Восточный ковер

– А муж ее кто, не разузнали?

– Тут интересный момент намечается. По нашим данным, он крупный землевладелец. По фамилии видно, что азербайджанец, но насколько его симпатии будут на стороне Советского Союза – это уже под вопросом. Богатенькие не любят Советы – это факт. Наша цель – разубедить их в этом. Также надо будет проверить, сотрудничает ли он с какой-либо разведкой или режимом Реза-шаха.

– Столь почетную миссию стучать на родню вы возлагаете на меня?

– Вполне вероятно, что это мы успеем сделать до твоего приезда в Тебриз. Но в случае надобности помочь его уговорить сотрудничать с нами придется тебе. Таких людей очень много, кто колеблется и не знает, к кому примкнуть. Мы должны богатых людей Южного Азербайджана перетягивать на свою сторону, чтобы они не мешали делу советизации Южного Азербайджана.

– А если он откажется?

– Вопрос с подковыркой, а посему его обсуждение в данный момент считаю пустой тратой времени. – Привольнов снова оскалился. – Для начала попробуй стрелять вслепую, – посоветовал он.

Привольнов разжал кулак, и черная повязка на глаза вертлявой змеей стала колыхаться на ветру.

* * *

Возвращались так же: молча, как и ехали на стрельбище. С непривычки ныла рука. Указательный палец, часто нажимающий на курок, занемел и покрылся мозолью. Голова раскалывалась от запаха пороха, дыма и голода. Желудок издавал все немыслимые звуки. Рустам думал о трупе собаки, которая так и осталась там непогребенной, как и люди, казненные по заказу Советской власти. Собачка будет хорошим обедом для сородичей, которые с наступлением сумерек и в отсутствии людей обглодают ее до ребрышек.

В ушах продолжал звучать голос инструктора-чекиста: «Ниже целься, ниже. Кучность соблюдай». «Правый сверху. Три секунды. Начало отсчета. Стреляй». «Включай периферийное зрение. За тобой слежка. Двое». «Шаг не замедляй. Три секунды. Три секунды. Три секунды». Обычно после такой спецподготовки снятся кошмары, пистолеты, пули, простреленные головы врагов, черепа, кости, бойня дворняг. А может и ничего не присниться. Одно черное полотно, без кадров и звуков. Ему хотелось сорвать на ком-то зло, но не было подходящей кандидатуры. У него никого не было. Даже его дети жили не с ним, а с бывшей женой, в доме бывшего тестя. Оставались только соседи: Симочка и Чертик безымянный. Женщину обижать нельзя, а Чертик и без него обиженный. На него сердиться даже некрасиво. Он понял, что единственное, на чем можно выпустить накопившийся, агрессивный пар, так это неодушевленное, светлое пальто с дыркой, которое он ненавидел, как и свою жизнь. Он его сейчас разорвет, выбросит в мусорную свалку и сожжет, тыкая в него острой палкой. Так делают дикие племена. Собравшись вместе перед охотой, они рисуют ненавистный образ и втыкают в него острие копья. Такие обряды проводятся для удачной охоты или изгнания злых духов. И то, и другое сейчас вполне для Рустама подходило. Охота за черепами или изгнание духа, которого закопали в руинах дома. В данную минуту Керими ощущал себя больше дикарем, чем знатоком искусств. Возможно, это и было целью руководства: делать из таких, как он, настоящих дикарей, не способных думать, рассуждать, делать выводы, тех, у кого природой не предусмотрено чувство сострадания, любви, жалости. Все это должно было стираться до уровня первобытных инстинктов, во главе которых должен стоять страх, первый союзник и инструмент инстинкта самосохранения.

– Завтра в десять тебя будет ждать инструктор по фарсидскому языку, – сообщил Привольнов, остановив «эмку», как всегда за две улицы до дома. – Он сказал, что у тебя наметился ужасный акцент, который желательно искоренить до поездки в Иран. Могут возникнуть случаи, когда тебе придется преобразиться в перса.

Керими устало мотнул головой и поплелся домой. Сзади раздался знакомый кряхтящий звук двигателя. Рустам уже не мог вспомнить, когда в его фарсидский вкрался акцент.

