Шабашник

С Эльбруса не падёт утёс,

Но жизнь твоя вся под откос».

Встал, развернулся и растворился в воздухе.

Последние дни оставались перед отъездом и прадед с мужиками пошёл в ночное. Взяли с собой, как обычно, для сугреву… Ну, ты понял? Когда их потом председатель за то пожжённое сено распекал, то всё как-то само собой на деда свалилось, потому что он один из всех курил. Вернее, в открытую курил, потому что потом люди говорили, мол, сгорел тот стог, у которого председателев сынуля ночевал, а прадед с мужиками в совсем другом месте дозор несли, да кто уж потом-то разбираться станет? Тем более, что дед там за старшего был, с него и спрос. Председателя сын по тихарке, боясь отцовского гнева, как раз курил «Казбек».

Отправили деда замаливать пролетарский грех – поддерживать в порядке лесополосу и молодую поросль рубить, чтобы на пути не вылазила. И однажды слетел у него топор с топорища – надо бы треснуть, да не об что. Решил треснуть об рельсину топорищем – оно и верно, сразу встало на топорище, как так и было, да только смотрит прадед – в стрелке, которая от их дебаркадера на основную ветку выходит, костыль воткнут железнодорожный и та переключиться не может. Побежал он прямо с топором к будке смотрителя, а ему уже навстречу паровоз несётся. Дед руки раскинул, поезд остановил, всё машинисту объяснил. Поезда задерживать было нельзя, поэтому они с машинистом тот костыль просто выбили и состав дальше пошёл своею дорогой. Потом, когда куда следует доложили, деду в благодарность срок трудовой повинности скостили, но после стали выяснять отчего этот костыль там оказался, стога сгоревшие, да другое-третье по мелочи… В общем, не стало у прадеда протекции в лице председателя. Новый же председатель музыку хорошую не любил, а любил теннис – к такому уж не подступиться было.

А в поезде этом ехал Утёсов, концерт давать с оркестром в областной центр. Он, значит, концерт тот дал, а после у местного секретаря партии спрашивает, как у вас в области дела с радиофикацией обстоят? Секретарь и отвечает, мол, ударными темпами, товарищ артист, опережаем план чуть не вдвое! А сам за дверь – шмыг и к своим подчинённым, у которых все эти радиотарелки со столбами-проводами на бумаге только были. Испугались, что приедет потом Леонид Осипович в Москву, скажет, что надо кому не следует, и полетят их головы партийные, как капусты кочаны по осени.

Через дорогу важно сам по себе перешёл кот с роскошным хвостом, сел у лесенки и с нескрываемым презрением посмотрел на курящих. Повар неожиданно хлопнул себя ладонью по бедру:

– Того рот наоборот! Фирменный поезд, который из Москвы, «Эльбрусом» назвали! А мы всегда в семье думали, что Модест в прадедовом сне Эльбрусом фигурально назвал насыпь железнодорожную… Блин, я только сейчас понял… Вот ведь, а?

На минуту он замолчал, думая о чём-то своём.

– Ну, Эльбрус уж – не «Эльбрус», а радиофикация развернулась темпами небывалыми и уже через неделю в деревне радио провели, а так бы оно у нас ещё не скоро появилось, тем более что следующий год был сорок первый и там не до матюгальников с вальсами стало…

Нет, с радио, конечно, лучше – новости все знаешь, музыку слушаешь, причём всё артистов самой первой величины, звёзды эстрады и с оркестром. Только прадед понял, что жизненная его гармония закончилась и теперь гармонист нужен либо на колхозной пьянке, где дым коромыслом, или в филармонии, виртуозом, а такие вот как он, средний класс, ликвидированы радиоточками и остались теперь или грошовые шабашники, которых под каждым забором восемь штук валяется и никто их не поднимает, или орденоносные титаны, которых на всю страну штук десять. Такие же, как дед, червонцы золотые, которые под угол сруба каждого добротного дома клали, теперь не нужны – вместо них звезды всесоюзной эстрады, которые не в каждый областной центр-то с концертом едут, не то, что в глухомань. А благодаря радио они теперь в каждом доме и выбирая между монетой и орденом с лентой кто же на целковый позарится? Ещё Утёсов и Шульженко в каждом доме работают бесплатно, лес валить они не ходят, уваживать магарычом их не надо, они всегда в голосе и не простужаются.

Поэтому пошёл прадед на работу и топором себе руку тюкнул. Несильно, но с перевязкой месяц потом ходил и ещё пару месяцев после от предложений играть на свадьбах отказывался, будто пальцы не гнутся, а потом сходил в клуб, вбил гвоздь прямо в штукатурку под портрет Мусоргского и на гвоздь этот свой баян повесил.

Прадед потом без вести пропал, когда Белоруссию от фрица освобождали. В пехоте служил, старшиной был.

Он, задумчиво и медленно выпустил дымное колечко, которое тут же подхватил и развеял ветер.

