Балтийская сага

Вскинул взгляд на Сергеева, которого вели навстречу – тоже, наверное, на допрос. Он, Сергеев, оброс черной бородкой и заметно похудел, китель на нем висел, как на вешалке, – но был жив! Он остановился, подойдя к Травникову. Надзиратель, который вел его, что-то гаркнул по-фински и подтолкнул в спину, но все же они успели перекинуться несколькими словами. Сергеев сказал, что на него сильно давят и даже грозятся увезти в Германию.

– Держитесь, ребята! – крикнул он, уводимый надзирателем.

– И вы, Михал Антоныч, держитесь! – прокричал сквозь кашель Травников.

Ясные ночи над Кеми были полны звезд. Травников, выйдя из барака, по дороге в дощатый гальюн останавливался и задирал голову. Большая Медведица пылала во всю свою звездную мощь и знать ничего не хотела о непотребствах, творящихся на мелком, вообще-то, космическом островке по имени Земля. От ее ковша Травников вел линию к Малой Медведице и упирался взглядом в Полярную звезду – невзрачную, неяркую, но как бы исполненную чувства собственного достоинства: ну как же – маячок, указывающий на север.

Север, север… Ухожу все дальше на север, думал Травников, задрав к звездам голову. Все дальше от тебя, дорогая… К северу от Турку, в тюремном лагере Пори, от голода, от пеллагры ежедневно умирали пленные. Было голодно: триста граммов серого хлеба, миска супа, кружка теплой воды. Гоняли на работу, – рыли колодец, а когда вырыли, велели его засыпать, – издевательство, а не работа. Лукошков не смог подняться с нар, спина болела, – охранник поднял его кулаками и, избитого, согнувшегося, выгнал из барака, сунул в руки лопату: копай, сатана перккала!

В начале зимы их, Травникова и Лукошкова, в составе группы военнопленных увезли в Кеми – город на крайнем севере Ботнического залива. Тут, в окрестности Кеми, был пересыльный лагерь – десяток бараков в поле, огороженном колючей проволокой. А за ограждением темнел лес.

В шесть утра лагерь подняли и выгнали в темень, в мороз – очищать территорию от снега. С четырех углов вспыхнули прожектора, и пошла работа. Лопатами насыпали снег в большие тележки с оглоблями, тянули за эти оглобли к воротам и там, за ограждением, вываливали снег.

Мороз здорово прихватывал. Хорошо хоть, что перед отъездом из Пори выдали теплые куртки – говорили, что эти куртки хаки купили в Англии в начале той, «зимней» войны, а теперь, спустя три года, они стали «б/у», то есть «бывшими в употреблении». Ну, английские они или нет, не важно – главное, что теплые. На их спине была намалевана масляной краской крупная буква «V», то есть «vankki» – пленный.

В восемь звуки гонга возвестили перерыв на завтрак. Выдали кусок хлеба граммов около трехсот – столько выдавали в Пори на весь день, а тут на завтрак. И кружку горячей воды с легким, если принюхаться, запахом кофе.

После завтрака к Травникову подошел, прихрамывая и сутулясь, один из пленных.

– Ты мичман Травников? – Голос у него был – будто клокотало в груди.

– Лейтенант Травников.

– А-а, лейтена-а… А меня не узнаешь?

Травников всмотрелся: лицо, обросшее темно-рыжей, неровно подстриженной бородой, было незнакомо. Вот только глаза, темные, полуприкрытые веками (отчего казалось, что взирают высокомерно), – да, похоже, что где-то видел Травников эти глаза.

– Я был в твоем взводе на Свири. В третьей бригаде морпехоты.

– Савкин! – вспыхнуло у Травникова в памяти. – Так ты живой! Считали, что ты погиб тогда… в марте…

– Бросили меня, раненого, в лесу, – клокотал голос пленного, и угрюмо смотрели глаза.

– Да нет же… Вспомни обстановку… Сахацкий дал сигнал отходить на лед… А обойти всех бойцов по укрытиям – ну не было возможности… под огнем…

– Меня пулями изрешетили. Я кричал, никто ко мне…

– Савкин, тебя не слышали, огонь же… – Травников разволновался. – Не должен думать, что бросили тебя… Отходили по сигналу, по ракете… Меня тоже ранили, уже на льду…

– Курево есть у тебя? – оборвал Савкин трудный разговор.

– Откуда? Не выдают финны… два месяца без курева…

– Вот. – Савкин вытащил из кармана куртки жестяную коробку и раскрыл ее. – Закуривай.

