Балтийская сага

Она ведь у нас художница, обожает водить цветными карандашами по бумаге. Вот только с бумагой плохо, негде ее взять. Маша дает дочке листки, вырванные из школьного учебника по географии, и та испещряет каракулями сведения о климате Норвегии и о полезных ископаемых Южноафриканского Союза.

– А где Федор Матвеич? – спросил я.

Оказалось, дед в госпитале.

– У него давно уже боли в животе, – сказала Капитолина Федоровна, – думали, что гастрит, но лечение не помогало. Вдруг стало ему живот раздувать. И желтый он стал лицом. Я его уговорила – в госпиталь. Водянка! Позавчера положили, воду спустили. Врач говорит: цирроз печени.

Я про эту болезнь не слыхал, но понимал, что с печенью бывает плохо, если сильно пьют. А уж он-то, Федор Матвеич…

Однако следовало начать выдачу подарков. Я раскрыл свой парусиновый чемодан и достал коробку с куклой.

– Это тебе, Валентина.

Они, все трое, изумленно уставились на неземное существо в небесно-воздушном платье, спавшее в белых шелках. Когда Маша вынула куклу и та проснулась, открыв огромные голубые глаза, Валентина громко заплакала. Чудеса на то и чудеса, чтобы вызывать сильные эмоции. С опаской девочка взяла куклу, и стало ясно: теперь она не выпустит ее из рук.

Благосклонно были приняты шелковые чулки для Маши и кофточка для Капитолины Федоровны.

Но это еще было не все.

Понимал ли я, что разразится буря? Еще как понимал. Но что же было делать? С той минуты, когда я на чужом столе увидел хорошо знакомую фотографию, словно чья-то властная рука перевела стрелку с одного пути моей жизни на другой. Скрыть то, что произошло? Закрыть глаза? Нет, невозможно. Я же не кукла…

Итак, я вынул из чемодана два больших пакета и сказал:

– А это вам от Терентия Кузнецова.

– От кого?! – Капитолина Федоровна отшатнулась от меня на заскрипевшем стуле. – С чего ты взял?! Не знаю никакого Терентия!!! Не знаю, не знаю!!!

Маша, ничего не понимая, поднесла матери чашку воды, но та резко оттолкнула, вода пролилась на стол.

– Никакого Терентия знать не знаю! – криком кричала Капа.

Тут я вспомнил: Терентий говорил, что если она не захочет вспомнить, то – «одно только слово ей скажите…».

И я сказал негромко:

– Джахаваха…

Мигом оборвалась истерика. Капитолина Федоровна как-то сразу поникла. Кутая плечи в старый шерстяной платок, уставилась на меня влажными глазами.

– Ты… ты видел его?

Я начал было рассказывать, как случайно у дверей универмага в Хельсинки разговорился… – но умолк. Теперь хлынули слезы…

Ну и плач это был – долгий, безутешный. Упав головой на руки, скрещенные на столе, Капа содрогалась всем телом.

Мы с Машей были растеряны. Однако нельзя же так… Капа захлебывалась, хрипела, что-то невнятно бормотала. Мы подняли ее со стула, перенесли на диван, заставили выпить воды. Маша нашла пузырек с валерианкой в домашней аптечке, накапала в стаканчик с водой. Руки у нее дрожали…

Опять приснился возвратный сон – как мы с Оськой притащили в школьный двор старую автомобильную покрышку и пытались ее поджечь, и вдруг Артемий Иванович, наш директор, возник перед нами, в своей вечной серой толстовке, и пробасил: «Сюшьте, что вы делаете? Ведь вонять же будет».

В прежней реальной жизни, положим, так оно и было. Зачем же тащить эту покрышку в сны? Людям обычно приятное снится, ну или страшное. А не дурацкая покрышка – тьфу!

Док еще на двое суток отодвинули.

Я шел домой сквозь снежный заряд. Зима наконец и до Кронштадта добралась, клала первые белые мазки на его промокшие от дождей темные улицы, на воронки от артобстрелов. Настроение было, должен признаться, смутное. Я опасался, что Капитолина Федоровна, если она здесь, на Карла Маркса, опять впадет в истерику. Пусть бы она сидела у своего капитана Гриши, в его комнате на Козьем Болоте.

