Иллюзия вторая. Перелом

Мешок с любовью лежал рядом, он был всё тот же, был всё тем же, но он был другим. Возможно, человеческий взгляд не отличил бы его от него же, но прежнего, однако, обладая уже драконьим зрением, я сразу определил те невидимые моей человеческой форме, но без сомнения, уже наступившие изменения.

Мешок был другим.

Незримо. Неосязаемо. Неуловимо и неопределенно. Тускло, туманно, но другим. Определенно другим.

Неопределённо для человека, но очень даже определённо для дракона.

Я оглянулся.

Артак с любопытством поглядывал на меня, словно ожидал какой-то особенной, необычно-непривычной, возможно, причудливой и специфической, может быть, даже в чём-то сверхъестественной – но определённо самостоятельной, определённо моей личной реакции – реакции человека, достигшего уровня, на котором возможно исполнение, воплощение и осуществление.

Исполнение желаний, воплощение мечты и осуществление намерений.

Артак смотрел на человека, почти достигшего уровня Существования – этого диковинного и странного уровня сознания, на котором возможно абсолютно всё.

Уровня, на котором вода течёт вверх, а камни падают в небо, уровня на котором энергия становится подвластна личности, а сама личность не имеет никакого самостоятельного значения.

Уровня, на котором человек обретает понимание – понимание вечности, понимание бессмертия, уже не личностного – ибо оно попросту невозможно, но бессмертия сущностного, бессмертия того бесконечного и бессрочного, с чем так живо и одновременно намертво соединён каждый живущий человек.

Того, с чем он скрытно соединён, но к чему не подключён автоматически. И подключаться каждому придётся вручную…

Ведь далеко не каждый готов пожертвовать своими иллюзиями, услужливо подсовываемыми ему бытием; далеко не каждый готов отказаться от галлюцинаций и химер, навеянных бытностью; далеко не каждый готов откинуть завесу марева и расстаться с теми призраками и видениями, принимаемыми им за реальность; далеко не каждый готов пойти на всё это ради всего одной, но волшебной возможности подключиться к чудесному источнику, ради возможности влиться в ту единственную, в ту реальную реку настоящей жизни, которая омывает его с момента появления человеческого тела на свет. Далеко не каждый желает стать одной из волн этой реки, и уж совсем не каждый жаждет стать капелькой в огромном, цельном и неделимом океане мироздания – не каждый, нет, нет! Далеко не каждый!

Не каждый, потому что для этого придется сделать шаг вперед и скинуть с себя мешок с насильно навязанными мнениями; потому что придется осознать незначительность всего того, что кажется окружающим значимым; потому что для этого придется уйти в пустыню и высадить там свои растения, а потом там же, в одиночестве вырастить свой сад и собрать свой первый урожай.

В такую пустыню, где будет править кристально чистая мысль, а действия будут ей подчиняться.

В свою собственную пустыню – в порождение своих собственных мыслей.

И существование такой пустыни, её внутреннее рождение – щедрая награда за смелость.

Как же она приветлива с её создателем, как она галантна и дружелюбна, как нежна и миролюбива, как предупредительна и плодородна, насколько она полна жизни, насколько такая пустыня полна существования!

И в то же время, как она разнится с той безжизненной пустошью, которую на этом месте видят другие люди.

Видят, и даже осмеливаются сочувствовать.

Не рассмотреть им, никак не рассмотреть…

Артак смотрел на меня и улыбался той особенной, неуловимой в деталях, неописуемой словами улыбкой – улыбкой подвластной лишь зрелой и искренней, честной и смелой мысли, одним словом – улыбкой дракона – улыбкой, которая уже становилась подвластна и мне…

Я вновь посмотрел на мешок.

Мешок с надписью «Любовь» опять был вывернут, не знаю кем или чем, не знаю когда, но вывернут.

Кем-то и когда-то.

