Амалин век

– Смотри, доиграешься ты у меня, – полушутя пригрозил он косуле, шутка прозвучала тихо, почти шепотом.

Косуля замерла на мгновение, повернув голову. В ее темных глазах, казалось, отражалась сама степь – вечная, беспредельная, молчаливая. Она ждала его, звала за собой.

Баймухамбет почувствовал необыкновенное облегчение, как будто все тревоги, заботы и печали, накопленные за долгую жизнь, остались где-то позади, растворившись в степном ветре.

В тот же миг, словно испугавшись чего-то невидимого, косуля взмахнула своими небольшими, но изящными рогами с двойным разветвлением и рванулась вниз, к пологой белой круче. Ее стремительный бег вел к полноводной реке, которая текла не просто вглубь, а, как понял Баймухамбет, в иной мир – потусторонний. Это знание пришло к нему без слов, с тихой ясностью, как приходит утренний рассвет.

На противоположном берегу он заметил фигуру женщины. Она стояла неподвижно, распустив длинные, густые косы, которые касались ее плеч, словно живое продолжение степного ветра. Это была Абыз, его любимая и единственная супруга, ушедшая несколько лет назад. Она не манила его к себе, не звала, ведь знала: он сам спешит. Спешит к ней, как спешил всю свою жизнь – каждый раз с той же любовью и неизменной верностью.

Старик шагнул вперед, чувствуя, как силы покидают его тело, но наполняют его душу светлой радостью. Его сердце замирало в предчувствии воссоединения с тем, кто был частью его самого, его началом и его завершением.

Когда супруги вновь встретились на вершинах того света, мир, казалось, обрел гармонию. Они смотрели вниз, туда, где оставались их дети и внуки, где жизнь продолжалась в бесконечном потоке времени. Теперь они, незримо для всех, оберегали свой род, словно укрывая его своими невидимыми крыльями.

Но их взгляд особенно часто останавливался на двух фигурах: мальчике с добрыми, но грустными глазами – Саркене, и девочке с озорным блеском в черных, как уголь, глазах – Алтын. Абыз и Баймухамбет знали то, чего никто из живущих знать не мог: судьба рода Шукеновых будет зависеть именно от этих двоих. И в их маленьких, но крепких руках будет будущее не только их семьи, но, возможно, и той степи, над которой шумел вечный ветер.

Саркен. Полтарарубля

Жители Шубар-Кудука и его окрестностей отказывались верить календарю, который упрямо утверждал: на дворе конец декабря 1941 года. Время шло, но зимы не чувствовалось. До сих пор ни разу не выпал снег. Белоснежные хлопья словно задержались в пушистых облаках, не желая покидать теплые небесные перины и спускаться на обнаженную, промерзшую степь, чтобы укрыть ее уютным покрывалом.

С одной стороны, это отсутствие зимних метелей могло бы показаться благом. Животноводы радовались, что их стадам не приходится разгребать снежные завалы в поисках пищи. Скудная растительность казахской степи оставалась доступной: торчавшие из плотной дернины сухие пучки мятлика, сизо-серая полынь с горьким ароматом и хрупкие метелки ковыля. Особенно ценным кормом для скота становились зерновки тонконога и колючая верблюжья трава, на которых степная живность могла худо-бедно продержаться.

Но на окраине одного из аулов вблизи разъезда, где старейшины собирались у очага, звучали тревожные разговоры. Аксакалы качали головами и предсказывали беду. По древним приметам, после бесснежной зимы нельзя было ждать ни хороших пастбищ, ни богатого урожая. Отсутствие снега означало, что весной земля останется сухой, лишенной живительной влаги, а это – бедствие для всего, что зависит от скромной щедрости степи.

Люди молча всматривались в серые, неподвижные облака, надеясь, что они наконец разродятся снегом. Но небо упорно молчало, словно само боялось ответить на их мольбы.

