Стокгольмский синдром

– Традиции! Вырвать черный язык у ваших политиков. Прокляты аллахом те убийцы.

Живо отозвался Старик, он был серьезен.

– Да, вырезаете друг друга – у человеческого рода нет милости к чужим. У меня нет врагов. Моих детей, предков убила смерть. Все умерли в свое время. Но я радуюсь, что довелось жить с ними.

– Нет, мой враг живой! – закричал Саид. – Пока не отомстим – не живем. Кровная месть – наша черта.

– Насилие пройдет, все суета сует. Трудна и праведна заповедь: «Не убий!» Ибо не ведают, что творят. Все вы с пороками. Не взойдете в страну вечного благословления и света. Таков жребий грешников.

Саид с ненавистью выхватил пистолет и приставил к виску Старика. Тот, словно не было угрозы, легкомысленно отвернулся и взял свой свиток. Саид опустил пистолет.

– Ты как будто святой. Не знаешь ничего.

Старик вздохнул.

– Люди, люди… Не хотят задуматься о последнем дне. Человеческий род слеп, и потому происходит все это.

Наверно, я один сомневаюсь, на арене противостояний, упершихся рогами своих интересов.

Во мне кровь русских, хохлов, поляков, даже хунхузов – по матери. До сих пор рис – пища китайцев вызывает во мне своим белоснежным благородством некую ностальгию. Жаль, нет еврейской крови, она прибавила бы таланта. Что бродит в подсознании, не знаю. Атавизмы, архетипы смешанных национальностей? Хотя знаю, что я отъявленный русский по культуре.

Во мне занозой саднит Крым – отдали ни за что нашу территорию. Был смутно враждебен к наскокам малых соседей, тревожным действиям сверхдержавы на наших границах. А в командировке в Нью-Йорке ощутил одиночество в безграничном мире. Честно говоря, Штаты мне виделись страшноватыми, подозревал их в эгоизме. Это было моим предубеждением. И это я, интеллигент, знающий историю, культуру! Средний интеллигент суверенного демократического государства.

Только гораздо позже, после того как обнажился и вылез разлом уходящего времени, стала открываться его суть. Только тогда развалилась слепая уверенность, такая цепкая во мне, хотя причислял себя к тайным диссидентам. Понял, что я истовый «совок» – во мне нетронутыми лежали советские представления. Всю жизнь совершенствовал лишь наш «совковый» примитив.

Вспомнил давнюю командировку в Иран.

Там, в горной стране с коричневыми плато физически ощутил опасность войны и нелюбви к нам – целой страны. «Смерть шурави!» – было написано по всей длине глинобитного забора нашего посольства, где мы жили. Не буду описывать, во что превратила ту страну война и революция, тогдашнее мировое дно уровня жизни, жуткие нужники с цементными «лапами», сплошь изгаженные. Незадолго до отъезда прямо в «стакане» у входа в посольство убили нашего охранника. Наш поезд на пути в Баку обстреляли иракцы на советских «Мигах». Смерть просвистела рядом. Во мне бушевала подлинность чувств, но какая-то неприятная – в виде страха.

Вышел на станции в Баку – чистейший цветущий город, все открыто, никакой войны. Зашел на базарчик, где продавались замечательно яркие ковры. Ко мне подошла группа местных.

– Как у вас тут хорошо! – обрадовался я им. – Даже не представляете, в каком раю живете. Вон там, за бугром – война и нищета.

– Так ты оттуда? – заинтересовались они. – А валюта есть? Динары?

– Есть, конечно.

– Может быть, пройдем за угол, поговорим.

Я опомнился.

– Ребята, все переведено на родину, – испугался я за пачку валюты в нагрудном кармане. – У меня даже рублей нет.

Тут подошли мои коллеги, и те отстали.

9

Саид загорался, когда говорил о родовых обычаях.

