Балтийская сага

Обычно по вечерам, после изнуряющей работы в лесу, после тощего ужина валились на нары. День пережит, жив остался, ну и слава богу, теперь набраться бы сил, чтоб и завтрашний день пережить. А тут – столпились вокруг Савкина: где, где про Сталинград?!

– Да ты правильно прочел? Может, там наоборот, что взяли они Сталинград.

– Нет! Отбили их!

– Где Травников? Он языки знает, дай ему газету!

– Я финского не знаю. – Травников взял мятую газету. – Где про Сталинград? – Он вчитался, бормоча незнакомые слова. – Да и не финский это язык, скорее, шведский… – Почесал желтую свою бородку в раздумье.

– Ну чего обрадовались, коли ни хера не понятно, – сказал рассудительный Карпов. – Как гуси, га-а, га-а!

– Вот некоторые слова… – размышлял меж тем Травников. – Вот – похоже на немецкое «gekesselt»… то есть попасть в котел… А знаете, Савкин верно догадался, немцев под Сталинградом наши побили.

В тот вечер долго не утихали разговоры о том, что же теперь будет. «Наступление» – это прекрасное слово, как мяч, перекатывалось по бараку. Может, теперь и Ленфронт перейдет в наступление и разобьет финскую армию, и тогда… А что тогда?..

– Дожить бы… – со вздохом сказал Лукошков, лежавший на нарах рядом с Травниковым. – Вот бы хорошо, да, Ефимыч? До конца войны дожить…

– Доживем, Ваня, – сказал Травников. – Непременно доживем.

– Не-е… Разве Ялый даст дожить?

Ялый – так называли пленные капрала Ялонена – был бешеный. В зимней войне 39–40 годов под Выборгом горячий осколок проехался по лицу Ялонена, выбил глаз, распорол щеку. С обезображенной физиономией, с черной повязкой на глазу, он остался в армии на нестроевой службе. Свою ненависть к Советам Ялонен вымещал на военнопленных тут, в Кеми. Не упускал случая, чтобы огреть по спине дубинкой, с которой не расставался. Если б не начальник лагеря, флегматичный капитан (или как там назывался по-фински его чин), то Ялый, вполне возможно, покалечил бы всех пленных. Ну, бешеный.

Особенно Лукошкову от него доставалось. У Лукошкова, бывало, спину, поясницу так ломило, что шагу сделать не мог, но Ялый не верил, считал его симулянтом, побоями выгонял из барака.

Он, Лукошков, был по-крестьянски терпеливый. Но иногда сильно падал духом.

– Маманя писала, что Гришка, старший мой брат, пропал без вести, – жаловался он Травникову. – А теперь, значить, и я пропал…

– Не пропадешь, Ваня, – утешал Травников. – Кончится война, поедешь домой. К мамане.

– Не-е. Ялый не даст дожить… Да и когда она кончится… не видно…

В полутьме барака Травников всматривался в лицо Лукошкова, прежде улыбчивое, с чертами правильными и приятными, а ныне исхудавшее, с провалившимися в глубокую тень глазами. В прежней – до плена – жизни хвастал Лукошков, что сам Чапаев Василий Иванович приходится ему земляком – из соседнего, значить, села. А теперешние воспоминания у него приправлены горечью. «Да ну, трудодни, – говорил, бывало, – от них сытыми не были. Одной картохой с огорода брюхо набивали». Травников к этому бесхитростному парню душевно расположился. Пытался помочь: растирал ему поясницу, убеждал, что немцы, а с ними и финны, непременно будут разгромлены, потому что на нашей стороне постоянно действующие факторы.

А в марте группу пленных перевели на новые делянки. Ничем они от прежних не отличались, всё те же сосны да ели. Но вечером в бараке к Травникову на нары подсел Савкин и – горячим шепотом:

– Валя, слушай, что скажу. Эти делянки, где сегодня пилили, недалеко от шведской границы. Километров тридцать. Ты понял?

– Что хочешь сказать? – Травников взглянул на лицо Савкина, густо обросшее темно-рыжей бородой.

– На закат солнца пойдем. – Савкин еще понизил голос. – Когда начнет темнеть, за час до конца работы. Пока охрана считать-пересчитывать будет, они ж не торопятся, – мы по лесу далеко уйдем. Ну?

– Шведская граница, кажется, проходит по реке.

– Да! Торнио-йоки. Так она же замерзшая, лед еще крепкий. Валя, суши сухари!

– Если до шведов дойдем, ты уверен, что они нас финнам не выдадут?

– Ну… Швеция ведь нейтральная. Есть же правила международные. Попросим, чтоб нас интернировали.

– Интернировали… – Травников с сомнением покачал головой.

Но мысль о побеге билась в мозгу, как пойманная птица. Тут, в лагере, не жизнь. Истощение сил, кашель душит, медленная гибель. А там, если удастся перейти эту Торнио-йоки, то шведы, может, и впрямь… по правилам…

А Савкин наседал, клокотал: не тяни, решайся, ты ж боевой офицер… дни становятся длиннее, трудней будет скрыться в лесу…

Всё решил Лукошков!

Травников ему, конечно, рассказал о савкинском плане побега. И Лукошков вдруг всполошился:

– Ефимыч, я пойду с тобой!

– Тихо, тихо. – Травников огляделся, хотя возле будки сортира никого не было. Новорожденный лунный серп, вынырнув из плывущих облаков, тихо коснулся их лиц неярким светом. – Ваня, я и сам еще не решил. Тридцать километров по лесу – а какие мы ходоки? Сил разве хватит?

– Хватит, Ефимыч! На такое дело – хватит!

– Если и дойдем, то неизвестно, как шведы нас встретят.

– Ну не убьют же! Зачем? – Лукошков был очень возбужден. – Хуже, чем тут, не будет!

– Это верно… Хуже не будет…

Сгущался сумрак в лесной чащобе, но в западной стороне слабо догорал закат. Туда и шли трое. Им удалось уйти с делянки, бросив пилы, – уйти не замеченными охраной. Да и не могла охрана уследить за всеми пленными, работавшими врассыпную в лесу. Только в семь вечера, когда рожок возвещал окончание работы, охрана обходила делянки, поторапливала пленных строиться в колонну, а те, усталые, не торопились…

К тому времени, когда шло построение, трое ушли довольно далеко. Да, ходоки они были плохие, – все прихрамывали, и дыхание у всех рваное, со свистом. Но когда решаешься на такое дело – известно! – организм мобилизуется – и очень прибавляется сил.

Уже погасла желтая полоска заката, и стемнело дочерна, когда трое вышли к реке. Река, отсвечивая синеватым льдом, сохраняла немного света ушедшего дня. Она показалась широкой. Савкин знал, что с финской стороны пограничная Торнио-йоки не охраняется.

На заснеженном берегу нашли скалистую проплешину, не заваленную снегом, и сели – дать отдых натруженным ногам и перевести дыхание, которое рвалось хрипло и часто, как удары молота. Были у них в карманах курток и сухари, насушенные за несколько дней до побега. Ветер, пахнувший оттепелью, прошелся над их головами.

Реку переходили осторожно: лед был не гладок, с торосами и застругами. Савкин, проехавшись по скользкой дорожке, грохнулся, отбил себе зад и, матюгнувшись, захромал еще пуще.

Шведская сторона реки мирно спала под снежным одеялом. Беглецы, давлением своих тел прокладывая дорогу, поднялись на высокий берег и остановились.

– Ну вот, – сказал Травников, учащенно дыша. – Привет, Швеция!

– Свобода! – сказал Савкин, потирая зад.

Лукошков ничего не сказал. Просто улыбался. И оглядывал местность. Он же был сигнальщиком на подлодке, – он умел смотреть. И углядел в левой стороне слабый-слабый желтый огонек.

Туда и пошли – к властям нейтральной, не воюющей с Советским Союзом страны.

Поселок был небольшой, зажатый между рекой и лесом. Несколько фонарей горели на единственной улице. Домики почти все были двухэтажные, из труб на их крышах валил белесый дым.

Беглецы постучались в крайний домик поселка. Открыл пожилой швед с седым обрамлением обширной лысины, в пестром свитере. Оглядел незваных гостей, в дом не впустил, молча выслушал сбивчивую речь Травникова на немецком. Сказал что-то по-шведски, покачал головой – и закрыл дверь.

Трое спустились с крыльца. Что же делать? Стучаться в дома – нет смысла. Не поймут, не впустят…