Мартин М.: Цветы моего детства

Это был один из тех дней, когда как бы ярко ни светило солнце, на душе у него оставалось беспросветно мрачно. Точнее, от солнца ему как будто и было нехорошо, если не принимать во внимание другие причины.

Фи куда-то уехал с родителями. Клелия почему-то больше не сидела с ними в столовой. Отец был либо на работе, либо с госпожой Лилией. Где был Корнелиус, Мартин не знал.

Он смотрел на улицу через пыльное оконное стекло и гладил по мягкой головке плюшевую собачку Соню (лысоватую и кривую). Гладил, и гладил, и гладил. Как будто от его ласк она могла стать ему настоящим живым другом. Мартин переворачивал ее на бок в кровати-коробочке, когда ложился спать, регулярно подносил к ее вышитому рту связку пластмассовых бананов. Если он ее любит, какая разница, живая она или нет? Мартин посмотрел в ее глаза-бусинки и почувствовал такую нежность, что продолжать сомневаться в подлинности своей привязанности больше не мог. Никакой разницы, решено. Он любит ее, а она его. Он оделся, засунул Соню в нагрудный карман куртки так, чтобы ее голова оставалась снаружи, и отправился на улицу.

Когда он вышел, там никого не было. И в ярком дневном свете эта пустота нагоняла тревогу. Как будто он остался один на всей Земле. Он и его Соня. Проезжающая вдалеке машина разрушила эту фантазию, но не сделала мир вокруг более приветливым. Ведь в машинах, даже когда точно знаешь, что ими управляют люди, нет ничего теплого. А в людях, которые управляют машинами, как будто становится меньше человеческого.

Мартин обошел дом и отправился к своим лугам и холмам. На кладбище он решил не заходить, но не мог не вспомнить о матери, когда был неподалеку. Ее могила словно посылала ему магнитные волны. Чем ближе к ней он находился, тем сильнее они на него воздействовали. Он понимал, что это просто одно из множества гниющих тел, лежащих под землей, но магнитные волны внушали ему совсем другое. Ему казалось, что там, в темноте, подсвеченной таинственным огоньком, приютилась ее жалкая, крохотная душа. И что без цветов, которые становилось все сложнее красть с клумб и рынков, она потеряет ту последнюю радость, которую способна теперь воспринять.

На этот раз ее близость напомнила ему о глубоко упрятанном, но уже давно отравлявшем исподволь его существование пятне на совести. А он был одним из тех людей, которых малейшее подозрение самих себя в обмане или предательской тайне делает больными. Осознание сути произошедшего могло приходить спустя любое количество времени с момента такого события, но если уж оно приходило, то вернуть его обратно к забвению оказывалось невозможно никакими силами.

Мартин еще не учился в школе, и много бывал дома один. Развлекаться он выучился сам по себе. Кажется, в тот раз комнаты были заполнены раскаленной лавой, так что им с тигром Эдуардом приходилось продвигаться, перепрыгивая с одного островка суши на другой, то есть по верхним частям мебели. Один из таких прыжков закончился падением с тумбы лиловой фарфоровой вазы, в которую обычно ставили небольшие по размеру цветы, например, веточки мимозы. Ваза разлетелась на несколько крупных и множество мелких частей. Мартина накрыл ужас гораздо более сильный, чем вызывала фантазия об извержении вулкана. Сперва он предпринял попытку собрать вазу из осколков, но из этого ничего не вышло. Мелкие детали не получалось как следует приладить, да и между крупными были заметны трещины. Мартин был в отчаянии. Оставался только один выход. Он собрал все в пакет, тщательно вычистив всю комнату веником, завязал его на два узла и выбросил в окно. Только через несколько дней, которые Мартин провел в состоянии мучительного беспокойства, его мать заметила исчезновение вазы.

– А куда вазочка сиреневая делась?

Никто в комнате ничего ей на это не ответил. Отец и Корнелиус – потому что им не было дела до наличия иди отсутствия в доме вазочек, а Мартин – потому что боялся разоблачения. Его сердце стучало как бешеное, в ушах стоял звон.