Далеко на западе уже полгода гремела война. Молодой чабан Саркен понимал: рано или поздно она коснется каждого, и даже в тылу людям придется затянуть ремни туже прежнего. Он ясно видел, как тяготы войны уже ложатся на их небольшую степную общину. Если раньше Саркен с едва заметной усмешкой наблюдал, как аксакалы, преклоняясь, совершали свой пятикратный намаз, то теперь он и сам часто вскидывал руки к небу, отчаянно прося снег наконец окутать иссохшую землю.

В душе Саркена росла тревога, постепенно превращаясь в страх. Возможный голод пугал его не на шутку. Несмотря на юный возраст, он уже знал, что это такое. Семилетним мальчишкой он на себе испытал последствия голощекинского голодомора тридцатых годов. Это страшное время, названное в честь Геннадия Голощекина, секретаря Казахского крайкома ВКП(б), оставило глубокий след в памяти Саркена. Он помнил, как множество людей, иссушенных и измученных, умирали в своих домах и на дорогах. Тогда от голода погибло почти половина казахского народа, и эта трагедия навсегда отпечаталась в его сознании.

Теперь, глядя на истощенную степь, Саркен словно видел мрачные тени прошлого, готовые вновь обрушиться на их жизнь. Он не хотел, чтобы те же страшные испытания вновь постигли его близких, и это заставляло его молиться с таким же рвением, как старейшины аула.

Для Саркена ничто не могло быть ужаснее уже однажды пережитого чувства, когда голод толкал его на такие поступки, о которых он никогда не смог бы подумать в благополучные времена. Еда тогда становилась смыслом жизни, единственной целью, ради которой он был готов унижаться, попрошайничать, а порой и воровать. Это были дни, когда голод заменял стыд, а нужда выжить отодвигала на второй план все остальное.

Его мучила бессонница. Закрывая глаза, он не находил покоя – вместо этого перед ним вставали образы яств, такие яркие, что он почти ощущал их вкус. Но, открывая глаза, реальность возвращала его в убогую действительность, где любая пища была роскошью. Саркен помнил, как однажды, захлебываясь слюной, он смотрел на воробья, случайно залетевшего в дом. Маленькая птичка, бьющаяся о стекло, стала для него символом недосягаемого спасения.

Не в силах справиться с искушением, Саркен поймал воробья, а затем, спрятавшись на окраине аула, в овраге, с трудом ощипал несколько перьев. Там же, разжигая слабый костер из веточек, он поджарил птицу наскоро, почти не заботясь о том, чтобы приготовить ее как следует. Он ел ее полусырую, не чувствуя ни отвращения, ни страха, а лишь безмерное облегчение от того, что хоть что-то попало в его опустошенный желудок.

Но радость оказалась недолгой. Вскоре пришли мучительные боли, рвота, слабость во всем теле. Лежа на земле, истощенный и обездвиженный, он впервые в своей жизни испытал чуждое, пугающее желание – перестать бороться. Саркену казалось, что смерть могла бы стать избавлением от нескончаемых страданий. Однако он выжил, хоть и с трудом, и этот опыт навсегда остался с ним, сделав его особенно чувствительным к угрозе голода.

Саркен твердо решил, что никогда больше не допустит повторения тех ужасных дней. В этот раз он взял судьбу в свои руки, став тем, кто подготовится к голоду заранее, чтобы предотвратить его удушающие объятия. Он запасал все, что мог: курдюки жира, сушеный козий сыр, крупные куски соли, зерно, отруби – любое съестное или полезное в хозяйстве добро, к которому у него был доступ. Саркен знал, что за подобные действия его могли ожидать суровые последствия – от сурового наказания до тюрьмы за кражу государственного имущества. Но страх перед голодом был сильнее любых угроз.

Он искал места, которые могли бы стать его тайными складами. Глухая степь с ее древними могилами кочевников подсказала идею: под надгробными камнями, где когда-то хоронили великих воинов, он стал устраивать свои продовольственные тайники. Это были идеальные укрытия: забытые и заброшенные, где никто не рискнул бы искать.

Каждую ночь Саркен, подгоняемый собственной тенью и страхом быть обнаруженным, осторожно укладывал в эти укрытия свои запасы. В темноте он работал быстро, не задаваясь лишними вопросами о том, нарушает ли он чьи-то святыни. Для него это было не святотатство, а борьба за жизнь. Он знал: когда наступит "черный день", эти скрытые запасы могут спасти не только его, но и других, кто окажется рядом.

