Иллюзия вторая. Перелом

– Существование? – пробормотал про себя Артак, словно во сне, – Существование? – он рассмеялся, – Существование ещё так далеко… Многие думают, что получив Имя и Форму они обрели Существование… Как же они ошибаются. Имя и Форма им может быть и дана, но это совсем не значит что конкретно это Имя и конкретно эта Форма достигнут берегов Существования.

– Но рано или поздно Существования достигнут все? – тихонько прошептал я.

Мои сонные мысли были отрывочны и волшебны.

– Имя и Форму получает каждый. Из тех, кто в пути, – Артак засыпал, но продолжал говорить, – но даны они лишь для материализации ваших чувств, для соприкосновения с игрой, для определения собственных желаний, для утоления жажды этих желаний, для осознания привязанности к ним и для расправы с полученной привязанностью, да мало ли для чего… – он усмехнулся, – мало ли для чего… Но только после окончательной победы над всеми привязанностями, после принятия своего Я, после обязательного прекращения борьбы – только тогда и наступает оно – ровное и тихое Существование. Вязкое, как болотистое устье реки, дошедшей до своего океана. Опасное, как трясина в сердце болота. Идеальное, как зеркальная поверхность океана в безветренную погоду… Существование. Оно самое. Единственное. Глубокое. Наступает…

– А дальше? – из последних сил – я прошептал уже проваливаясь в тёмную несознательность сна, а если быть точным – то находясь уже практически там.

– А дальше ты родишься, – дракон тихо засмеялся серебряным смехом, – и тогда, когда наступившее Существование действительно наступит – оно прежде всего наступит тебе на горло – и когда ты захочешь вырваться, захочешь вытянуть себя из болота, когда ты захочешь раскрыться и взлететь, когда у твоей реки не будет другого выхода, кроме как раствориться в океане, к которому она так стремилась – только тогда ты родишься. Это и будет твоим настоящим моментом рождения – рождения уже не временного тела, но рождения безвременного духа. Духа, который породило, а может быть, просто освободило данная тебе Форма. Духа, перерождённого твоим Именем. И уже он – дух – будет обладать главным природным качеством – делиться и освобождать себе подобных…

– А дальше? Дальше?

– Рожденный должен будет умереть. Другого пути нет.

– Но где же бесконечность? Где она? Где бессмертие?

– Не забегай вперёд… – мысли дракона становились всё более отрывочны и неразборчивы, – не забегай вперёд, – повторил он, – наслаждайся тем, что уже есть… Разве этого мало? На каждом этапе у тебя есть всё необходимое чтоб наслаждаться. Так делай же это! Просто делай…

– А что есть?

– Сон… Крепкий и здоровый сон. Но скоро будет утро и твоё тело проснётся… И когда-нибудь, но обязательно, будет и такое утро, когда проснётся твой дух. Этого не избежать никому. И тебе в том числе…

Артак плотно закрыл глаза и замолчал, но спать, однако, совсем не собирался. Он лишь изображал сонливость чтобы усыпить нас с Агафьей Тихоновной. У него были свои дела.

Важные, как рассвет.

И такие же красивые.

Он собирался подготовить нам красочные сны, сны-подсказки.

Да и могли ли спать мысли?

Могли ли?

Мысли…

Спать?

19

Я стоял посреди огромного зеркального зала, держа в руках вывернутый наизнанку мешок с казалось бы простой и ясной, абсолютно недвусмысленной и однозначной надписью – Любовь.

Что в человеческой жизни требует меньше всего объяснений и толкований, как не любовь?

Ведь любовь определённо понятна всем без исключения.

Понятна абсолютно всем.

Без исключения.

Любовь понятна и приятна каждому.

Однако, так ли это на самом деле? Так ли она проста и безусловна? Так ли она заведомо ясна? Так ли отчетливо очевиден её смысл? Так ли чеканно одинаково её звучание, так ли безоблачно сияние её кроны?