– Хм… Интересно…

Больше об этом никто никогда не упоминал. А мать умерла, так и не узнав правды об исчезновении вазы. Сердце Мартина забилось сильнее, чем в тот день, когда он оставил ее вопрос без ответа. Простила бы она его, если б узнала истину? Мартину стало дурно. Он закрыл лицо руками и затрясся от рыданий. Нужно было непременно рассказать все если уж не ей, то кому-то еще. Ему казалось, что он сойдет с ума, если проживет наедине с этим еще хоть один день. Не помня себя, он бросился обратно в город и сам не заметил, как оказался перед домом Клелии. Она была одна, впустила его, налила чай и выслушала очень серьезно.

– Мне кажется, твоя мама все знает и прощает тебе – таким образом, какой мы не можем себе представить, но от этого не менее действительным.

Мартин ничего не ответил. Он больше не плакал и, посапывая на высокой ноте, сосредоточенно всматривался в зеркальную поверхность чая. Клелия тоже молчала. Невыносимый солнечный день за окном наконец-то подернулся первыми сумерками.

Бессонница

Октавия ненавидела вечера. Они ассоциировались у нее со скоротечностью отведенного ей времени и подводили к необходимости погружаться в пугающее небытие сна. Ее всегда удивляло спокойное и благостное отношение других людей к этой необходимости. Потеря контроля, погружение в бессознательные опыты сновидений приводили Октавию в ужас, интенсивность которого могла быть время от времени сглажена только сильной усталостью и потребностью организма в отдыхе. Однако если усталость доходила до степени переутомления, ее эффект мог оказаться прямо противоположным – у Октавии случалась бессонница. Она никогда не могла сказать заранее, что в ней одержит вверх, когда шла в постель, – переутомление или перевозбуждение. Слизняки производят два вида слизи: один – жидкий и водянистый, и второй – густой и липкий. Ей случалось слышать, как люди, которые никогда не страдали этим расстройством, говорят, что во время бессонницы можно заниматься чем угодно, или, по крайней мере, думать о чем угодно. Октавия знала, что это не так. То, что происходило с ней на протяжении долгих мучительных часов в ставшей вдруг ужасно неудобной постели, вообще нельзя назвать размышлениями. Гораздо больше это походило на такую вариацию сна, в котором сознание теряется только частично, а тело и разум не только ничуть не отдыхают и не восстанавливаются, а, наоборот, изматываются сильнее, чем от любой другой нагрузки. Само перемещение в горизонтальное положение причиняло ей страдания. Жидкая слизь распространяется от центра ноги к краям. В этот момент в ней как будто что-то запрокидывалось. Какая-то фантомная внутренность. Какой-то клапан. Или сосудик с жидкостью. Состояние болезненного возбуждения в такие моменты имело свойство усиливаться в геометрической прогрессии. Чем меньше оставалось времени до утреннего подъема, тем сильнее Октавия переживала. Чем сильнее она переживала, тем больше отдалялась от возможности заснуть. Тревога порождала тревогу, а страх боялся самого себя. Густая слизь разворачивается спереди назад. Необходимость идти спать и вставать в определенный час представлялась ей в виде двух стен, которые медленно движутся друг на друга, пока она лежит между ними и терпеливо, превозмогая клаустрофобный ужас, ждет того момента, когда они ее, наконец, раздавят. Послабление наступало только тогда, когда время на сон, наконец, заканчивалось. Октавия вставала с кровати разбитая, но не без чувства облегчения. Больше не надо было пытаться сделать то, механизм чего был ей совершенно непонятен. Сну надо было отдаться, просто позволить ему наступить – загадка, как люди это делают. Октавии претила идея быть чем-то захваченной, она понятия не имела, как этого правильно добиваться и как можно получать от этого удовольствие. Звонок будильника клал конец ее агонии. Какой бы уставшей и заторможенной она ни чувствовала себя после ночи без сна, она была рада, рада тому, что кошмар позади. Что делать дальше, она знала.

Однажды она ляжет в постель, забыв погасить в коридоре свет, и, немного поколебавшись, решит его так и оставить. Она будет делать это каждую ночь. Она не будет об этом задумываться, но если б задумалась, то поняла бы: дело вовсе не в том, что он создает ощущение, будто в квартире есть кто-то, кроме нее, – тот, кто включил этот свет и вот-вот его выключит. Утешение, которое поможет ей лучше спать, будет заключено исключительно в той маленькой рутинной причине, которая могла бы заставить этого человека вылезти из постели и включить в коридоре свет. Может, необходимость справить нужду, или выпить воды, или принять таблетку от головной боли. Она будет смотреть на свет в коридоре из своей темной комнаты и ждать, когда он погаснет. Она будет знать, что никто его никогда не выключит, но это знание никак не повлияет на ощущение ожидания. Он будет означать, что кто-то что-то делает где-то рядом с ней, он будет означать бесконечную жизнь, спасительную будничность, череду ничего не значащих моментов, которые никогда не прервутся.