Глава 7

Самые примитивные насекомые в группе крылатых живут всего несколько часов. В человеческом измерении пребывание на посту премьер-министра Ирана длилось для многих гораздо меньше. Они приходили один за другим за короткий промежуток времени, чтобы затем уйти и снова возвратиться. Кому-то это удавалось проделывать неоднократно, а кто-то получал такой шанс всего лишь раз. Все зависело от способности лавировать, приспосабливаться, лгать, льстить, обещать и не сдерживать обещаний одновременно. Очертания премьерского кресла даже через десятилетия не теряли своей сказочной восточной притягательности для его некогда отставных хозяев. Али Мансури не обладал харизмой Сеида Зияддина или лисье-волчьей увертливостью Кавам-эль-Салтане, чьи деяния навеки отразятся в политической истории современного Ирана. Историчность Мансури запечатлелась лишь тем фактом, что он оказался последним премьером в правлении Реза-шаха. Он кружил вокруг шахского трона, словно крылатое насекомое-поденка вокруг электрической лампы, чтобы насладиться несколькими часами, отведенными природой для выполнения своей миссии. Единственный способ продлить свое премьерство он видел в укреплении позиций Германии в Иране и делал для осуществления этой цели все возможное. В этом он был полностью солидарен со своим правителем. Они оба были ярыми германофилами. Шах не терпел мудрых чиновников, замечая в них своих конкурентов, а заметив такового, жестоко с ним расправлялся. Если лихой казак стал шахиншахом, почему бы и другим не основать свою династию? Реза-шах помнил, что не так давно был всего-навсего Реза Максимом, как его называли в казацком полку. Второе имя присоединялось к настоящему как дань уважения казацким традициям. Наверное, все-таки по жизни Реза был больше Максимом, чем шахом, впрочем, как и его тесть, Теймур Айрымли, майор казацкого полка. Пехлеви всего лишь фамилия, которую Реза Максим выбрал себе для основания династии. Выбрал вроде бы правильно, с намеком на древнюю персидскую историю и Пехлевийское царство, только вот слишком многие в Иране видят в его пребывании на троне недвусмысленное доказательство, что монархом необязательно родиться.

Мансури был в курсе происходящих событий, которые могли поставить точку в его карьере. Немецкие эмиссары щедро снабжали его необходимой информацией, он платил им той же монетой.

И вот теперь Мансури приехал во дворец шаха поздно вечером, чтобы сообщить о тревожных вестях с Севера и Юга страны. Он должен предупредить правителя о надвигающейся угрозе гражданского противостояния, результатом которого мог стать распад страны. Реза-шах не любил плохих новостей, полагая, что его мудрая политика не предрасполагает к ухудшению положения в стране. Возможны мелкие стычки, недовольства, но все своевременно локализуется и приводится в надлежащий, строгий порядок. Для стабилизации положения в стране все методы хороши, Его величество как бывший военный знал это как нельзя лучше. Кому шею в петлю, кому голову с плеч, а кого – в центральную тюрьму Касре Каджар для приведения в чувство. И зачем теребить шаха, когда он может часами, с упоением выслушивать поэзию любимого Фирдоуси? Весьма похвальное для правителя увлечение поэзией, учитывая, что шестнадцатилетним отроком Реза-шах, будучи еще Реза-ханом, командовал иранским, казачьим полком, умело размахивая острой шашкой. Потом переворот в 1921 г. сообща с Сеидом Зияддином, положивший конец эпохе Каджаров и основание новой династии Пехлеви. Сеид Зияддин получил то самое заветное кресло, а бравый казак Реза-хан – знаменитый «павлиний трон» иранских монархов. Впоследствии товарищи по оружию рассорились и разошлись. Не сказать, чтобы мирно, но трон поважнее премьерского кресла, и тот, кто восседает на нем, оказывается сильнее других и обладает исключительным правом казнить, миловать или высылать всех без исключения из своего шахства. Не всегда, конечно, но в большинстве случаев. Особенно если среагирует вовремя и достаточно жестко. А уж в излишней мягкотелости Реза-шаха никто бы не обвинил. Много людей сгнили в тюрьмах или бесследно исчезли благодаря железному кулаку правителя. Впрочем, одновременно он пытался и проводить реформы. А вернее, хотел видеть свою страну модернизированным, мощным индустриальным государством, лишенным средневекового, религиозного догматизма и взгляда в прошлое. А может, просто не желал, чтобы Иран уступал извечному соседу и «конкуренту» – Турции. И вольно или невольно старался брать пример с Мустафы Камаля Ататюрка, вырвавшего Турцию из лап султанов-эпикурейцев, мракобесов- теократов и лицемерных, ненасытных европейских экспансионистов, создав сильное, светское государство. В мечтах шаха Иран виделся таким. Но при этом Реза-шах не видел, вернее, не считал нужным видеть, что желанные реформы проводились на шахский лад: смертельные засады на несогласных, публичные казни, ссылки. Зловещие силуэты Касре Каджар и других тюрем Тегерана снились многим, и побывавшим в мрачных застенках, и тем, кто не без оснований опасался туда попасть. Все это было неотъемлемым атрибутом реформ Реза-шаха – прозападных по форме, но в худшем смысле восточных по содержанию. Как в истинном потомке древних персов, исповедовавших зороастризм до принятия ислама, в Реза-шахе совмещалось несовместимое. Вечный дуализм. Борьба Ахурамазды с Агриманом, вечное противостояние света и тьмы, черного и белого. Уважение к Ататюрку и любовь к пропитанному до мозга костей антитюркской мыслью поэту Фирдоуси, чьими стихами придворный чтец ублажал слух правителя. Вот и на сей раз поэма «Шахнаме» Фирдоуси звучала в саду дворца Нияверанд, и премьер-министр терпеливо ждал, когда Его Величество удостоит своим драгоценным вниманием неотложные государственные дела. Он прогуливался по дворцовому саду, ласкал руками цветущие апельсины, лимоны, мушмулу. Иногда собственноручно срезал плоды прямо с веток, чтобы попробовать их на вкус. Он не замечал, как цитрусовый сок стекает с его пышных, гвардейских усов, если семенящие рядом лакеи не успевали вытирать «солнцеподобное лико» основателя династии Пехлеви.