– Историю эту я от деда знаю. Он всё думал, а если бы прадед с баяном остался, то мог бы попасть бы в какую-нибудь фронтовую артистическую бригаду к тому же Утёсову. Как бы тогда его жизнь сложилась? Ведь он ошибался и не смогли звёзды загасить искорки: после того, как прошёл первый ажиотаж вокруг радио, снова стали гармонистов звать, потому что никакое радио не передаст живой и настоящей энергии и эмоций. И ставили на радио хотя и очень хорошие, но одни и те же песни и крутили их по расписанию, а душа-то ведь праздника безо всякого расписания просит, в редких, но метких случаях и за полночь музыки требует.

До сих пор прадеда вспоминают, композитором зовут, потому что его музыка вела куда-то ввысь, к звёздам над головой, а не то, что у пришедших после него оболтусов, у которых тальянки только выли и трын-травой пропасть от этого хотелось. Легендарной личностью на их фоне прадед стал. Может, на таких гармонистах деревня-то русская и держалась? Может, будь в каждой деревне такой человек, то и не пропала бы она?

Сушист снова закурил:

– Меня вот тоже подвели сигареты. Ну, то есть не то, что сигареты… Короче, я когда не курил, то в школе разрядником был, а образование у меня высшее, поэтому после второй чеченской я карьеру сделал влёт – в двадцать четыре уже капитан! Но мой двадцать пятый год совсем чёрным выдался. Сначала мне на соревнованиях ключицу сломали и связку в колене порвали – чуть не полгода на костылях, я от безделья и закурил. На даче по галкам и воронам из двустволки стрелял, не зная, куда себя деть.

Когда на работу вернулся, то в первую же неделю мне на задержании нож в левый бок вогнали – опять в лазарет… По службе меня многие обскакали, из первой обоймы я выпал, майорские погоны всё дальше и дальше… Короче, запил я, причём пить-то мне здоровье позволяло – месяцами не просыхал. Потом по глупости подставился… Как видишь, теперь я повар на вахте и путь в органы мне заказан.

Сейчас вот думаю, а вдруг это из-за сигарет тоже всё? Прадеду ведь тоже двадцать шесть было, когда мимо него Утёсов звездой Полынью пронёсся. Я ведь даже предполагаю…

Вдруг из полуоткрытой двери столовой молодой, но резковатый женский голос прокричал:

– Максим, тебе заказ вышел! Ролл «Канада» и удон с курицей!

Повар упруго затянулся, с сожалением выбросил докуренную едва ли до середины сигарету, протянул широкую руку:

– Ладно, пока, земляк! Заходи чур чего! Рад знакомству!

– Я тоже!

Уходя от здания, повернутого передом не в ту сторону, Сергей решил, что с завтрашнего дня бросит курить. А то мало ли что. Но зажигалку положил в рюкзак, на самое дно. На память.

Глава VIII

12.11.201… года. Дорохово, Московская область.

Сергей проснулся в семь сорок пять – ровно в то время, когда он, совершенно не выспавшийся, обычно приходил на работу, но теперь, в его единственный выходной, голова была поразительно ясной, как будто получила ровно ту дозу сна, которая ей и требовалась – ни больше, до ватной вялости и мягкотелой апатичности, но и не меньше, когда каждое действие даётся только после преодоления внутреннего протеста, разгона нутряной манифестации и подавления душевного несанкционированного митинга самыми решительными методами.

Но свежей и бодрой была только голова, а управляемое этой головой тело изнывало от усталости. Это тело могло, но совершенно не желало шевельнуть ни единым своим органом или субъектом и, чтобы просто перевернуться на другой бок, исполнительной власти на местах пришлось затратить немало сил, внушительных ресурсов и убедительных аргументов. Но когда весь измождённый организм Сергея перевернулся своими надзорными органами к окну, то приуныла и бодрая голова – день был асфальтово-серым, промозглым, обещал дождь, сырость и слякоть. Грязной охрой сквозь расходящуюся мгу смотрелись деревья.

«И как ты теперь на Бородинское поле поедешь, что хорошего там увидишь?» – насмешливо спросил оппозиционный политический обозреватель. «Ну, вот увидишь поле, где битва была мирового значения. Конечно, это сакральное место силы и славы русского оружия. Разумеется, там произошло одно из ключевых событий истории Отечества, но тебе-то от этого легче станет, когда с простудой свалишься и никто тебе больничного не оплатит? Поэтому сиди-ка ты лучше на шконке да чаи гоняй – целее будешь, а на поле это съездишь в следующий выходной».

«В следующий выходной погода может быть ещё хуже. Что тогда?» – Сергей попытался возразить своей вовсе не жаждущей зрелищ интеллектуальной элите.

«Ну, если и там погода будет плохая, то со смартфона поглядишь – на проезде деньги сэкономишь, так ещё лучше даже. Вот», – обрезал обозреватель и закончил трансляцию.

Казалось, что эти доводы очень даже резонны, но потом вернуться домой и сказать, что два месяца сидел в трёх станциях от Бородино и не нашёл времени туда заглянуть? До конца вахты оставалась две недели, значит ещё будет только один выходной на экскурсию. Но там погода может быть ещё хуже или реально может свалить простуда и точно будет не до поездок.

Собравшись с силами, Сергей сел на кровати, дотянулся до стоявшего на тумбочке чайника, нажал на кнопку. Пока тот закипал, он пристально вглядывался в окно, стараясь рассмотреть хоть какой-то признак улучшения погоды, хоть один просвет в тучах, хотя бы призрак надежды. Безрезультатно. Однако аналитический отдел сообщил, что в окне он видит только малый кусок неба, поэтому для понимания всей картины пришлось натянуть штаны и с чашкой горячего и душистого чая с чабрецом смело шагнуть в прохладу октябрьского крыльца. Хотя с чаем и в штанах он чувствовал себя намного комфортнее, но теперь уже полностью обозримое волглое и серое небо уверенности в целесообразности вояжа не внушало.

Сергей сел на скамейку, посмотрел в урну, набитую до отвала окурками и пожалел, что из соображений экономии бросил курить две недели назад. Один из окурков был выкурен меньше, чем наполовину и манил к себе, но – нет, сигарет нет и не будет минимум до конца вахты. Над лесом с востока на запад пролетела какая-то большая чёрная птица. Проследив за её полётом, Сергей вздохнул и пошёл обратно в свою комнату, где уже было лёг на диван и стал думать, что бы такого почитать, когда победившая волна народного возмущения организованно захватила все площади, мосты и телеграфы. Харизматичный лидер общественного мнения уверял, что уж не какие-то стахановские производственные подвиги Сергей совершает и если простудится, то вряд до пневмонии. Возвращаться же сюда, на новую вахту на этот завод проклятый и в этот пионерлагерь конченый он не планировал никогда, поэтому, вряд ли в этой жизни побывает и на Бородинском поле. Отлежаться же на диване он и в деревне успеет, тем более что после вахты в ноябре делать там всё равно будет нечего. Посмотрев расписание, выяснил, что ближайшая электричка в десять ноль четыре. Хорошо. Значит, надо подкрепиться и собираться потихоньку.

В девять двадцать, когда Сергей покинул территорию пионерлагеря и двинулся в сторону станции «Партизанское», в сером небесном асфальте стали появляться радующие глаз трещины, прогалины и просветы. Конечно, морось последних дней сделала своё дело и пробираться вдоль просёлочной дороги было трудно, очень утомительно и мокро – приходилось тщательно искать место, куда могла бы ступить нога человека, а зачастую стараться угадать, какая из двух луж является меньшим злом. Тем не менее, до станции удалось добраться даже раньше, чем предполагалось. Интересно, каким именно партизанам обязано это место своим именем – тем, которые в 1812 жалили отступающую Непобедимую армию или те, которые в 1941 пускали под откос фашистские эшелоны? Жаль, что некого было спросить и даже билетная касса была закрыта. Сергей успел трижды обойти платформу из конца в конец, пока из-за поворота не выглянула электричка, оглашая окружающую пустоту могучим гудком. Вот и стоило ли окрестных птичек и белок пугать, чтобы предупредить и так готового к прибытию поезда меня, подумал Сергей, забираясь в вагон, – тем более, что я мог бы и не поехать никуда. Для кого бы тогда прозвучал этот гудок? Кто бы услышал его в этот понурый день на пустом перроне?

Геннадий 9-42

Привет! Помнишь, колодец в деревне у железнодорожной будки стоит, у закрытого переезда?

Сергей 9-44

Конечно помню. Пока скважину не сделали, так постоянно туда за водой ходил, ещё со школы. Сначала с одним ведром, потом подрос – с двумя ходить стал, а когда дорога хорошая, то с флягой на тачке ездил. А что?

Геннадий 9-45

Так и я пару раз на него ходил, помогал тебе воды в дом принести. Помнишь, в восьмом классе, когда ты ногу сломал? Здорово было.

Геннадий 9-48

Не то было здорово, что ты ногу сломал, а процесс. Здорово так – бросаешь ведро в эту железобетонную бездну, оно туда летит, громыхает, а потом – плюх! И тянешь наверх, всеми силами ворот крутишь. И потом одной рукой держишь ворот, а другой ведро ловишь, чтобы на приступок поставить. Чувствуешь себя сильным и могучим покорителем природы! И не хочешь, пить, но обязательно через край отхлебнёшь этой студёной и живой воды.

Сергей 9-49

А я воображал, что я в Мории, у могилы Балина и что этот тот самый колодец, где хоббиты барлога пробудили. Когда днём ходил, то было смешно, а ночью потом с опаской возвращался, оглядывался – не гонится ли кто за мной с огненной плетью)

Геннадий 9-50

Это да. Мистическое место. Но не в этом дело. Там стены все сгнили, крыша заваливаться начала, доски болтались.

Сергей 9-52