Но Капитолина была тут. Ничто не напоминало в ней женщину, бившуюся в истерике два дня назад. Гладко причесанная, в темно-зеленом платье, обтягивающем статную фигуру, она сидела за столом и, выкладывая из пакета в вазу бледные желтые пирожки, говорила Маше что-то о том, как она исхитрилась их испечь при отсутствии нужных «инградиентов». Она блеснула в мою сторону очками и сухо сказала:

– А, здравствуй. Я знала, что ты сегодня придешь.

– Откуда вы знали? – удивился я. – Даже мой командир еще полчаса назад не знал, что я попрошусь…

– А я знала.

Капитан Гриша (он колол у печки лучину для растопки, негромко тюкал топором) обратил ко мне улыбающееся лицо и сказал:

– Привет, Вадим. Ты разве не слыхал, что Капа всё знает раньше всех?

Он, капитан Гриша, был добрым, или, точнее, добродушным, мужичком. Слава богу, подумал я, обстановка спокойная. Женщины готовят ужин (с пирожками!), печка будет натоплена, Валентина укладывает спать свою чудо-куклу, и та послушно закрывает голубые, как небо в хороший летний день, глаза.

Порядок на Балтике.

Сели пить чай. Пирожки, хоть и не сладкие в довоенном смысле, были, в общем, съедобные – ну, кисловатые слегка. Гриша, крупный знаток происходящих событий, пустился рассуждать о недавнем жестоком разгроме немцами варшавского восстания. Он осуждал польское эмигрантское правительство в Лондоне, затеявшее это восстание без согласования с советским командованием:

– Наши уже подходили к Висле, а эти, лондонские, решили показать, что могут сами выбить немчуру из Варшавы. Верно я говорю, Вадим?

– Не знаю. – Я вытянул из вазы второй пирожок. – Может, и верно. Польские дела такие запутанные.

– Точно! – подтвердил Гриша. – Факт, что Миколайчик не смог договориться с этими… ну которые в Люблине…

– С комитетом национального освобождения.

– Во, во! Миколайчик и не хотел договориться…

Капитолина Федоровна вдруг прервала наш стратегически исключительно важный разговор.

– Да заткнитесь со своим Миколайчиком, – не очень вежливо потребовала она. – Я решила сказать – и скажу. Всё, как было. Надоело врать. Терентий Кузнецов – он и есть твой отец, – объявила Капитолина Федоровна Маше. – Он на линкоре «Петропавловск» служил. А я в школе училась, в третьей трудовой. Мне еще год оставался до конца. Терентий меня позвал граммофон послушать…

У Капитолины дыхание оборвалось на этой фразе. Судорожно вздохнула, очки поправила мизинцем и продолжила:

– Дурочкой была, конечно. Не устояла. Да и он, Терентий, не должен был… Но так уж получилось… Что тут особенного? Нас, баб и мужиков, всегда тянет друг к другу… – Она отпила из чашки чай. – Ну, а мятеж… разве я понимала, почему матросы взбунтовались? Терентий, правда, говорил, что… ну, как-то не так пошла революция… но я… – Со вздохом Капитолина махнула рукой. – Мне это нужно было – революция, бунты? Нет! Я одно только хотела – любви!

Тут Валентина запищала:

– Ма-а! Пи-пи-и!

– Иди в уборную, я свет тебе зажгу, – сказала Маша и вышла вслед за дочкой в коридор. Вернулась, села, снова устремила на Капитолину взгляд, будто затянутый чем-то темным.

– Ну да, я знала, что Терентий ушел в Финляндию. Его бы расстреляли, если б остался, на линкорах чуть не всех постреляли… А он ушел. И значит, жив остался. А кто с ними дружил, с мятежниками… или просто был знаком – всех арестовали. Меня они по карточке нашли – особисты… Я сама виновата, дурочка же была, уговорила Терентия сняться в фотографии, а они всюду рыскали и карточку увидели. По карточке и пришли сюда – меня арестовали – а за что? – гуляла с кронмятежником… Вот и нагуляла год принудработ…