Иди в поход, пока войны боится
Твой враг, пока слаба его десница
И коль запросит мира он в ответ
И если в просьбе той изъяна нет
Надень ему ярмо посильной дани
Не лей напрасно кровь на поле брани.

– Сколько мудрости в этих строках! Вы не замечаете, Мансури? – Шах наконец обернулся к премьеру. Это была прелюдия к решению государственных задач. По меньшей мере, неохотное желание выслушать неутешительные вести.

– Гений великого поэта неоспорим, шахиншах, – в тон ответил Мансури. Шах понял, что поздний гость не имел желания быть вовлеченным в вечер поэзии и мудрых афоризмов. Ситуация требовала незамедлительного вмешательства Его Величества.

– Вы напряжены. Видимо, у вас плохие новости?

– Я осмелился бы просить уделить мне несколько минут вашего бесценного внимания, шахиншах.

Правитель брезгливым жестом велел чтецу удалиться. Он смотрел на цветущий апельсин. Мансури ждал приказа заговорить, но шах несколько минут сохранял молчание.

– Ну что же, – наконец нарушил молчание правитель. – Сообщайте свои плохие новости, Мансури.

– Они касаются не только меня. Весь Иран находится под угрозой распада. Ростки сепаратизма с каждым днем охватывают нашу страну.

– Я это знаю и без вас, – спокойно отреагировал шах.

– Мне кажется, что мы медлим с размещением немецких войск на границе с СССР. Русские, чувствуя это, ведут себя еще более агрессивно. Снова идут разговоры об азербайджанском и курдском сепаратизме.

– Вам это сообщили надежные источники?

– Да, Ваше Величество. Русские шпионы наводнили столицу и Север Ирана. А мы не можем ничего им противопоставить. Назревает смута, шахиншах. Англичане тоже зашевелились. Все недовольны, что в вашей политике наметился крен в сторону Германии. Мне каждый раз приходится по нескольку раз выслушивать рекомендации Булларда и Смирнова, как лучше строить свою внешнюю политику, особенно в непосредственной близости от их границ.

– Чего же они хотят от меня? – нахмурился Реза-шах. – Англичане получили свои нефтяные концессии на юге, подписали новый договор, за который я не могу себя простить. А Советам нечего указывать, с кем и как нам дружить.

– Они боятся вашего союза с Германией как огня. Молотов сообщил нашему послу в Москве, что в случае угрозы нападения на Советский Союз со стороны южных границ они вынуждены будут действовать в соответствии с договором от 26 февраля 1921 года, – Мансури раскрыл папку, которую он держал в руках, и стал зачитывать текст шестой статьи указанного договора. – Цитирую, шахиншах: «Российское советское правительство будет иметь право ввести свои войска на территорию Персии, чтобы в интересах самообороны принять необходимые меры».

