Отсутственное место

Обитатели пенала – как на подбор монологисты. Каждый городит свое, не слушая, но и редко перебивая других. Замолкнет Нина, и наступает тишина. Но не надолго. Сладко запрокинувшись, заломив руки, долговязая тощая Олимпиада стонет:

– Боже! Если бы вы знали, как вы мне все надоели!

Резонерка Нина Алексеевна, и та ленится отвечать ей. Не дождавшись реакции, Олимпиада продолжает:

– Мне снились увядающие ирисы. Я плакала над ними, а они роняли свои лепестки. Потом пошел дождь, как будто сама природа плакала со мной вместе.

«Ирисы не роняют лепестков, – про себя придирается Саша. – Их цветы скукоживаются и болтаются на стебле, как тряпки!»

И прикусывает язык, чтобы не брякнуть чего-нибудь вслух. Обидеть эту юродивую было бы последним делом. А что она со своими романтическими позами – злющая, просто убийственная пародия на самое Александру Николаевну Гирник, об этом никто не догадается… Ох, теперь ее увлекла тема дождя! Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его!

– Я всегда мечтала отдаться в дождь. Вам не понять, как это прекрасно. Вот представьте: мы только знакомы. Он… ну, например, живет в том же доме, но в соседнем подъезде. Однажды он приходит ко мне, чтобы попросить… да, попросить таблетку анальгина! У него разболелась голова…

– Это в аптеку надо, – сообщает Нина Алексеевна назидательно.

– Аптека закрыта, уже вечер, сумерки… И вот пока я ищу анальгин, начинается дождь. Настоящий ливень, струи стекают по оконному стеклу, и я… я предлагаю ему переждать, выпить чашечку кофе, ведь это безумие – выходить на улицу в такую непогоду. Я готовлю кофе, но не успеваю. Порыв желания охватывает нас, мы бросаемся друг к другу, я падаю в его объятия, а за окном дождь, дождь…

– Подумаешь! – юная прыщавая богатырша Света фыркает громко, как лошадь. – У меня этот нахал со своим порывом катился бы колбаской с нашего седьмого этажа до самого первого! Видала я таких кобелей! Аспирин им, как же! Сейчас!

– Грубые все, вульгарные! – вздыхает Олимпиада и выходит из комнаты, не желая слышать дальнейших соображений Светланы. А той есть что сказать:

– Она зато нежная! Вот уж действительно! Ты, Шур, не поверишь! С каждым! Со всем институтом путается! А ведь ни кожи, ни рожи! Да и старая уже, ей все тридцать! Их же, кобелей, что привлекает? Что отказа нет! Когда ни приди, хоть пьяный, хоть какой, всегда пожалуйста! А туда же, про цветочки! Нет, мужиков главное в узде держать. Вот в прошлом году, когда мы были на картошке, один Коля, он из другого отдела, ты не знаешь, плакал даже, на коленях стоял! А я сказала: «Пошел вон!»…

«И зря. Прыщей многовато, – думает Гирник, и вдруг вздрагивает от омерзения. – Что это я? О чем я?»

На лестнице, уже смеясь, говорит подругам:

– Меня загнали в местный дурдом!

А впрочем, разве Нина Алексеевна со своими доносами безумнее, чем Федор Степаныч со своим половым расизмом и выдающейся эрудицией? А Шахова с дипломатом в брюхе что, нормальнее, чем Олимпиада со своим дождем или Светлана, осатаневшая на страже девичьего сокровища?

Глава VI. Дезертирство

Новый демарш противника неожидан: объявлено сокращение штатов ЦНИИТЭИ. На одну персону! Гадать, кто бы это мог быть, не приходится.

Зита в ярости. Теперь ее черед, покусывая губы, бормотать:

– Неужели мы ничего, совсем ничего не в силах сделать?

Градус ее кипения не совсем понятен. Все равно же скоро… Как не махнуть рукой, теперь-то, когда руки вот-вот превратятся в крылья, и прощай все это?

– Фиг им! Муж нашел выход! – торжествуя, Зита расцветает на глазах, сейчас опять видно, что она Роза Долины. – Есть закон, по которому меня нельзя подвергать гонениям! Ну, не закон, а там какое-то обязательство, соглашение было подписано с иностранцами, в общем, я не вникала, но только Гриша пошел в дирекцию и с документами в руках им это растолковал! Вежливо, с улыбкой – он умеет! Они струсили! Наша взяла!

По рассказам, он сущая прелесть, этот Розенталь. Ученый, кажется, математик. Такой хороший, что у него на работе коллеги чуть не плакали, выгоняя его из партии, а он еще их утешал. Впрочем, сию трогательную деталь живописуют Зита и Аня: одна не объективна, другая так доверчива, что без конца попадает на этой почве в горестные переделки. Как-то сложно вообразить сборище партийцев, которые точат слезу, исторгая из своих рядов не то что обаятельного Розенталя, а хоть самого Эйнштейна.

Напудренная физиономия Тамары Ивановны напряжена, будто начальница держала пари, не моргнув глазом, скушать лимон без сахара:

– По ряду соображений мы не настаиваем на уходе Розенталь. Но сокращение штатов объявлено и должно состояться. Если Розенталь не уйдет, нам придется уволить Гирник!

Они что же, думали, я испугаюсь?

Дома Скачков, услышав веселое сообщение, что ее выгоняют, нахмурился:

– Зря ты так легко сдаешься. У них нет права тебя сокращать! В нашем отделе свои юристы, они мне подтвердили: молодой специалист сокращению не подлежит. Они закон нарушают, ты могла бы обратиться в суд! А найти новую работу не так просто, пробросаешься. Я тебе рассказывал, как в шестьдесят пятом не дал себя уволить?

