Балтийская сага

Вдруг дверь снова открылась, тот же швед вышел, в огромной шапке, в меховом пальто, и сделал знак идти за ним. Привел он их к дому, такому же, как и другие дома поселка, но с какой-то вывеской на крыльце. То ли это было управление погранохраны, то ли просто полиция – ну, не важно. Умный швед привел беглецов куда надо. Он указал на дверь рядом с вывеской, кивнул на прощанье и пошел к себе, поскрипывая сапогами по снегу.

В жарко натопленной комнате двое в темно-синих мундирах играли в карты. Они непонимающе уставились на беглецов, которых впустила в дом женщина не молодая, но красивая, синеглазая. Она жестом попросила Травникова повернуться спиной к игрокам. И те, увидев крупную букву «V» на его куртке, всё, конечно, поняли. Один из них, то ли офицер, то ли сержант, немного говорил по-немецки.

– Was wollen sie?[10 - Что вы хотите? (нем.)] – спросил он, прищурив светлые глаза с черными точками зрачков.

Травников, волнуясь, путаясь в немецких словах, изложил просьбу об интернировании, поскольку Швеция с Советским Союзом не воюет. «Kein Krieg zwischen uns»,[11 - Между нами нет войны (нем.).] – повторял он настойчиво, эта объективная данность ведь была единственной надеждой на спасение.

Светлоглазый швед коротко взмахнул рукой – замолчи, мол, – и заговорил с напарником. У напарника, тощего дылды, был скрипучий неприятный голос. Травников вслушивался, но шведская речь была непонятна. Ему казалось, что дылда настроен против них, в его речи дважды мелькнуло «Кеми». Светлоглазый позвонил куда-то и довольно долго говорил и слушал. Телефон был старый, эриксоновский, висел на стене рядом с географической картой. Беглецы стояли посредине комнаты, безмерно уставшие, страшно напряженные, – в шведских разговорах решалась их участь.

Наконец светлоглазый офицер обратился к Травникову:

– Also, h?ren sie. Den Kriegsgefangenen – keine Internierung[12 - Итак, слушайте. Военнопленным нет интернирования (нем.).].

– Warum? – вскричал Травников. – Es ist kein Krieg zwischen[13 - Почему?.. Нет войны между (нем.).]…

– Keine Internierung, – повторил офицер.

Тощий сержант отвел беглецов на второй этаж, тут была большая комната, посредине стол, у стен четыре койки, чисто заправленные, вообще все очень чисто, никакая не камера, два окна без решеток. Дылда приоткрыл дверь, показал – тут, мол, туалет. Потом предложил сесть за стол. Горстью у рта изобразил еду. И верно, синеглазая женщина внесла поднос с большой желтой кастрюлей и тарелками. Сняла крышку. От духовитого тушеного мяса с картошкой, политой острым соусом, у беглецов голова закружилась. Ели самозабвенно. Такая еда! «Вот же живут люди!» – простонал Лукошков, хлебной корочкой очищая тарелку. Тощий сержант смотрел на них с улыбкой и, когда неслыханное пиршество подошло к концу, положил на стол пачку папирос с изображением корабля викингов. О-о, еще и настоящие папиросы!

Когда женщина унесла посуду и вышел сержант, затворив дверь ключом, Травников сказал:

– Ребята, интен… иртен-рирования не будет. – Язык у него заплетался, от непривычной сытости страшно клонило в сон. – Надо бежать, ребята…

– Куда бежать? – проклокотал Савкин, снимая башмаки и валясь на койку.

– Не знаю, куда… Из окна выпрыгнуть можно… невысоко…

– А дальше? – Савкин протяжно зевнул. – Куда бежать?

Бежать было некуда.

Еще было далеко до рассвета, когда в доме раздались стуки, голоса, тяжелые шаги. Дверь в комнату, в которой мертвым сном спали трое беглецов, отворилась, вспыхнул электрический свет.

Первый, кого увидел, вскочив, Травников, был капрал Ялонен. Под его высокой шапкой косая повязка черной кляксой закрывала выбитый глаз. Но уцелевший горел хищным охотничьим огнем.

– Ну, копец, – потерянно вздохнул Лукошков, влезая в брюки. – Пропали мы…

– Заткнись, – проклокотал Савкин, сидя на койке.

Непокорным своим видом, в дырявом нижнем белье, он как бы выказывал пренебрежение к опасности. Ялый, дернув обезображенной щекой, проорал ему длинную фразу-угрозу. Но одевался Савкин вызывающе неторопливо. Ялый поигрывал пальцами по стволу автомата, висевшего на шее, бормотал ругательства, но ускорить одевание не мог. Солдат, приехавший с ним, тоже с автоматом, спокойно стоял у двери, ни на кого не глядя.

Шведский дылда сержант и синеглазая женщина вышли на крыльцо проводить уводимых беглецов. Сержант взмахнул рукой на прощанье.

– Спасибо нейтральной Швеции! – крикнул им Травников, залезая в машину.