В исламе улитка символизирует сомнение, в буддизме – терпение, а её раковина – застывшее время.

Бабочки

Когда Корнелиус был помладше, он увлекался бабочками. Это увлечение состояло в том, что он ловил их большим самодельным сачком и препарировал. Однажды маленький Мартин заглянул в его комнату в тот самый момент, когда Корнелиус прокалывал крапивницу булавкой поперек тельца. Перед ним лежал толстый картонный лист с другими пришпиленными к нему чешуекрылыми. С Мартином случилась истерика. Он схватил коллекцию брата, стал вынимать из бабочек булавки, подбрасывать их в воздух и, задыхаясь от рыданий, кричать:

– Летите! Летите!

Но бабочки никуда не летели, вместо этого они падали на пол, а Корнелиус терпеливо подбирал их, стараясь не повредить чешуйки на крыльях. Мать тогда сказала, пытаясь утешить Мартина, что они просто спят. Но он знал, что это не так. К тому моменту он уже успел осознать неизбежность собственной смерти и все время колебался между ужасом настоящего конца и верой во что-то успокоительно-возвышенное и невыразимо прекрасное – сияющую вечность, которая приютит его в соответствии с его собственными представлениями о благе.

И теперь это смутное, но неотступное устремление всех его мыслей и желаний заставляло Мартина бродить по прилегавшей к их городу деревне и думать о том, что все котята, которых утопила бабушка, все слепые марии, все уродливые игрушки, которых никто не купит и никогда не полюбит, все нерасторопные матери, которыми пренебрегают, все учительницы, которых не слушают, все потерявшие самых близких, все пимпочки, все замученные дождевые черви, все погибшие в младенчестве кроты, все лисы из снов, все неперелетные птицы, все бессловесные старики, все выброшенные на помойку щенки, все грязные щели, на которые никто не смотрит, все сломанные велосипеды, все фильмы, которые никому не понравились, все зачахшие яблони, все увядшие розы, все уставшие странники, все ненаписанные книги, все уборщицы с васильками на джинсах, все заблудившиеся в темном лесу мальчики, все погибшие на космических кораблях обезьянки, все трогательные уродцы, которых он рисовал цветными фломастерами, все невзрачные цветочки и листики, все самые тусклые звезды, все мутные лужицы, все серые попугайчики, все препарированные бабочки – все они будут извлечены из ткани времени и пространства, и каким-то неопределимым образом всем им станет очень хорошо в неопределимом и неописуемом смысле.

Неожиданность

С некоторых пор Фредерик стал подниматься по утрам еще раньше обычного и вместо привычного маршрута через городские тротуары к спортплощадке бежал на кладбище. Почему законное желание посетить могилу собственной жены представлялось ему чем-то таким, что необходимо было держать от всех в секрете, в том числе от Мартина (особенно от Мартина), он не знал, но догадывался, что это как-то связано с тем возмутительным обстоятельством, что одна мысль о сыне отнимает у него последние остатки мужества. Сын. Ни вслух, ни про себя он никогда этим словом не пользовался. Сын, жена, муж. Что-то было не так с этими понятиями. Ему было от них неприятно, но не оттого, что жена его умерла. Отчего-то другого. Он старался не предаваться подобным размышлениям, но они оставались где-то в поле его зрения всегда. Обычно он присаживался на невысокую деревянную оградку, подпирал голову рукой и сидел так в течение неопределенного количества времени, разглядывая надгробия и прислушиваясь к пению лесных птиц. Ему нравилось чувство безопасности и меланхолии, которое наводило на него это место.