Каждая мелочь была важна. Даже несколько граммов сушеного сыра или щепотка соли могли оказаться бесценными в будущем. Саркен чувствовал, что поступает правильно, и убеждал себя, что его действия – не преступление, а предосторожность.

Сейчас они жили с матерью одни. Глава семьи Мурат, неизменный председатель сельского совета их аула, в начале войны был мобилизован на фронт. Его должность автоматически досталась супруге Жамиле.

В ауле, где все друг друга знали, а громкие звания и должности теряли свой вес перед суровыми реалиями жизни, переход председательства к Жамиле выглядел вполне естественным. Никто не сомневался в ее способности справиться с обязанностями.

– А че тут думать! – были единогласны собравшиеся голосовать односельчане. – У нее полные семь классов образования, и она много лет видела, чем должен заниматься председатель. – Да и мы уже вроде привыкли, – поддержала кандидатуру Жамили соседка, – все под боком, не надо далеко ходить. Действительно, аул был настолько мал, что тратиться на помещение под управление не стали. Сельсовет находился в собственном доме председателя. В отличие от тесных мазанок односельчан у семьи бывшего бая Шукенова под крышей имелись три комнаты.

Жамиля действительно растерялась, когда односельчане единогласно выбрали ее председателем сельсовета. Она не ожидала такого поворота событий, тем более что не имела ни уверенности в себе, ни опыта принятия важных решений. Всю жизнь она привыкла быть в тени мужа, выполняя хозяйственные заботы и поддерживая порядок в доме.

Когда соседка предложила ее кандидатуру, Жамиля хотела возразить, но слова застряли в горле. Она даже машинально подняла руку, голосуя за собственное назначение, словно это был чей-то чужой выбор, а не ее судьба.

– Ну вот и все, решили! – обрадовались односельчане, довольные тем, что больше не надо ломать голову.

В первые дни после избрания Жамиля не знала, за что хвататься. Ей пришлось принимать посетителей прямо в доме, слушать жалобы и просьбы. Каждый приходил со своей бедой: кому-то нужно было выделить зерно, кто-то просил совета, как обустроить хозяйство в суровых условиях.

Она сидела за старым деревянным столом, нервно теребя край платка, и пыталась не упасть духом под напором обязанностей, которые до этого казались ей далекой и непонятной стороной жизни.

– Мам, ты справишься, – сказал ей однажды Саркен, видя, как она подолгу сидит в задумчивости. – Мы справимся!

Эти простые слова, сказанные с искренней детской верой, стали для Жамили спасительной ниточкой. Она начала учиться быть сильной, хотя это давалось ей с трудом. Ежедневные дела отнимали у нее почти все силы, но она все равно продолжала. Жамиля понимала, что ей больше некуда отступать, и нужно быть опорой для сына и односельчан.

Постепенно она стала замечать, что даже небольшие успехи в делах дают ей уверенность. Она радовалась, когда удавалось уладить спор или найти зерно для бедствующей семьи. Однако внутри нее продолжал жить страх – страх не оправдать надежд людей, страх остаться без вестей от мужа, страх перед будущим, которое казалось слишком непредсказуемым.

На фронт восемнадцатилетнего Саркена не призвали. У него с рождения левая нога была на десять сантиметров короче правой. В очередной раз он почувствовал себя исключенным из общей массы. Это событие стало для него не столько разочарованием, сколько доказательством того, что его физическая ограниченность будет всегда определять его участие в жизни общества, даже если он сам хотел бы быть частью чего-то большего.

Саркен не ощущал свою инвалидность как нечто чуждое или неполноценное. Для него это было просто особенностью его тела, с которой он научился жить. Однако с каждым годом он все более остро чувствовал, что окружающие видят в нем нечто не такое, как у всех. В глазах сверстников, а иногда и взрослых, он видел жалость или недоумение. Это был тот невидимый барьер, который постоянно напоминал ему о его ограничениях.