Рассказывал, как же… Помнит она эту вашу эпопею. Сперва – треп и анекдоты молодых инженеров, потом – донос местного старичка-отставничка, внимательно слушавшего из угла их вольные речи, а там появление людей в сером, первые допросы, на которых все держались, как боги, вторые допросы, когда кое-кто дал слабину и стал валить на товарищей, третьи допросы, где разъяренные товарищи уже в отместку топили тех, кто их подставил. Старец был то ли бестолков, то ли подслеповат: крамольные высказывания запомнить запомнил, а из чьих уст что вылетело, доложить не смог. Это и выясняли. О тюрьме речи не было, ведь не тридцатые, не сороковые – середина шестидесятых. Но над всеми нависла угроза вылететь с работы, а может, еще и потащить за собой хвост, с каким уж ни по службе не продвинешься, ни в командировку хорошую не пустят.

Только у одного из них, у скачковского, а теперь уже и шуриного друга Толи Кадышева, хватило решимости подать заявление об уходе, едва началась вся эта гнусь. Прочие персонажи драмы зубами вцепились в свои стулья. Скачков в том числе. Нет, он-то никого не топил, а потому и у других не было резона топить его. Держался скромно, гибко, осмотрительно. В конце концов разогнали всех остальных, а вопрос о нем, последнем из храбрых болтунов, должны были решать на комсомольском собрании. Ну, так он несколько раз проводил до метро местную комсомольскую вождицу, унылую старообразную деву, посмешил ее, поулыбался («Нет, не подумай – ничего больше!»), а заодно признался доверчиво, что боится, как бы не сказать там, на собрании на этом, чего лишнего. Он был, конечно, кое в чем неправ, не дал должного отпора злоречию и ответственности с себя не снимает, но кто он такой? Шкет! А ведь поначалу не кто-нибудь – директор в этой истории был горой за их отдел! Даже сам иной раз забегал поговорить и кое-что осуждал… нет-нет, он сознает, насколько неуместно было бы сейчас привлекать к этому обстоятельству излишнее внимание, он будет помалкивать, о чем речь? Но если на него навалятся всем скопом, просто нервы же могут не выдержать! Понимаешь, Валечка, я такой нервный…

И обошлось: о собрании сочли за благо забыть, увольнять Скачкова не стали, короче, то был крупный дипломатический успех. Шура это понимала. А о том, что она бы много дала, лишь бы не было этой победы, лишь бы он тогда ушел просто и чисто, как Кадышев, Скачков так и не узнал. Ведь все позади, упрек прозвучал бы наивно, а проявлять наивность Александра Гирник не желает: во всем, что касается социума, ее конек – скептицизм. И однако… Это рабское хитроумие, разве оно ему пристало? Что дозволено быку, не дозволено Юпитеру – известный афоризм она склонна трактовать так.

И вот теперь ее гонят из ЦНИИТЭИ. Взывать к правосудию, чтобы разрешили остаться? Что за дикая мысль. Впрочем, муж, к счастью, не настаивает. Прочие домашние – и того меньше.

Мама:

– Держаться за этот клоповник? Да ну его ко псу! Не уговаривайте ее, Витя, вы же знаете, что ваша благоверная упряма, как ослица. А сейчас она еще и права!

Отец (не удостаивая зятя взглядом, даже таким презрительным, на какие он большой мастак):

– Никаких прав молодого специалиста у тебя быть не может. Ты по собственной вине потеряла их, когда не пошла в Ленинскую библиотеку. О суде забудь!

Хитрый старик лучше всех знает, что она не станет судиться. Но дело должно выглядеть так, будто дочь подчинилась ему, священный авторитет отца подавил дурацкое влияние мужа. А Верка – счастливица, первокурсница! – беззаботно прощебетала:

– Стоило бы их проучить! Пусть бы они на тебе зубы поломали!

У сестрицы очаровательная манера не сомневаться, что ее Шура – кушанье, после которого неосторожному людоеду не миновать зубного протезирования. Самой бы Шуре хоть малую толику подобной уверенности!..

– Но ведь бороться с ними, наверное, ужасно скучно? – Вера томно вздыхает, отметая надоевшую тему взмахом ресниц. – Кстати, о скуке: Вадим снова сделал мне предложение! И Кадышев опять круги пишет, а ведь они с Таткой собираются пожениться. Ну не идиот? Перебегать дорогу Молодцовой я бы не стала, будь он хоть сам Юрский!

Ах, Юрский! «Кюхля», «Ваш верный робот»… То и другое – всего лишь по телевизору. Сестры Гирник не из тех, кто способен обожать артистов, подкупать гардеробщика, чтобы благоговейно постоять в калошах Собинова, да и вообще по какому бы то ни было поводу толпиться и верещать. Но Юрский… да…

– В этом случае, сестрица, тебе пришлось бы иметь дело не с Молодцовой!

– Фиг тебе, золотая рыбка! А Скачков?

Уела.

Прослышав, что подругу сокращают, Зита подстережет ее на лестнице, чтобы объясниться без свидетелей:

– Ты не злишься?

– За кого ты меня принимаешь? – пока еще чистосердечно возмутится Шура. – Они хотят нас поссорить, и я доставлю им такое удовольствие?

Не дождавшись даже этого скромного удовольствия, общественность постановляет рассмотреть на собрании персональное дело Розиты Розенталь. Ей – общественности – так не терпится, что собрание назначают на 30 декабря 1970 года, последний день пребывания Гирник в штате института. Расправа должна начаться, как только уволенная выметется за порог, перестав прикрывать Зиту с фланга. Прыщавая Света полу-сочувственно, полу-злорадно передала Шуре фразу Тамары Ивановны:

– Будет знать, с кем связываться!

Зайдя под каким-то предлогом в большую комнату, Гирник спросит начальницу при всех: