Стокгольмский синдром

Через некоторое время вошел зав отделением.

– Тут жалуются, почему нерусскому больше. Ты не шути. Он демагог.

Саид не унимался. Объявил специально для вошедшего завхоза.

– Я попросил отдельную комнату, за деньги. А все русские обиделись: почему им отказали? Я сказал: потому что вы русские.

Дима, из «Своих», недоумевал.

– Что ты хочешь сказать? Причем тут «нерусский»? Мы помогаем нации подняться с колен.

– Я хочу сказать, что русский душа – сырой. Как мясо. Ничего не хочет, кроме себя.

Завхоз не смеялся.

– Зато вы обжулите любого, пролезете везде. Ты чужой нам. Презираешь русское, потому что не родное. Нас разделяет пропасть. Во всех городах коренное население готово выгнать вас.

Все слушали с интересом, кажется, были на стороне Саида. Я был в тупике, не зная, что сказать. Как в армии, где меня называли профессором, на вопрос обрезавшего меня коренастого рядового: «А ты скажи, профессор, почему коза ходит горошками, а корова – лепешками?» Конечно, я был посрамлен.

Саид не обижался.

– Да, мы хитрые.

3

Поликлиники раковинная уютность,
Холодок доброты – дежурных забот.
На душе – больная покойная смутность, —
Неужели к этому все приведет?

Это наша дежурность столетья закрыла,
Словно в омут всемирный кто-то втянул
Из полета творимого мира на крыльях,
И наш дух онемело в нем потонул.

Но ведь есть наших подлинных чувств
несмиренность,
То, чего не бывало – смысл, а не сны!
Оно тайно в закрытых душах пригрелось,
В арматуре обрядовых дел наносных.

Лежать днями было тяжело. Вскоре выяснилось, что блюда здесь одинаковые, дежурные, какие-то вываренные. Суп в тарелке, выплеснутый почерневшим алюминиевым черпаком поварихи из огромной кастрюли, не возбуждал аппетита. Компот из другой кастрюли странного вкуса, словно ее не отмыли. Заботливость медперсонала отдавала обязанностями.

Ласковые сестры приходили рано утром, расталкивали спящих больных.

– Спите? Ну, отдыхайте.

И ставили капельницы, клизмы, мерили давление, мягко настойчиво предлагали выпить микстуры.

Нежная доктор щупала мой живот, я чувствовал, что нравлюсь ей.

– Тренированный живот. Даже плохо прощупываются кишки. Это хорошо.

Обнять ее было невозможно. Я знаю: это дежурная забота. Медперсонал работает лучше, если не поддается эмоциям.

Деньги, подарки мгновенно меняли ситуацию: сестры, доктора были сама любезность, принимали во время, до занудливости выясняя то, что и не надо, – отрабатывали взятку.

Саида почему-то обслуживали отдельно – привозили персональный столик с едой.

– Это для нерусских! – объявлял он. Завхоз за шкафом злился.

Я приходил к Саиду со своей сумкой деликатесов.

К нему приставала худая костлявая врачиха. Появлялась неожиданно.

– Бабай, пей таблетки, при мне.

– Ты что, не доверяешь? – прятал таблетки в горсти Саид. – Вот сука.

– Не хами, бабай.

– Я не хамлю. Не знаю по-русски. А ты обижаешь.

Он так и не выпил. Оскорбленная костлявая ушла. Я урезонивал его.

– Ты что? Она же в тебя влюбилась.

От Саида исходила опасность. Он пугал больных.

– Ты, человечный, что сидишь, не бегаешь? Мой папа бегает.

– Как бегает?

– Туда-сюда. Куда хочет.

– А кто он?

– Танкист он. Знаешь, стреляет: бум-бум, трах-тах…

Он хватался за голову.

– Голова болит. Почему?

– От нервов, – сказал кто-то знающий. – Давление подскочило.

– И сахар, и весь пища – горький.

– Это у тебя желчь. От злости.