Он не жаловался на свою судьбу и старался быть максимально самостоятельным. Но когда он видел, как другие мальчишки легко преодолевают дистанцию, быстро бегают или с азартом играют в футбол, он ощущал свою медлительность, свою неуклюжесть. Стремление быть таким же, как они, было сильным, но его тело сдерживало эти порывы.

Внутренне Саркен смирился с тем, что не будет самым быстрым или самым ловким, но это не значило, что ему не хотелось быть частью той жизни, которую вели его друзья. Он старался компенсировать свою физическую слабость другими способами: больше учился, развивал свои умственные способности и даже пытался быть полезным в делах, где не требовалась быстрота движений.

Но главной трудностью оставалась не его собственная инвалидность, а внимание окружающих. Это было не столько его собственное восприятие, сколько то, что ему все время напоминали о его различии. Даже не с намерением обидеть, а просто оттого, что люди видели его как того, кто отличается от других, как кого-то, кого нужно жалеть или как-то поддерживать.

Бабушка Абыз, несмотря на свою глубокую любовь к внуку, часто не могла примириться с его инвалидностью. В ее мировоззрении существовал жесткий порядок причин и следствий, и, по ее мнению, именно неудачные поступки матери, Жамили, могли стать причиной беды, постигшей Саркена. Для Абыз это было вполне логичное объяснение – в жизни каждого человека был свой момент, когда судьба давала испытания, и именно в юности Жамиля якобы совершила "великий грех", за который Аллах наказал не только ее, но и ее сына.

Абыз не скрывала своих мыслей, хотя и выражала их с тяжким сердцем. Она верила, что только так могло случиться, потому что сама растила своих детей строго, прививая им уважение к традициям и вере. Пожилая и умудренная женщина считала, что только правильная жизнь и моральная чистота могли бы обезопасить от бед.

При всем этом, казахская аже безмерно любила своего внука и искренне верила, что ее маленький Сарконай, несмотря на свои трудности, вырастет настоящим мужчиной и найдет свою половинку.

Жамиля терпеливо и безропотно сносила упреки свекрови. Понурив голову, словно пряча свой вечно слезливый и полный прощения взгляд, она старалась окружить сына даже чрезмерной заботой и вниманием.

Все эти благодушные переживания родственников не приносили Саркену радости, скорее наоборот – каждый день они только напоминали ему, что он не такой, как все.

В жизни каждого мальчика наступает момент, когда он начинает проявлять интерес к девочкам. Это время сопровождается определенными изменениями – подростки начинают «красоваться», меняют походку, стремясь произвести впечатление на будущих невест. Интересно наблюдать за этими уверенными в себе мальчиками, которые, словно петушки, важно вышагивают, гордясь своей «серьезностью». Но этот период полового созревания характерен не только внешними изменениями. Поведение юношей становится более агрессивным, они часто оказываются драчунами, сорванцами, забияками и занозами для своих сверстников. Им хочется показать свою силу и смелость, иногда через унижение более слабых.

Саркену, единственному ребенку в семье, в этом плане доставалось больше всего: его мог стукнуть или обругать практически каждый мальчик, даже те, кто были моложе или ниже ростом. Все они знали, что старшие братья всегда вмешаются и защитят их, если что-то пойдет не так. Такое поведение лишь усиливало чувство одиночества Саркена, который не мог ни ответить на обиды, ни найти поддержки среди сверстников.

Именно тогда к хромому прилипло обидное прозвище "Полторарубля", которое намекало на его одну полную ногу и другую короткую. А почему "рубль"? Дело в том, что Саркен в школе был известен своей памятью: он знал наизусть все цены в совхозном магазине, и в каникулы подрабатывал там, помогая с упаковкой товаров. Его мечта была проста: накопить достаточно денег, чтобы купить невероятный подарок для самой красивой девочки в классе – Гульмире. Она была светлокожей, с большими сияющими глазами и доброй улыбкой, и для него это было важнее всего на свете.

В начале пятого класса Саркен, дрожа от волнения, написал Гульмире послание на оторванном кусочке газеты:

– Давай дружить!