Поезд. Бремя танцора

– Видишь ли, эти вопросы до конца пока не исследованы. Теоретически – да, но практически… Это все находится в глубокой тайне от общественности. Но наш эксперимент доказал, что клоны – существа, способные чувствовать, а это, может, самое главное…

– Существа?!!!! Саша, я СУЩЕСТВО?

– Нет, конечно. Нет.

– Но ведь он мне был как отец. Он ведь со мной много занимался, много рассказывал, я его уважала, а сейчас он говорит, что я существо. Она – человек, а я просто её двойник, у меня нет ничего своего, её волосы, её глаза…

– Мало того, сейчас я могу сказать и об этом. То создание, с которым Вы ехали в поезде, была тоже не Аня. А вот Аннушка, которую вы лицезреете сейчас, она и вовсе третье поколение Вашей реальной Ани.

– Подонок… Ради своих экспериментов ты позволил ей умереть!!! Мерзость какая!

– Пожалуйста, утихомирьтесь, все-таки зрителей не так много, ночь, сами просили, все делать как можно тише.

– Так я уже вторая копия? Поэтому ты так странно на меня смотрел. Саша, я все это слышу в первый раз. Я ничего не знала, поверь! – их глаза встретились.

И тут Саня с удивлением ощутил, как на его щеке образовалась предательская борозда от слезы. О Господи, давайте плакать будем. Навзрыд, чтобы все видели. Вот всё и выяснил, легче стало? Лучше бы этого ничего не было, лучше бы я никогда не садился в этот дурацкий поезд, не встречал Аню-два, Аню-три, сколько у них там ещё было домашних заготовок. Как там, «невозможно импровизировать, ничего сначала не продумав», а тут все просто, без вариантов, подбрасывают куски правды, как шакалу остатки добычи, жуй, не подавись правдой-то. Игрища, игрушки…

Аня-три стояла у балкона, взгляд её блуждал. Первая истерика прошла сама собой. После первых бурных эмоций наступила тишина – минутная, длинная, сопровождаемая только вздохами. И вдруг она вырвалась из оцепенения как разогнувшаяся пружина. Ломая ногти, сорвала она шпингалет и открыла первую балконную дверь.

– Прощайте, я не хочу мешать вам всем жить, людям!

– Стой!!! Да отпустите меня! – заорал он. Была открыта вторая дверь, нога перешагнула порог.

– Аня, стой!

Балкон он застеклить не успел, восьмой этаж… Он представил распростертое тело и красную струйку крови, запекшуюся около уголка рта, закатившиеся глаза, полуоткрытые губы… Нет, нет, он посмотрел на свои руки, и ему померещились пятна крови. Сквозь открытую дверь он увидел, что она замерла в нерешительности, не зная, на что бы залезть, чтобы шагнуть в последний полет. Кажется, сообразила, что это ни к чему. Можно просто сесть и спрыгнуть. В четыре прыжка он достиг балкона и схватил её одной рукой за запястье. Другой рукой обхватил шею и с силой потянул на себя. Они упали вместе, Саня едва успел вытянуть руку, чтобы не стукнуться головой.

– Я… хочу… чтобы … ты … жила…

Они одновременно оглянулись назад, но увидели только край бирюзового шарфа, а его хозяйка уже скрылась из вида.

Январь 2002 г.

Бремя танцора

Повесть.

Любые совпадения случайны.

Памяти рано ушедших ровесников

1.

Лето не кончалось. За окном был август, а солнце по-прежнему было обжигающим, и в душном кабинете, несмотря на все кондиционерные ухищрения, Александр Евсеевич не чувствовал себя защищенным от неприятных ощущений липкости и влажности. Он был уже немолодым человеком, и затяжное лето не вызывало у него радостных эмоций, как прежде. Он сидел, то и дело обтирая лоб влажной салфеткой, вяло пролистывая подшивку газет за то время, пока он был в отпуске.

В театре ещё не было обычной суеты, звонков, обсуждений, и можно было бы только мечтать о некоторой передышке перед началом сезона. Если бы только не эта выматывающая жара, раскалённый асфальт живущего по своим законам мегаполиса, боли в сердце по утрам и вечные семейные дела… Александр Евсеевич шумно вздохнул, открывая последний номер. В дверь деликатно постучали.

– А, проходите, проходите, как дела?

В старомодный, консервативного вида кабинет, украшенный какими-то безвкусными вазочками на высоких до потолка стеллажах, бодро зашел молодой человек лет тридцати пяти. Во всей его внешности нельзя было бы найти какого-то изъяна, и одежда была безупречно чистой и выглаженной, на белой, спортивного вида, рубашке ни намека на тридцатиградусную жару. Но не было в очёртаниях чего-то такого, что цепляет глаз, и не было в манере того, что откладывается в памяти.