Чрезмерной наблюдательностью он не отличался, но все же не мог не заметить, что время от времени на могиле возникают свежие цветы, которых сам он никогда сюда не приносил. Обычно это были маленькие полевые букеты или анютины глазки, какие сажают перед домом офицеров, но иногда ему случалось видеть здесь и дорогие пионовидные розы, которые уж точно не могла притащить какая-нибудь чувствительная знакомая умершей. У Фредерика возникла фантастическая идея: а не было ли у его жены тайного любовника, который теперь ходит сюда поочередно с ним? Самая очевидная разгадка этой тайны почему-то так и не пришла ему в голову, пока случайно не открылась сама собой. Засидевшись как-то воскресным утром здесь дольше обычного, он вдруг услыхал приближающиеся к нему по тропинке, ведущей в город, шаги и отчего-то решил немедленно спрятаться в лесу за березами. Инстинкт его не подвел – в неожиданном посетителе он, выглянув из своей засады, узнал Мартина. Тот положил на могилу букет с голубыми головками и сел на то же место, которое Фредерик занимал минуту назад, вероятно, еще хранившее тепло его мускулистого зада. Что-то заворожило его в этой картине. Вот они – согласные во всем и любимые друг другом, его странный сын и его мертвая жена. А он – словно маленький мальчик, наблюдающий за весельем других детей из окна своей комнаты, которую ему запрещено покидать. Ему стало стыдно. Немного потоптавшись на месте, он углубился в лес и, сделав большой круг, чтобы уж наверняка ни с кем больше не пересечься, вернулся в город.

Поход в музей

Их класс отправился в очередное путешествие – в чей-то дом-музей или, может быть, просто музей. Этот город был больше, чем их, но меньше, чем тот, в котором они смотрели спектакли. Между дорогой и экскурсией было неизвестно на что отведенное свободное время, и Мартин в одиночестве прогуливался вокруг большого, давно не реставрировавшегося исторического вида здания. Внезапно перед ним открылась длинная наклонная улица, по двум сторонам которой стояли старые деревянные дома и такие же старые тополя с серебристыми стволами и пыльно-медными листьями. Он не был уверен, сколько у него в запасе времени, и нерешительно двинулся вниз по аллее. Когда он преодолел несколько метров, ему было уже неважно, успеет он вернуться к началу экскурсии или нет. Что-то резко изменилось в архитектонике неба, и низкое облако на востоке превратилось в огромную светоотражающую поверхность для движущегося к закату солнца. Тополиные кроны, облупившиеся деревянные фасады, небольшие лужицы на обочинах, даже земельная грязь и пыль словно загорелись изнутри тепло-розовым светом. Мартину казалось, что он попал в чужой сон или что его самое далекое, почти стершееся, а потом заново нарисованное временем воспоминание стало реальностью. Улица была совершенно пустынной. Было слышно, как мягко шелестят подсохшие тополиные листья. Только дойдя почти до конца, он встретил красивую толстую девочку лет шести в изумрудном шерстяном платье с красными цветами на воротнике. Она сидела на деревянной лавке возле калитки и что-то тихо говорила, глядя на разложенные вокруг игрушки. Заметив Мартина, она замолчала и уставилась на него таким пристальным и беззастенчивым взглядом, что он смутился. Тогда она встала с лавки, подошла к нему и протянула маленького плюшевого лиса. Обычно другие дети пытались, напротив, что-нибудь отнять у него силой или хитростью, так что Мартин был поражен такому ничем не обусловленному подарку. Несколько секунд он помедлил, предупреждая перемену в намерениях девочки, но она продолжала стоять перед ним с серьезным лицом и зажатым в пухлой ладони лисом на вытянутой вперед руке. Почему она выбрала именно это животное? Наконец, Мартин принял маленький дар, на секунду ощутив прохладу рук девочки.

– Спасибо.

Она ничего не ответила, немного еще постояла и вернулась к своей лавке с игрушками. Тепло-розовое свечение уже успело погаснуть. Мартину хотелось сделать что-нибудь для девочки в ответ, но у него ничего не было, а она как будто уже забыла о его существовании. Он побрел назад. Его класс толпился у входа в музей. Его отсутствия никто не заметил.