– Я знаком с этим документом, – небрежно ответил шах. – Его нельзя назвать договором, Мансури. Это диктат позиций сильного слабому, – лицо правителя побагровело. Ему явно не хотелось вспоминать, при каких обстоятельствах был подписан договор, боль унижения еще не прошла, но, сделав над собой усилие, шах решил напомнить премьеру, при каких обстоятельствах эта бумага появилась на свет. – Еще в 1907 году была заключена «Конвенция по делам Персии, Афганистана и Тибета». Они распределили сферы влияния между собой, не спросив у нас на это разрешения. Они были сильны и разделили Иран на Север и Юг. Север попал в лапы русским, а юг – англичанам. Они до сих пор там и, как пиявки, впились в нашу кожу, высасывая всю кровь Ирана и пожирая его плоть. На протяжении всего моего правления англичане мстят мне за то, что я сделал все возможное, чтобы не превратить Иран в британский протекторат. Но теперь времена изменились, Мансури. Мы стали сильнее. Мы провели реформы, хотя многим нашим мракобесам это не по душе. Они хотят продолжать жить в темном средневековье, в убогих, глиняных хижинах, без электричества и чистой воды. Меня обвиняют в жестокости. Возможно, я тиран, злой деспот, но эта деспотия оправдана сложившейся ситуацией. Я казню и сажаю в зинданы тех, кто мешает нашему процветанию. Им обидно, что я ввел западный стиль одежды. Они проклинают Реза-шаха за то, что он провел реформы в здравоохранении, образовании, экономике. У женщин Ирана появился шанс иметь равные права с мужчинами. Я прокладываю железные дороги, автострады, которые соединяют отсталые деревни с городами. Строятся школы, университеты, современные больницы. А наши муллы хотят, чтобы иранцев лечили только молитвами и дымом можжевельника. К сожалению, я еще не могу разобраться с ними, искоренить влияние теократии на массы, потому что наш народ имеет необъяснимую тягу ко всему нелогичному и отсталому. Они нарекли это вековыми традициями иранского народа. Я же называю это страхом оказаться равным среди сильных. Толпа не выносит личностей, Мансури. Она им поклоняется, в противном случае ты преклоняешь голову перед толпой, чтобы палач в черном колпаке снес ее топором с твоих плеч.

Шах сорвал несозревший плод апельсина и воткнул в него свисающий с пояса короткий изогнутый кинжал, словно этот несчастный цитрусовый плод был символом всех несчастий его народа.

– Гитлер – это гений, – продолжил шах, слизывая с ладоней стекающий сок апельсина. – В нем ярко воплотились и солдафонство, и дух светского реформаторства. Он возродил Германию из пепла. Он преподал всем хороший урок патриотизма и самоуважения. Страна, когда-то лишенная всего, сейчас господствует в Европе. За этой страной великое будущее, и мы должны быть рядом с великими победителями, потому что победителей не судят. Больше никто не сможет диктовать нам свои условия, Мансури. Наступит черед реализации наших грандиозных планов. Персидская империя вновь станет властвовать на Ближнем Востоке. Она снова засверкает в своем былом величии, ослепляя своих врагов.

Знал бы Реза-шах, как он заблуждался! Возможно, в нем, как у самого Гитлера, заиграл политический реваншизм, который ослепляет и лишает чувства реальности. Немецким оружием он хотел прогнать с иранской земли засидевшихся в стране англичан, которых он ненавидел всей своей казачьей душой, а заодно и увеличить свою территорию и влияние на соседей, став самым могущественным монархом Ближнего Востока. И видел только то, что очень хотел видеть: мощь немецкого оружия, страны, капитулирующие одна за другой перед вермахтом, свою роль, быть может, играли и рассуждения Гитлера об «арийской расе», а кто является более истинными арийцами, чем жители Ирана – наследники древней Арианы, «страны Ариев»? Но и менять одних «ференги» на других с теми же замашками хозяев на чужой земле тоже не хотелось.

– Я не могу пока предоставить Германии территорию для дислокации их дивизий, – чуть более спокойно заговорил шах. – Нам нужно временно ограничиться экономическим союзом и выждать. Скоро Германия нападет на Советы, и вот тогда мы сможем включиться в настоящую игру, с большими трофеями. Сталин не сможет воевать на два фронта. Он выдохнется в первые же месяцы войны. А пока я не могу дать козырь в руки Советов и Англии для совместной агрессии против Ирана.

– Они все равно найдут повод для нападения, шахиншах, но тогда уже будет поздно.

– Осталось ждать не так много. Время скоро докажет мою правоту. Всего вам доброго, Мансури.

Правитель разрезал дольку апельсина и послал в рот вместе с горькой кожурой. Мансури поражался, как в одном человеке могли воплотиться реформаторское мышление и деревенская простота. Шах выплюнул кисло-горькую мякоть на дворцовый пол, щелкнул пальцем придворному чтецу, и тот снова звонкой трелью наполнил дворцовый сад Реза-шаха.

