Стокгольмский синдром

– Ты же не тупой фанатик. Как можно брать в заложники невинных, больных?

– Они под рукой. Я их не трогаю, – разозлился Саид. – Показать, кто – кто, вот главное.

– Ты же знаешь, чем кончится. Федералы убивают, чтобы не разбираться в судах.

– Нас примет аллах. На нас нет вины, как в вашей Библии. Аллах после смерти зовет на прекрасный пир с верными.

Я что-то читал из учения суфистов о полном единении с аллахом, не ведающих ужаса распятого на кресте за первоначальную вину человечества и внушающих оптимизм в смерти.

Поднялся Старик, с интересом заглянул в глаза Саиду.

– Самый непокорный тот, кто уверовал без сомнения. В древности вера была едина. Иисус был один из пророков в Коране. Вы ушли в одну из ветвей, где справедливость требовала только наказания неправедных. Кровная месть. Христианство приняло любовь, а не только справедливость. Если мир творимый нами, то и мы сами сотворены. Естественная жизнь и разум – плоды творения. Поэтому смирение в том, что наш ум признает превосходство другого ума – Единого. Вы даже не понимаете, что от вас просят – милосердия.

– Убьем неверных! – нарочито возопили бородачи. Саид остановил их жестом.

– Мое учение родины, жил среди гор. Когда ее отнимают, что может быть праведней мести? Аллах создал рай – мою родину. Кто знает, что творил во мне, когда каждый день видел те чудные горы. Что выше можно сотворить? Кавказ подо мною…

– А ведь я жил в вашем районе, – вспомнил я детство на Кавказе, когда мы жили в одной стране. – Никто и не думал, что может быть такое. Тогда было тихо, голодно, собирали дикие яблоки, груши, чинарики. У меня был друг Саид, местный. Не ты ли, в детстве?

Саид вгляделся в меня.

– Ты Пашка? Не узнаю, старый стал.

И засопел, вспомнив что-то.

* * *

Над аулом, куда ни повернись, сияла белой вершиной гора Эльбрус.

В предгорьях мы с Саидом (если это был Саид) играли в войну, прячась за пригорками в чинарах, диких яблонях и грушах, обследовали заржавленные пушки с шишками на концах, увязшие в земле со времен старой кавказской войны.

Я слышал легенду: село наводнили красноармейцы в мятых гимнастерках и болтающихся сапогах, с винтовками за плечами. Какие-то бандиты в горах, в ущельях, их невозможно выбить, уничтожить. Но знать этого было нельзя, был запрет, родители, все молчали. Наше детство было мирным, неведома была мысль о вражде с иноверцами.

В школе Саид стал секретарем комсомола, его ожидала хорошая карьера. Мы даже оба «бегали» за осетинкой-одноклассницей, гордой горбоносой красавицей.

5

Вошли двое охранников, ринулись ко мнеи, схватив за руки, поволокли к окну.

– Стойте! – взмахнул ладонями вместе Старик. – Ненавидящих нас назовем братьями! Оставьте на земле этого блаженного духом, и не истребляйте его плоть человеческую.

Вот и все, – радугой обострилась вся моя жизнь. Сейчас исчезнет целый мир, с иллюзиями о бессмертии.

Они поставили меня у окна (наверно, чтобы сразу сбросить), щелкнули затворы.

Старик начал делать какие-то пассы.

Я выпрямился. Перед смертью ясно увидел жену.

Уже не так хотел срываться с приятелями, как кот, на сторону. Исчезло желание еще каких-то неиспользованных возможностей. Был в плену ее заботы, не раз спасавшей мою безалаберную жизнь, она вела дневник моих недомоганий, во время находила нужных врачей, следила за приемом еды и лекарств. Когда она выходила за лекарствами, мне становилось тоскливо. Наверно, я удовлетворял ее потребность в семье и детях. Только с ней мог капризничать, чувствовать себя ребенком. Моя мировая скорбь исчезала в халяве ее души. Казалось, этот покой близости бесконечен, хотя мучило какое-то беспокойство. Она так любила меня, что казалось – быть беде.

Я часто думал, как буду без нее, и как она без меня. Лучше исчезнуть вместе, как Филемон и Бавкида. И вот теперь миг пришел. Что с ней теперь будет? Вспомнил чей-то стих военного времени, с фронта: переживи внезапный холод, полгода замуж не спеши, а я останусь вечно молод там, в тайниках твоей души.

Подбежал Саид. Как будто Старик его вызвал.

– Стой сразу! Не стреляй! Я ему еще долг не отдал!

Бородачи опустили автоматы.

– Разводит агитацию среди тебя.

От меня отхлынул ужас, я взял себя в руки, в упор глядя на угрюмых террористов.

– Я за него отвечаю!

Саид направил пистолет на охранников. Те отступили.

– Доложим, вот что.

Саид взял меня за руку и отвел в сидящую толпу в коридоре.

Мы услышали их спор в палате-штабе.

– Я же сказал: мирных не убивать! Зачем его убивать? Я его знаю – хороший он.

– Ты уже поддался. За тебя боимся.

– Зачем так говоришь, э? Твоих убили, моих убили…

Старик пролез в середину коридора, сел на скрещенные ноги.

– Ну, нищие духом, внемлите гласу моих уст, ибо слово побуждает меня и дух излился на меня, чтобы я открыл вам правду, что придет на вас до вечности. Не приближайтесь к праведности с двояким сердцем, но ходите в правде. И она приведет вас на добрые пути, и правда будет вашим помощником.

И стал бормотать, производя пассы, похожие на камлание шамана. Боевики в изумлении насторожились. Бородач ткнул Старика стволом автомата.

– Ты что?

– Усни, – вгляделся в его глаза Старик, и продолжал бормотать.

– Ваша кровная месть исходит из любви и веры. А любовь – это отдача себя другому. Попробуйте раскрыть душу, глядите, глядите в нее. Уходит, уходит из души гнев и ненависть, все зло. Вы станете праведными, как в первый день творения. Ведь гений и злодейство – две вещи несовместные.

Он чем-то наполнял пассы, и бородачи погружались в нирвану. Отделились от себя, и ощутили приближение к свету.

Видите широкий дом, со спальнями для мужской половины и женской, украшенными самоткаными коврами. Ковры яркие, красно-синие.

Большой двор, густой сад, обнесенный сплошным дувалом, сверху свисают гроздья винограда. По веткам прыгают разноцветные попугаи. В его уюте рай.

Что может быть прекраснее восточной свадьбы! Она сулит только чудесное бессмертие рода, и к этому бессмертию приглашает всех. Но тот, кто посягает на жизнь, убийца, тот выродок, по кровной мести его убивают или ссылают из рода, навсегда. Таковы основы веры.