Сад Слепой Марии

Следить за Слепой Марией стало его новым увлечением. Из школы он выходил вместе с Фи, прощался с ним возле его дома и сворачивал на дорогу, которая вела к деревне. Слепая Мария всегда спешила уйти пораньше, чтобы за ней не последовали недоброжелатели. Мартин старался держаться на достаточном расстоянии, чтобы она не могла его заметить. Когда она закрывала за собой калитку, какое-то время он выжидал за деревьями, затем перебегал в кусты рядом с забором, чтобы можно было увидеть ее в окне или во дворе перед домом. На этот раз мужчины с усами там не было. Слепая Мария исчезла ненадолго за дверью, затем появилась снова, без рюкзака и в другой одежде. В руках у нее была большая металлическая лейка. Она спустилась по ступенькам и принялась поливать розы, ползущие по маленькой самодельной перголе. Затем она перешла к брахикомам, которые росли прямо возле забора с кустами. Следовало бы просто продолжать сидеть неподвижно, но Мартин запаниковал. Он дернулся было, чтобы бежать, но так и застыл в неловкой позе. Слепая Мария перестала поливать цветы, и выражение ее лица сделалось в точности таким, какое всегда бывало у нее в школе. Как будто улиточный слизень спрятался так глубоко в свою спиральную раковину, что она стала казаться пустой. Хотя их и разделял забор и густая листва лещины, они смотрели прямо друг другу в глаза. Потребовалось немало времени, чтобы моллюск в ее взгляде снова зашевелил рожками. Слепая Мария вернулась к своим брахикомам, а Мартин выпрямился за кустами. Они ничего не говорили. Она полила все остальные цветы, потом унесла лейку и стала разбрасывать между растениями какой-то вонючий песок из большого пакета. Мартину очень хотелось в туалет, но уйти, ничего не сказав, пока Слепая Мария во дворе, казалось ему невежливым. Говорить после такого долго молчания тоже было неловко. Наконец, она зашла в дом, и Мартин бросился бежать обратно в город.

На следующий день он отважился подойти к ней по дороге в деревню. Она покосилась на него боковым зрением, и он молча сопровождал ее до дома. Затем он занял привычное место у забора, а она, как всегда, занялась своим садом. Этот ритуал повторялся несколько раз. В школе они, как и раньше, друг для друга не существовали. Зато они существовали для Вона и его приятелей.

– Корову подоить не забыла?

Такие шутки над Слепой Марией пользовались большим успехом. Габриэль, который был не так остроумен, как Вон, отнял у нее портфель, а когда она попыталась его вернуть, с размаху ударил им ее по лицу. Слепая Мария удержалась на месте, но уронила на пол очки. Назревала новая волна веселья – Вон уже заносил ногу, чтобы запустить их в другой конец коридора. Но тут случилось то, чего никто не ожидал. Мартин, наблюдавший всю сцену из класса, бросился на Вона вперед головой, как бодливое животное, и, обхватив его руками за талию, повалил на пол. Тот был так ошеломлен, что какое-то время просто лежал плашмя на спине, а Мартин скрючился над ним, прижавшись головой к его животу. Но скоро Вон опомнился. В результате нескольких энергичных движений он оказался сверху и три раза ударил Мартина кулаком по лицу. Потом он встал и пнул его сначала в живот, затем в голову. Собравшаяся вокруг толпа галдела и подначивала Вона. Вероятно, он бы так и продолжил бить Мартина ногами, но прозвенел звонок, и все разбежались по классам. Мартин поднялся и тоже поплелся на урок. Слепая Мария оставалась в коридоре до тех пор, пока он не встал на ноги. Мартин, весь в пыли и сильно раскрасневшийся, сел за парту рядом с Фи, который провел всю перемену за книгой. По угрожающим жестам Вона и застывшим слезам в глазах Мартина он все понял и ни о чем его не спрашивал. Этот урок был последним. Когда прозвенел звонок, Фи сразу куда-то убежал, предложив встретиться у раздевалки. Вон пару раз толкнул Мартина и намекнул, что настоящая расправа ждет его на улице. Мартин спускался по лестнице и ощущал сильную слабость. Перед глазами у него мелькали пестрые звездочки, а в ушах стоял непрерывный звон. Он знал, что боялся не самой расправы, не боли и даже не унижения. Что-то другое, более основательное и страшное пугало его. Возле раздевалки кто-то подхватил его и посадил на скамейку. Когда его зрение восстановилось, он увидел Клелию и Фи. Он почувствовал небольшое облегчение. Вон не станет его бить при Клелии. Они проводили Мартина до дома, и он надеялся, что за выходные Вон успеет остыть и от угроз вернется к привычной травле. Так и случилось. После уроков Мартин снова увязался за Слепой Марией. На этот раз она оставила калитку открытой, подперев ее большим кирпичом. Мартин остановился и несколько минут стоял в проходе, наблюдая за Слепой Марией. Она удаляла засохшие листья секатором. Затем она срезала одну из своих пионовидных роз и сделала несколько шагов в его направлении. На крыльце снова сидел лысеющий мужчина с черными усами и гладил цыплят. Казалось, он не замечает Мартина. Слепая Мария подошла еще ближе и, глядя в сторону, словно тоже не замечая его, вытянула перед собой руку с цветком. Мартину пришлось зайти во двор. Стебель цветка был колючий и мокрый. От Слепой Марии действительно немного пахло навозом.