Богатства захватил владыка мира,
Бойцов обогатил владыка мира.
И если старец нес динаров таз,
То на него не устремляли глаз.

Глава 8

    Баку. Январь 1941.

Этот воскресный день переполнял его душу радостным ожиданием. Он сегодня снова увидит своих детей. Они так редко встречались после развода с Самирой, что его порой одолевал страх, что они забудут, кто их отец и чью фамилию они носят. Рустам так и не смог полностью насладиться родительской миссией, вернее, ему не позволили это сделать тяжелые обстоятельства советского времени. Семья Керими была не единственной, кто попал в железные жернова репрессий, только от этого Рустаму было не легче. И это ничего не меняло. В одну реку два раза не войти и былого не вернуть. У Рустама больше никогда не будет полноценной семьи. Это он понял в свои без малого тридцать, потому что не хотел печальных повторений.

Он попросил прийти на встречу и бывшую жену. Было о чем поговорить. Скоро Рустам должен будет покинуть пределы страны. Встречи с детьми полностью прекратятся на неопределенное время. По всей видимости, неопределенность эта продлится очень долго. От этой мысли Рустама пробивал озноб. Когда они рядом, в получасе езды, расставание не кажется долгим, даже если с момента последней встречи прошло почти четыре месяца. Но возвращаться к тому, что уже было и прошло, теперь невозможно. И глупо. По крайней мере, сейчас он мог с достоинством смотреть детям в глаза. Когда они вырастут, то узнают, что их отец выполнял очень важную и трудную миссию. Их отец был дипломатом и резидентом. Он работал во благо советской страны. Господи, какая несуразица: работать во благо страны, которая прилагала все силы, чтобы уничтожить тебя и твоих близких! «Энтехабра кердим»: произнес он на фарси и сделал должное ударение. Все, как учил его инструктор по языку. Выбор сделан.

Встреча была назначена на два часа дня, в Ичери шэхэр около Дворца ширваншахов. Рустам любил тишину внутреннего города, его исторических улочек, стен, зданий. Он не переставал восторгаться мастерством древних зодчих, когда смотрел на Девичью башню, которая хранила в себе много тайн и легенд. Как и Дворец ширваншахов, с бесчисленными комнатами, овданами*, кяхризами*, колоннами, с вырезанными на камне орнаментами, с восьмигранным мавзолеем Сеида Яхья Бакуви, придворного ученого-астролога. Рустам часто брал с собой чистый лист бумаги и карандаш, чтобы зарисовывать эскизы караван-сарая, где в средние века уставшие купцы из Генуи, Венеции, Китая, Ирака, Ирана, Византии, Сирии, Китая оставались на ночлег. Путешествуя по Великому шелковому пути, они добирались до Баку, запасались провизией и после отдыха отправлялись на своих навьюченных добром караванах дальше. Вполне возможно, что среди этих купцов находился какой-нибудь предок Керими. Не исключено, что невидимая глазу космическая, метафизическая энергия привела на это место Рустама, как притягивает к некоему месту потомков дух усопших предков.

Он пришел с большим запасом времени, чтобы успеть сходить в Музей истории Азербайджана, который он посещал намного чаще, чем видел собственных детей. Это было не только любопытством профессионала или стремлением узнать больше о древних кувшинах, монетах, кинжалах, резных надгробиях, кремневых ружьях и т. д. Он знал почти все предметы наизусть: историю, дату, технику изготовления. Порой ему приходилось тактично исправлять экскурсоводов, которые в силу частых замен могли ошибаться в некоторых мельчайших деталях. Помимо любви к музейным экспонатам, его влекло туда желание посмотреть на предмет, который был связующим звеном между его прошлым и настоящим. Между ним и его отцом.

Он стоял перед этим ковром и любовался им, как когда-то в детстве, когда он висел в комнате его отца. Включая детскую фантазию, он разыгрывал в своем сознании сцену охоты изображенных на середине коврового прямоугольника леопардов на парящих в уголках ковра ланей. Это было характерной чертой тебризского ковроткачества. Большой медальон, окруженный более мелкими, в центре, и изображение животных в бледно-розовых, зеленых, голубых тонах. У каждого тебризского ковра был свой знак качества и отличия, личное тавро ремесленника, создавшего данное произведение искусства. Оно было и здесь, вытканное на краю ковра, рядом с бахромой. Рустам знал наизусть «Шафи Керими Толедате».