Балтийская сага

– Вадим! – вдруг окликнул Лысенков и, стуча костылями, подошел ко мне. – Чуть не забыл. Твой дружок, Травников, жив!

– Да ты что? Его лодка погибла в сорок втором… С чего ты взял?..

– Отец сказал. Они же получили списки моряков, которые у финнов были в плену. Отец увидел в списке: Травников Валентин. По перемирию финны пленных передали обратно советским властям.

Я ошалело смотрел на улыбающегося Лысенкова.

– Где же он сейчас? – спросил я.

– Откуда я знаю? – сказал Лысенков. – Пленных проверять будут, это долгая история.

Валька Травников, ты уцелел при гибели лодки, при взрыве – как это возможно?

Да, да, я помню, ты говорил, посмеиваясь, что вода тебя не берет. И огонь, значит, тоже?

Валька, я рад, рад, рад, что ты жив.

Но как же теперь я… мы с Машей?..

Япона мать! Это ведь твое выражение, верно?

Проверка военнопленных – долгая история, знаю. Сразу их не выпускают, держат в каких-то особых лагерях. Но выпустят же в конце концов. И ты бросишься сюда, в Кронштадт – к Маше…

А ты, Маша? Будешь ожидать его возвращения?

Ну нет! Вот что вам скажу, мои дорогие: я Машу не отдам! Она моя жена! Жена где должна находиться? При муже! Вот и всё!

Я не проверяльщик. Конечно, не стану, Валька, проверять, каким образом ты попал к финнам в плен и что делал там, в плену. Но мы же оба понимаем, что плен бросил некую тень на тебя… Наверное, и Маша это поймет…

О-ох! Ужасная, неприятная мысль влетела в голову. Что это я… Никакой тени нет – и не может быть! – на Травникове. Он безусловно не виноват в плене.

Но – все равно, я Машу ему не отдам.

Я не скажу ей о том, что узнал от Лысенкова. Мы же с ним встретились в госпитале случайно. Могли бы не встретиться, и я бы не узнал ничего… Ничего… Случайная встреча не обязывает меня…

Не скажу Маше, что Валька жив.

Вот и всё, япона мать.

Декабрь в Хельсинки был мягкий – с обильным снегом, но небольшими, не трескучими морозами.

Наша «щука» готовилась к очередному походу. Новый – сорок пятый – год мы, наверное, встретим в море. Вдруг оказалось, что встретим… что встретят без меня.

В хельсинкском небе было прямо-таки разлито нечто враждебное мне.

Нет, мне вовсе не хотелось искать новой встречи со своим неожиданным тестем. Но дело в том, что Маша отказалась принять его подарок – костюм из чистой шерсти. Нужно было, значит, вернуть его Терентию, – не выбрасывать же за борт такую дорогую вещь. Капитолина – ей Терентий тоже послал костюм – приняла подарок, велела передать бывшему своему… не знаю, как обозначить… передать ему спасибо и, конечно, привет.

Ну вот, в один из декабрьских вечеров отправился я к универмагу «Штокман». И, представьте себе, стоял там знакомый зеленый грузовичок с вязанкой дров на крыше кабины. Двое юнцов разгружали, носили коробки с товаром. А Терентия не было. Вместо него сидел в кабине молодой финн в синей фуражке со спущенными ушами. Я постучал ему в стекло, он открыл дверцу и на мой вопрос ответил на ломаном русском, что Терентий болеет, а он его «заменивает».

– Я сын, – сказал парень с приветливой улыбкой. – Вы хочете ему смотрить?

Надо было просто достать из портфеля и отдать ему пакет с костюмом. Но – дурацкая мелькнула мысль: не обманывает ли парень? (Я еще не знал тогда о пресловутой честности финнов.) И сказал, что в субботу, в это же время, приду сюда, и если Терентий сможет, то пусть…

Терентий смог. В субботу, подойдя к «Штокману», я увидел его, стоящего у кабины грузовичка. На нем были лохматая шапка, короткое пальто стального цвета. Издали он мне показался закованным в латы.