Сейчас я наблюдал изнанку его изнанки, а проще говоря – лицевую сторону мешка. Ведь если вывернуть один раз – мешок ли, человека ли – неважно – мы увидим его изнаночную сторону, не так ли? А если вывернуть дважды? Уж наверное, изнанка сменится опять лицом? Бесспорный факт.

Вот и теперь мешок красовался своей первоначальной, перворожденной – лицевой, а совсем не изнаночной стороной, которую я увидел, впервые взяв его в руки.

Тогда я заприметил, что сам мешок охватывает своим нутром всё окружающее пространство и то что сама любовь, должно быть, хранится снаружи, а не внутри, как предполагала концепция мешка. Тогда же у меня мелькнула непроизвольная мысль – а что же тогда внутри? Что скрывал этот мешок в своей темной, недоступной взору глубине?

Наверное, в середине него было именно то, чему изначально место определено за пределами – тела ли, мешка ли – неважно…

Что же это могло быть?

Может быть, отпустив на волю или выпустив из своего мешка свои же собственные честность и искренность, достоинство и благородство, своё прямодушие и свою добросердечность, свою неподкупность, добросовестность, правдивость и, конечно же, принципиальность – выпустив всё то, что не следует прятать внутри себя, а тем более, не следует там хоронить – выпустив всё то, чье прямое назначение – созидать идеальный мир, возможно, только предоставив этому волю, я смог обрести эту поистине волшебную возможность, смог добыть это мистическое, загадочное, фантастическое свойство – черпать и сохранять саму любовь?

Черпать и сохранять в той магической таре, уже уготованной ей самой природой – в своём бесконечно вместительном человеческом сердце?

Может быть, так?

В таком случае я сам был тем, кто вывернул мешок наизнанку – вывернул, не прикасаясь к нему руками, вывернул силой своей мысли, вывернул навсегда, без временного срока – бесповоротно вывернул. Навечно. Насовсем…

Вывернул и, тем самым, сделал мир чуточку правильнее, чуть аккуратнее и, может быть, даже немного надежнее. И уж точно – сделал мир проворнее и резвее во всех его делах, сделал его стремительнее и строже. Одним словом – сделал его подлиннее.

Может быть так? Что ж, вполне может быть…

Слово «Любовь» тускло поблескивало на потрепанной мешковине, и теперь всё было так, как должно было быть с самого начала. Было именно так, как необходимо.

Мешок стал простой тарой.

Правильной тарой.

Чистой и вместительной, человечески понятной тарой.

И в эту тару можно было собирать всё что угодно.

И, конечно же, в ней можно было хранить и саму любовь.

Возможно, моё сердце – бесконечно вместительное человеческое сердце и было этим живым мешком?

Возможно, именно его я держал сейчас в своих руках?

Возможно, именно оно – ещё недавно вывернутое наизнанку беззвучно трепыхалось на ветру, мне непонятном и, соответственно, неподвластном?

Возможно ли такое?

Ведь если это было так, то…

Всё, что находилось в нём до моего путешествия, всё, что накопило моё сердце в то изнаночное время – во время «ТОГДА» – всё это было снаружи, было на всеобщем обозрении, и не было защищено ничем – не было защищено даже моей плотью!

ТОГДА всё содержимое моего сердца – как содержимое вывернутого наизнанку мешка – плескалось в открытом и подвластном всем, но не подвластном мне самому пространстве – оно обнажало меня, обнажало мою суть – а значит, делало уязвимым, ранимым – делало из меня подранка.

Подранок – это зверёк, в которого попали, но не убили до конца. Это раненое и несчастное животное, физически уже готовое к гибели, но всё ещё цепляющееся за жизнь.

Это животное, а значит – это существо, не ведающее будущего – существо, живущее только в одном мгновении и, следовательно, не осознающее того, что смерть придёт вот-вот, совсем скоро, не осознающее того, что она уже в пути, что ей уже известен точный адрес.