– Ох, спасибо!

Отвыкшими пальцами Травников насыпал на клочок финской газеты табачную крошку, свернул и склеил слюной самокрутку. У Савкина и спички нашлись.

Вкус у табака был – ну не табачный, кисло-горький. Но все же вдохнуть дым в изголодавшееся горло – это, знаете, знаете…

– Сосновую кору натираем, – говорил меж тем Савкин, тоже закурив. – А еще есть у нас умельцы, вырезают из еловых веток такие, знаешь, фигурки – собачек, черта лысого, – финнам нравятся, дают за них табака немного. Добавляем его, значит, в кору…

Валили лес. Еловые стволы распиливали на двухметровые бревна (говорили, ель шла на выделку фанеры). Заснеженный лес стоял тихий, будто завороженный, ну а как иначе, недаром же называли Финляндию тихой Суоми.

Однажды высмотрели неподалеку от делянки оленьи следы. Олень! Это ведь гора свежего мяса! Савкин и еще двое-трое «старых» военнопленных деловито соображали, как оленя, ходившего тут по лесу, взять.

Лучковых пил в лагере много. С нескольких сняли веревку, понаделали петель, разложили на оленьих тропах, меж сосен подвесили. Но день проходил за днем, а никто в те петли не влез.

– Олень не дурак, – хрипел Карпов, сорокалетний «старичок», сидевший в плену с осени сорок первого. – Чего он в петлю полезет? Подстеречь его надо и – топорами.

– Тебя что – охрана пустит ночью оленя подстерегать? – заклокотал Савкин.

– Чего, чего ночью? Олень и днем ходит. Ему жрать надо, он под снегом ищет мох или чего там… ягель…

– Жрать всем надо, – объявил Савкин.

– Глубокая мысль, – усмехнулся Травников. – Ты, Владлен, философ прямо.

– Прямо! Прямо ничего не бывает. Всегда криво.

– Ну уж всегда.

– Ты прямо жил, так? А чего же тебя вкривь занесло, в плен?

– Так же, как и тебя. Нам не повезло.

– Очень даже повезло. Твоя лодка погибла, а ты жив. Меня изрешетили там, за Свирью, а я живой. Кривая жизнь, но жизнь.

Травников отвернулся. Владлена Савкина не переспоришь: упрям, как закавказский осел. А насчет везения – может, он и прав. Десяток пулевых ранений – истекал кровью, но финны подобрали и, вместо того чтобы пристрелить умирающего, перевязали, на волокуше привезли в барак, где и их раненые лежали… («Ну что, – клокотал Савкин, вспоминая о своем везении, – финны, они разные. Если шюцкоровец, то разорвет тебя на куски. А обычный солдат пленного не тронет. Кусок хлеба даст. Да вот и охрана тут – разные они, это ж видно…») Но понимал Травников, что главное в савкинском везении – отчаянная, яростная жажда выжить. На самом крайнем краю жизни удержаться.

День за днем, день за днем. Визжали пилы в лесу, падали, прошумев кронами, сосны и ели. Тюкали топоры, обрубая ветки. Но однажды…

– Тихо, братцы! – крикнул Лукошков. – Да тихо же!

Приумолкли пилы, люди на делянке стали прислушиваться.

– Во, во, мычит! – указал Карпов в ту сторону, откуда, и верно, доносилось вроде бы негромкое мычание.

По глубокому снегу поперли туда. И увидели: рогами запутавшись в петле, бьется олень, пытается высвободиться, но еще больше запутывается в веревках. Увидел ломившихся к нему людей, жалобно замычал – словно помощи просил. Травников ужаснулся, когда, упав под ударами топоров, олень дернулся последний раз и из его огромных выпуклых глаз выкатились слезы.

Пленные гомонили, радовались – шутка ли, столько мяса привалило. Поволокли большую тушу в лагерь, оставляя на снегу кровавый след. Охрана – несколько солдат с автоматами «Суоми» – смотрела сквозь пальцы.

Кухня оленя приняла охотно. Повара и сами были не прочь полакомиться олениной. Но и пленным перепало. Два дня получали на обед по куску вареного мяса.

Зима шла к концу. Врывались метели, в их завываниях чудилось издевательское: «А-а-а-а, еще не насиделись, ну посидите ещё-о-о-о…»

Савкин подобрал выброшенную кем-то из охраны газету и – вот же дотошный малый! – сумел не то чтобы прочесть, а догадаться, что в газете сообщалось о крупном поражении «tyska trupper», то есть немецких войск под Сталинградом.