Машина – темно-зеленый крытый грузовик – рванула с места и затряслась на заснеженной дороге. Беглецы закурили шведские папиросы, Травников и солдату-охраннику, сидевшему у двери, предложил, но тот молча покачал головой. Реку переезжали медленно, неровный лед сотрясал машину. Потом началась, тоже нелегкая, дорога через лес. Уже рассвело, когда въехали в лагерь Кеми.

Наказание за побег – пятнадцать палок – было назначено в тот же день. В небольшом спортзале, где шведская стенка и несколько снарядов служили для упражнений охраны, стояли два стола для пинг-понга. С них сняли сетки. Беглецам велели раздеться по пояс. Травникова и Савкина уложили ничком на столы. Начальник лагеря, пожилой капитан, сделал знак начинать. Травников содрогнулся от первого удара палкой. Бил его капрал по прозвищу Косопузый, не замеченный в особой жестокости. Может, он и бил-то не в полную силу, но Травников скрипел зубами от боли. И удары считал. Последние пять или шесть были, как бы сказать, помягче. Затем Косопузый обтер ему спину мокрой холодной тряпкой и велел встать. Травников, пошатываясь, шагнул к длинной скамье вдоль стены и повалился на нее ничком, хрипло дыша.

Савкина бил Ялонен. Он-то не давал пощады – размахивался и лупил. Савкин сносил экзекуцию молча. Но подняться после ее окончания не смог. Ялый и один из солдат подняли его и, обтерев кровоподтеки на спине, уложили на скамью возле Травникова.

Затем на стол положили Лукошкова, и неутомимый Ялый снова взял палку.

Лукошков вскрикивал после каждого удара. Вдруг – после сильного удара по пояснице страшно простонал (как показалось Травникову: «Ой, мама!») и умолк.

– Прекратите! – заорал Травников, пытаясь подняться. – Не убивайте!

Но уже и капитан дал Ялонену команду остановить экзекуцию. Лукошкова повернули на бок. Глаза его были закрыты. Губы сомкнуты в застывшей гримасе боли. Капитан нащупал его сонную артерию.

Все было кончено. Ваня Лукошков умер от болевого шока.

Летом сорок третьего чистили лес от старых деревьев где-то близ Рованиеми.

Не спалось Травникову белыми ночами, когда (всплывало в памяти) одна заря сменить другую спешит… В деревянном сарае, превращенном в барак для пленных, лежал он среди тяжелого храпа с обеих сторон и глядел в оконце, за которым начинался новый день, томительный и безнадежный.

Нет, нет, надежда все-таки была. На днях ранним утром, когда строили колонну для отправки в лес, подъехала грузовая машина (продовольствие привезла), из ее кабины высунулся пожилой шофер и крикнул по-русски:

– Эй! Ваши забрали Орел! И Белый Город!

Ага-а, значит, шло наступление! Значит, уже и летом наши наступают… Орел и Белгород взяли! И, по слухам, прорвали в январе немецкую осаду Ленинграда. А значит, и Кронштадта. Маша, тебе полегче стало? – беззвучно кричал он в белую ночь, плывущую за решетчатым оконцем сарая. Маша! – звал он мысленно. – Ты была в моей жизни?..

А зимовали опять в Кеми.

В декабре похоронили самого старого военнопленного – Карпова, у него ночью остановилось сердце. За третьим бараком был ров, в нем хоронили умерших бедолаг. Карпов, уроженец города Мурома на Оке, лег рядом с Ванечкой Лукошковым, земляком самого Чапаева, сигнальщиком подводной лодки-«эски», кавалером ордена Красной Звезды.

Эта зима тянулась особенно долго.

Работали не только в лесу, но и в городе Кеми. Расчищали от снега обширный двор лесопильного завода, шваркали деревянными лопатами. Из здания заводской конторы вдруг высыпала стайка девушек, побежала по расчищенной дорожке – может, в столовую на обед? Звонкие голоса, смех, шапочки с помпонами. «Vankki», пленные, загляделись на девиц. Так давно не видели… Савкин, мимо которого они плыли, широко распахнул глаза, обычно полуприкрытые веками, и выронил из рук лопату. Девицы засмеялись, что-то ему крикнули… щебеча побежали дальше, скрылись за дверью противоположного корпуса. Были – и сплыли…

Вечером в бараке Савкин подсел к Травникову на нары.

– Валя, – проклокотал он, – ты в Русском музее бывал?

– Да, был.

– Помнишь там большую картину, называется «Фрина на празднике Посейдона»? Художника Семипадского.

– Может, Семирадского?

– Да, Семирадского.

– Помню. Ну и что?

– Я много раз бегал в музей – смотреть ее.

– Понимаю. Красивая женщина, стоит голая, на нее восторженно глазеет толпа. Древние греки, кажется.

– Сегодня на лесопилке, когда девки бежали… мимо меня одна – ну в точь эта Фрина…