Расправа

Примерно неделю спустя, однако, Вон отчего-то вспомнил о своем оскорбленном самолюбии. Подкараулив Мартина после школы, он затащил его за гаражи и побил. Удары были достаточно сильные, но как будто неохотные. Мартин почти не сопротивлялся, только закрывал руками лицо и голову. Тот загадочный ужас, мучивший его накануне, покинул его. Он был почти бесстрастен, как будто это было чем-то вроде неприятной медицинской процедуры, которую просто надо перетерпеть. В какой-то момент Вон почувствовал себя неловко. Казалось, что ему вдруг стало страшно скучно исполнять свою злодейскую роль, и он задумчиво застыл, глядя куда-то мимо своей жертвы. Даже и сейчас Мартин отчего-то не пытался убежать или дать отпор. Он просто стоял, приподняв перед собой руки в оборонительной позе, и смотрел на Вона. Вон тоже посмотрел на него. Несколько секунд они молча таращились друг на друга. Потом Вон словно бы вспомнил, зачем он сюда пришел, и грубо схватив Мартина за плечи, прижал его к дереву. Вон снова застыл, и Мартин почувствовал солоновато-потный запах его кожи. В его дыхании отчетливо распознавался апельсиновый леденец. Их продают в ларьке возле школы. Он не понимал, чего хочет от него Вон, и бессильно обмяк в его руках. Вон, казалось, тоже не понимал, чего он хочет, и, снова спохватившись, резко толкнул Мартина и торопливо пошел прочь, напоследок смачно плюнув ему в лицо, прямо в глаз. Тот немного выждал, и, убедившись, что Вон не намерен вернуться, вытер лицо рукавом и отправился домой.

Пение дятла

У Фи была такая же светлая и тонкая кожа на руках, как у его матери. Она позволяла чесать ее ногтями – это его успокаивало. «Чухать», как он выражался. Мартин думал об этом на уроке математики. Еще он думал о Слепой Марии, которая с недавних пор стала для него просто Марией. Из школы они теперь возвращались втроем, и Мартину было страшно неловко – перед Фи за Марию, перед Марией за Фи и перед Марией и Фи за себя. Без Фи становилось легче, но момент расставания с ним каждый раз разбивал Мартину сердце.

– Пока!

Он старался вложить в это слово всю свою преданность, все симпатию к своему милому другу. Если выходило слишком тоскливо, он боялся, что Фи решит, что надоел ему. А если – слишком весело, Фи мог подумать, что Мартин рад от него избавиться.

Мария посвящала его в тайны садоводства. Он помогал ей ухаживать за садом, а она позволяла ему время от времени срезать какие-нибудь цветы. Что он с ними делает, она не спрашивала. Мужчина с усами никогда ничего не говорил и не обращал внимания ни на что, кроме своих цыплят.

Однажды Мартин предложил Марии прогуляться с ним на кладбище. Мария не была удивлена. Казалось даже, что она ждала этого предложения. Он никого еще сюда не приводил. К этому моменту могила его матери была вся усыпана цветами, которые он приносил, в основном засохшими. На гранитной плите было несколько пластилиновых роз и венок из увядших одуванчиков.

– Здесь лежит моя мама.

Мартин был так растроган собственными словами, что едва сдержал слезы.

– Здесь очень красиво.

Мария смогла различить пионовидную розу из своего сада среди других засохших цветов, ставших теперь похожими друг на друга, как бывают похожи между собой очень старые люди.

Только сейчас Мартину пришло в голову, что он никогда не видел в доме Марии никого, кроме мужчины с усами, который, вероятно, был ее отцом. Задавать ей вопрос о матери прямо сейчас показалось ему неприличным, и он промолчал.

– Какие цветы она больше всего любила?

Мартин задумался. Он был слишком мал, чтобы дарить ей цветы, когда она была жива.

– Она выращивала фиалки в горшках. Когда она умерла, они исчезли.