– Здравия желаю, Вадим Львович, – сказал он гулким голосом, пристально глядя сквозь очки. – С возвращением в Хельсинки.

– Спасибо, Терентий. Вы что, болеете?

– Ничего, я на ногах. Ну как там в Кронштадте?

Он, конечно, жаждал услышать о Капитолине, о Капе своей. И я передал ему привет от нее и благодарность за подарок. Его глаза вспыхнули. Он, я видел, хотел высказать радость оттого, что Капа его не забыла, но – не находил слов. Я раскрыл портфель и вручил Терентию ответный подарок Капы – пять пачек «Беломора», завернутых в газету «Рабочий Кронштадт». Он принял сверток, как мне показалось, с запотевшими очками. Этот беглый матрос прослезился!

– Спасибо, спасибо, – бормотал он. – Большое спасибо… Ей костюм подошел? Ну, как сказать… не жмет?

– Нет, нигде не жмет. Как раз впору.

– А, хорошо! Я очень… ну, очень радуюсь. А дочка? Ей тоже подошло?

– Терентий, вот какое дело. Она отказалась принять ваш подарок. Вы понимаете, Маше еще в детстве сказали, что ее отец погиб при Перекопе…

– Понимаю, – кивнул Терентий. Сузил глаза, словно всматривался в какую-то даль. – Ей такой отец не нужен. Как я.

– Вот. – Я достал из портфеля и отдал ему пакет с отвергнутым костюмом. – Не обижайтесь на Машу, Терентий. Дадим ей время. Через какое-то время она привыкнет, что ее отец жив…

– Время! – перебил меня Терентий. – Никакое время не помогает, – заговорил он горячо. – Ни одного дня!.. Двадцать лет, больше, двадцать четыре живу в Финляндии… Ни одного дня, чтоб не вспомнил Россию… Деревню, маму, сестер… Первую башню на «Петропавловске»… Каждую улицу в Кронштадте… Финны хорошо живут. И мне с ними… А если б меня простили… разрешили домой, в Россию, то я… – Он махнул рукой и умолк, отвернувшись.

Я смотрел на него с сочувствием. Понимаю, сказал бы я ему, но не советую возвращаться, – тебя, может, не посадят, простят, но будут подозревать, не доверять… Нет, я не сказал ему это. Да он, конечно, и сам понимал. Из своей судьбы не выпрыгнешь.

– Вадим Львович, хочу вам подарок сделать. – Терентий достал из кабины и протянул мне большую книгу в твердом темно-синем переплете. – Это «Калевала». Главная у финнов книга, тут ихние сказки, старинные песни…

– Знаю, Терентий. Я слышал о «Калевале».

– Да. А записал их такой писатель Лённрот. Уважаемый человек. Я и живу на улице его имени.

Я поблагодарил Терентия, мы простились, пожали друг другу руки. И я направился восвояси. В свете штокманских витрин увидел группку краснофлотцев, шедших передо мной. Должно быть, вышли из универмага – тоже ведь получали они теперь валюту, хоть и очень мало, но что-то можно было на нее купить. Громко разговаривая, они топали в сторону Южной гавани. Туда же – к родному «Иртышу» – пошел и я с «Калевалой» в портфеле. Настроение у меня было странное. Неопределенное, что ли.

Верно подмечено каким-то мудрецом: пришла беда – отворяй ворота.

Вечером следующего дня, вскоре после ужина, только успел я выкурить папиросу, вызвал меня в свою каюту на «Иртыше» замполит Ройтберг.

Предложил сесть и сам сел, всмотрелся в меня бдительным взглядом. Его коротко стриженная прическа острым черным мысом спускалась на лоб. Китель с начищенными до блеска пуговицами обтягивал худенькую сутуловатую фигуру.

– С кем вы вчерашним вечером общались возле универмага? – спросил он.

– Вчера вечером? – Я прокашлялся, у меня в горле пересохло. – Это местный русский житель… Мы случайно разговорились, вот и всё…

– Нет, не все. Вы что-то передали ему. А он что-то дал вам.