Возможно, люди не задумывались над глубиной этого родника, возможно людям совсем не понятно, возможно им просто КАЖЕТСЯ.

Кажется, что любовь понятна.

Кажется, что она проста.

Кажется, что она равноправна.

Возможно, большинству людей доступно лишь однобокое видение этой её части, где все счастливы и всё сострадательно и примитивно?

Возможно, люди ищут скорее незыблемое спокойствие, а не любовь?

И это душевное спокойствие, переходящее в духовную леность даёт им, людям, уверенность в их безусловно правильном восприятии и знании? Может быть так?

Табличка с этим словом была внутри мешка, буквы на ней тускло переливались освещая внешнее, теперь заключенное внутрь, пространство ровным, мягким, молочно-белым светом.

Почему внешнее пространство пребывало внутри?

Да потому что мешок был вывернут наизнанку и всё, что ранее было снаружи, само собой, оказалось внутри, а его внутреннее содержимое – соответственно – совершенно наоборот – выплеснулось наружу.

Наверное, если и когда мне захочется придать мешку первоначальную форму и заключить любовь туда, где она и должна быть – внутрь мешка с соответствующей надписью – мир станет немного правильнее, потому что надпись снаружи будет соответствовать содержимому внутри.

Если мне удастся это сделать, конечно.

Ну а пока всё было с точностью до наоборот…

Я стоял посреди зала, рядом с кучей самых разных мешков и мешочков – с чувствами и страстями, с принципами, с привычками, с поступками – стоял понурив голову – одинокий человек с одним – самым главным, и почему-то вывернутым наизнанку мешком с надписью «Любовь».

Никого больше не было. Разве что свет окружал меня, но кто это такой или что такое есть свет – я не знаю. Наверное, он и был содержимым этого мешка – свет, отпущенный на волю из темного плена старой и пыльной мешковины – свет-прародитель всего, мудрый и вездесущий свет-отец.

Он лился отовсюду – сверху, снизу, с каждой из сторон; он лился даже изнутри меня.

Зеркальные стены, точно такой же пол и потолок отражали густое и мягкое, бестеневое свечение. Что же было его источником? Что было тем бездонным колодцем из которого свет черпал свою скорость и мощь? И был ли этот источник вообще?

Казалось, сама природа посмеивалась, видя мою бессильную растерянность. Ну или зеркальное отражение этой растерянности, которое можно описать двумя обратными словами, словами-наоборот – растерянное бессилие…

Свет был повсюду. Оглянувшись через плечо и внимательно осмотревшись вокруг, я заметил что в этом зале не было ни одной тени, не было ничего, даже отдаленно напоминающее это обязательное и неотвратимое порождение света в привычном нам, животно-человеческом мире. Не было тени, и, следовательно, не было и иллюзий, не было световых миражей и химер.

Не было призраков – этих неизбежных, кровных родственников любой тени, любого марева, любого КАЖЕТСЯ.

Интенсивность, густота и выразительность света была одинакова в каждой точке пространства, а его неразрывное, неизменное течение словно усмехаясь, отрицало наличие самого времени. И хотя само помещение было наполнено разным, никому не нужным чердачно-подвальным хламом – свет легко струился, не спотыкаясь ни об одно из препятствий – он обтекал их чистой родниковой водой, пропитывал самой жизнью всё то, что здесь было свалено в одну пыльную, большую кучу. Но даже самые старые – серые, ватные комки мягкой пыли сверкали настоящим волшебством в его ярких лучах, они искрили и лучезарили – они жили в этих лучах, не имеющих ни начала, ни конца, ибо если бы луч где-то начинался, он неизбежно порождал бы КАЖЕТСЯ, порождал бы призрак, порождал бы эту самую пресловутую тень от любого, встретившегося ему на пути препятствия. На его пути из начала в конец.

Но теней не было. Следовательно, не было ни начала, ни конца…