Есть люди, которых запоминаешь по родинке на щеке, или слегка искривленному носу, или особому умению улыбаться, приподнимая верхнюю губу, или по смешной привычке теребить ухо. Посетитель выглядел как сама безупречность – и одновременно безликость. Он ловко подвинул стул и приготовился слушать.

Разумеется, Александр Евсеевич был таким человеком, что ему нужны были слушатели. Работа администратора предполагала выдачу коротких и четких команд, а в дискуссии с творческой интеллигенцией он предпочитал не вступать. Не потому, что ему не нравились эти люди, с которыми он проработал всю жизнь. Иногда ему казалось, что он имеет право на авторитет, уважение, почести – ведь он долго, честно, добросовестно служил русскому искусству, как он любил повторять на банкетах. Тем более, городское начальство всегда ценило его заслуги. Впрочем, сейчас Александр Евсеевич был прост и демократичен. Посетитель взглянул мельком на стол.

– Видели уже это?

– Да, только что прочитал. Знаешь, даже немного жалко этого парня, как его там звали-то… Баскаев Лёня…да, помню я его. Всего ничего пожил.

– Зато как пожил. Он тут в городе нервов всем потрепал.

– И не говори. С другой стороны – есть у молодежи тяга к искусству! Вот только к какому искусству. Возьми вот этого Баскаева. Сколько он этим современным танцем занимался? Лет пятнадцать, не меньше. Все хотел что-то доказать… Кстати говоря, его я уважал немного больше, чем Сурковского – помнишь, в прошлом году убили?

– Как не помнить.

– Да…Тот вообще был… Стыдно сказать, что на сцене вытворял. У меня жена с дочками ходила на спектакль, так выскочила как ошпаренная. На меня кричала – куда, мол, детей заставил привести. Сплошная эротика. А по названию не скажешь – сказка и сказка. В общем, классика остается классикой. Конечно, босоножка Айседора не дает покоя этим юным и смелым дарованиям, да… Хотят все чего-то. На Запад смотрят. Разве есть что-то лучше русского балета?

– Конечно, нет.

– Хотя и здесь уже прорываются такие все раскрепощённые, брутальные, сразу им давай и коней, и доспехи, и они чудо вершить будут. Есть у нас такие. Вернее, были. Но долго не продержались. И потом, эта их всеядность… Я имею в виду ориентацию… Сурковский – он даже не скрывал. Впрочем, это сейчас модно…На всех каналах рекламируют. Но это столица – а мы что, по сравнению с ихними размахами… Скромнее нужно быть. Вот понимаешь, что обидно?

– Что?

– Гонору, эпатажности – сколько угодно. А мастерства – вот на столько, – Александр Евсеевич показал свой толстый мизинец и широко улыбнулся.

Посетитель тут же ответил белозубой улыбкой. Он явно нравился Александру Евсеевичу. За свое умение поддержать любой разговор, за тонкое понимание роли искусства в современной жизни, за отличный вкус, касающийся всего – одежды, манеры поведения, умению одновременно светиться лоском и не выскакивать под свет прожекторов. У Александра Евсеевича была дочь – но не было сына, и иногда он ловил себя на мысли о том, что в своих мечтах видел своего гипотетического отпрыска именно таким.

– Ну что ж, молодой человек, у меня дела-с…

– Разрешите откланяться, как говорится.

И они обменялись дружеским рукопожатием .

2.

– Коля, ну что ты мямлишь!

Молодой мужчина как будто застыл в движении на сцене. Его длинные волнистые пшеничного оттенка волосы, стянутые в хвостик, влажно блестели, а в свете прожектора, казалось, слегка искрились. Лоб прорезала глубокая морщина, тонкие губы сжались в порыве упрямства или внутреннего напряжения. На чёрном трико расползались пятна пота, и резкий женский окрик подействовал на него, как на лошадь, остановленную на всем скаку.

– Что опять не так?

– Все не так!

Внизу, совсем рядом к сцене, стояла маленькая женщина, с почти подростковой фигурой. Словно для контраста, её волосы были коротко острижены и уложены отдельными волосками, из-за чего лоб казался скрытым за частоколом жестких волосяных прутьев. Женщине было лет двадцать, а Коля на роль мальчика уже явно не тянул. В его взгляде светло-карих, с желтыми сполохами глаз мелькнуло что-то жалкое, из-за чего он сразу стал похож на Пьеро.

– Лариса, почему ты считаешь, что только ты знаешь, как должен выглядеть спектакль?

– Послушай, я понимаю, что тебе тяжело. Ты с Лео работал много лет. Но я-то ведь тоже не девочка! Если мы хотим его все-таки поставить, будь добр, слушайся меня. Я тебя просила – свою партию переделать. Ты встречаешься с любимой девушкой, Мариной, тут нет никакой трагичности. Трагичность будет потом. Сейчас ты счастлив, радостен, полет, а у тебя не полет – у тебя ползание какое-то.