратуре и судах, но пока не могу найти никого подходящего, только случайные контакты, которым не стоит доверять. Но кто-то ведь точно был, надо лишь включить мозги. Нюхнуть, на худой конец, если еще осталось. Мою кровь будоражит мысль о том, что в моем монотонном существовании снова появляется острый момент, и снова за ним стоит обычная нищенка из Рыбацкого, а не сучка в микро-юбке. C’estlavie.

– Ладно, давай так – я посмотрю, прикину, с кем можно поговорить. Имей в виду – бесплатно это не сработает.

– Я понимаю. У меня есть немного денег. Я не знаю, много это или мало. Не знаю. Но я достану… – снова включает тараторную машину Аня.

– Не суетись, – достаю листок бумаги. – Как зовут адвоката, ведущего дело, и кто следователь?

Она диктует мне фамилии, которые пока ни о чем не говорят, и я нацарапываю их на бумаге, чтобы не потерять в глубинах звенящего мозга.

– Ой, меня Коленька зовет. Давай, я…

– Мне тоже пора. Не звони, я сам наберу.

Сбрасываю разговор, чтобы не дождаться очередной порции детского визга в моих и без того слабо слышащих ушах. Колонки клубов, пати-басов, чьи-то вопли и аудиосистема «ламборгини», в которой меня везли домой, сделали свое дело. Звон разливается по квартире – вместе со мной, перемещающимся от унитаза к душевой, и шум воды разрывает пелену на миг, но это не…

В ушах стоит звон от аплодисментов, и мы вываливаемся поскорее с выступления Нидерландского театра танцев, и она смеется и лопочет что-то на смеси немецкого с французским, но я ведь не признаюсь, что по-французски знаю только «pardon» и «chercher la femme», и подыгрываю ей…

Силясь не уснуть сразу после душа, я выпиваю пару стаканов апельсинового сока и набираю Алексу. Вообще-то, я обещал позвонить ему утром, но мое утро немного затянулось, что уж поделать.

– Здорово, Харви Спектер.