– У нас на Кавказе так. Сидим за столом. Сын стал говорить. Я: «Ты кто?» Пах по голове. Тут моя мать: «А ты кто?» Пах меня по голове. Я ушел. Мать – главная.

– Сидим с другом и его женой, – продолжал Саид. – Разговариваем. Жена говорит, говорит. Я: «Ты что, не мужик, что она вперед выскочит, а?» Тот махнул рукой, вот так – угрожал. Она: «Попробуй только, получишь так!» Я: «Врежь, мужик ты или кто?» Тот: пах! И она упала вниз. Я убежал. Не знаю, как они дрались. На другой день он встречает. «Сука ты! Почему убежал, не разнял?»

Мне странен дружный гвалт восточного рода, где все родственники, и помнят предков во многих поколениях. Может быть, эта узость бессмертной общности уже не подходит расшатанной русской душе, устремленной куда-то еще. Я равнодушный, с подорванной энергией, без особого желания делать кому-то хорошо. Правда, в острые моменты готов пожертвовать всем. Что это? Наверно, выгородка от отчужденности вокруг. Мой характер – в западном дуализме, платоновском. У мусульманина дуализма нет. «Кто познает себя, познает своего Господа» (Мухаммед), и баста.

В чем-то я завидовал Саиду. Его напору энергии, влитой родовой укорененностью.

– Мой отец был двадцать лет в городе. Пришел домой, в свое село. Говорит: «Дочь учится в городе – отзову домой. Нечего ей там, должна быть при мне. И выйти замуж за своего». Весь наш род – целое село – знал, что потомки не принесли кровь чужой национальности. И это хорошо.

– А если она захочет выйти за русского?

– Не захочет. Наши женщины знают – нельзя. Разрушение рода.

– Ты же тиран! Где свобода? На Западе давно ушли от этого средневековья. Там право…

– Потому и гнилой твой Запад. Свобода бывает разная.

Слушая Саида, я неожиданно оценил родовые отношения кавказских семей, дающих надежность и память поколений. Там иной менталитет, чем у беспамятных русских семей. Мы не знаем истории семьи, нам нечего оставить наследникам – живем на зарплате, наследники живут в другом мире, оставлять им свой опыт нет смысла. Думал, что моя нелепость – от азиатской разгильдяйской натуры, не умеющей ценить чужое. А еще втайне собой гордился: уникален и свободен, отличаюсь от других! Презирал тех, кто не желал, как я, познавать себя, совершенствоваться.

Зачем все это происходит? Почему любовь Востока к родине и аллаху и тесные родовые отношения, перерастают в ненависть и гибель?

Наступило затишье.

Бородачи собирались в кружок. Откуда-то вытащили музыкальный инструмент – пондур, вроде балалайки на трех струнах, и заунывно напевали.

Саид перевел:

– Это об абреке. Абрек он. Не иссохнуть от жажды, он обходился росой на травах, от холода спал в земле и прикрывал землей. А накрыться – имел небо.

Бородачи отдавались пению, со слезами на глазах.

– А это: что с тобой смертному делать, о, ненасытная смерть. Мир, мы тебя познаем только травою могильной.

На глазах Саида тоже были слезы.

У боевиков уже не было страха перед врагом, словно стерлась стена между ними и нами, и было только больно, что так глупо схлестнулись ненависть и страх противостояния. Обычные люди, кого нечто привело на край гибели.

Мы стали жалеть их. Куда влезли наивные борцы? По долгу ли – уже повинуются другой, настоящей власти? Неужели думают, что их новая власть защитит?

10

День 3-й.

Как прекрасна была недавняя жизнь! Полнаябеготни в надежде пожить, дома зомбируемая телевизором, в ссорах с женой. И совсем недавно – восхитительная дежурная забота цивилизации – в больнице.

Мы сидели съеженными в зиндане усталости и страха. Судьба уперлась в непонятное, немыслимое, и отпало все остальное.

– Не хочется говорить, – сказал поникший профессор.