Балтийская сага

И еще из обличительных слов рыжеусого человека в кожаной одежде выяснилось, как шло дознание. Сотрудники особого отдела вели обыск в Гостином дворе, увидели витрину с фотографиями, и на витрине снимок – вот этот, матрос с «Петропавловска», и девица. Снимок забрали, на «Петропавловске» сразу узнали: это Кузнецов Терентий, член судового комитета, артиллерист с первой башни, вел огонь по героям штурма, а потом, спасая свою шкуру, трусливо убрался в Финляндию.

– Ну а девица, – взглянул рыжеусый на Капу, – ее опознал фотограф Глазов Ди-о-дор, такое, значит, у него имя. Дочка этого Диодора, Елена, учится в одной группе с Капи-то-линой, – произнес он по слогам, не спуская пристального взгляда с Капы. – Верно говорю?

– Давай быстрее, Семен, – сказал его напарник, простуженно шмыгая носом. – Работы много.

– Одевайся, Капитолина, – велел рыжеусый особист. – Вы арестованы.

– Да вы что? – Федор Матвеевич дочку заслонил своей крупной фигурой. – Она ж девочка… школьница…

А Таисия Петровна, сама не своя, обхватив Капу за плечи, бормотала:

– Свят, свят, свят…

– Не сопротивляться! – крикнул рыжеусый. – А ну, отойди, папаша!

В следующий миг он отшатнулся от удара в кожаную грудь.

– Ты как смеешь! – заорал голубоглазый. Выхватив из кобуры наган, он подскочил к Редкозубову, приставил дуло к его горлу.

– Не стреляй! – остановил напарника рыжеусый. Впился взглядом в Федора Матвеевича. – Мы тобой займемся. А ты одевайся! – велел Капе. – Ну, живо!

Таисия Петровна выбежала на улицу, перекрестила уводимую плачущую Капу и вдруг, потеряв силы, упала на выщербленный обстрелом тротуар. Редкозубов поднял жену, увел в дом.

Все, связанные с кронмятежниками родственными узами, или даже дружившие с ними, были, как заложники, приговорены к различным срокам. К Капе, ввиду ее возраста, снизошли: всего один год получила она.

В составе огромной группы осужденных ее увезли в Архангельскую губернию, в Холмогорский лагерь принудительных работ.

Глава двадцатая

Дочь мятежника

Не веря своим глазам, я уставился на фотографию.

Будто мостик подлодки качнулся, и меня накрыла штормовая волна. Я ухватился за спинку стула.

– Что с вами, господин офицер?

Я перевел потрясенный взгляд на Терентия. Лысоватый, скуластый, с седыми бакенбардами, он стоял передо мной – вынырнул черт знает откуда…

– Это вы? – Я ткнул пальцем в матроса на фото.

– Кто ж еще? – Он пожал плечами, вгляделся в меня. – Аннели, принеси воды господину офицеру!

– Не надо, – сказал я. – Ее дочь… дочка Капитолины Федоровны, – с усилием выговорил я, – знает… считает, что ее отец погиб при штурме Перекопа.

– Да вы что?! – Терентий отпрянул от меня, глаза у него странно перекосились за очками. – Дочка Капы?.. Ты знаешь Капу?! – заорал он страшным голосом.

– Маша – ее дочь! – крикнул и я. – Маша моя жена!

Плохо помню наш сумбурный разговор.

Мы перебивали друг друга, а Капитолина Федоровна… Капа… радостно улыбалась с фотографии. Как же ей не радоваться: зять с тестем встретился…

Черт! Черт! ЧЕРТ!

Беглый мятежник – мой тесть!!!

Помню, Аннели поставила на стол пару бутылок пива. Наклейки на них были синие, с надписью «Sinebr?choff». Какой-то еще Синебрюхов встрял в эту чертовщину…

Терентий снял очки. Стал более похож на того матроса на фото. Он говорил, говорил… вдруг тяжело закашлялся… Жена дала ему выпить ложку коричневой жидкости из флакона, что-то строго сказала по-фински. Терентий отдышался, опять заговорил, не сводя с меня немигающего взгляда.

Я слушал и не слушал. Как никогда в прежней жизни, мне было не по себе. Будто неосторожно ступил и провалился в яму… в узилище… Слабенькое синебрюховское пиво не очень-то помогало…

Все же что-то доходило до слуха, до потрясенного сознания.

Я понял, что беженцам-кронштадтцам в Финляндии жилось плохо. Их было много, восемь тысяч, никому они не были нужны, финские власти разместили их в поселках Териоки, Келломяги, на форту Ино. Нет, не морили голодом, американский Красный Крест кормил их со своих складов. Но объявили карантин. Вообще, отношение было плохое. Несочувственное. Ну, понять можно: нахлынула толпа чужаков, не знающих языка, местное население глядело на них, смутьянов, хмуро. Но – чего-то просил у финских властей Козловский. И стали выпускать беженцев из карантина, – ходили по ближним поселкам, ни от какой работы не отказывались.

Он, Терентий, устроился на лесопильный завод чернорабочим, угол снимал в дровяном сарае, мерз как бездомная собака…

Я не испытывал сочувствия к нему. Ну, трудная судьба, так ведь беженец и не может рассчитывать на легкую жизнь. Бунтовать не надо, вот что… Мы же проходили по курсу истории: матросы в Кронштадте несознательной массой пошли на поводу у белогвардейского генерала…

– Что вы сказали? – спохватился, что не слушаю.

– Спрашиваю, как правильно: цалулаз или целулаз?

– Целлюлоза, что ли?

– Да! На фабрике, где ее делали, это возле Котки…

И дальше: как ему повезло на этой фабрике, так-то ничего, работа и работа, но однажды…

– В каком же году… в двадцать пятом, аккурат на Иванов день, они же отмечают Иванов день, пошел я на речку искупаться, вдруг – ветер. Такой шквал, тучи, волны, и вижу: один пойка захлебнулся…

– Пойка?

– Ну мальчик. Посеред речки его захлестнуло, значит, и… ну, тонет. А я неподалеку плыл. Вытащил пойку на берег. Там люди дыхание стали ему делать. Я сам отдышался, пошел домой. Мы с Павлом, тоже из беженцев, комнату сымали близ фабрики. Лег я, заснул, значит, вдруг Пашка толкает в бок, вставай, говорит, до тебя пришли. Встал я, смотрю – люди, и сам Хилтунен вошедши. Управитель фабрики. Мне руки жмет, – ты, говорит, моего сына спас. Какую, говорит, сделать тебе помощь? А я говорю, ничего не надо… одно только – на шофера бы выучиться… У Хилтунена младший брат в Котке имел свое дело по мебельной части. И два имел грузовых авто. Вот я, значит…

Опять закашлялся Терентий. Я поставил стакан с недопитым пивом на стол. В голове прошумела мысль, будто это не вправду, а в странном сне явился беглый матрос, назвался отцом моей Маши, – ну не может такого быть – ее отец погиб при Перекопе…

Но с фотографии сурово смотрел на меня этот Терентий с закрученными усами и улыбалась молоденькая Капа, – уж она точно была Машиной мамой, у них полная схожесть лиц. И, значит, не было Перекопа…

Опять, откашлявшись, повел Терентий рассказ о том, как выучился водить автомобиль…

Нет, иначе шел этот головокружительный разговор. О Маше расспрашивал Терентий: как выглядит, где учится («Аа-а, токарем на арт-заводе!»), и как мы поженились… и есть ли дети… («А-а, дочка от первого брака! С первым мужем разошлась?.. а-а, погиб он… а-а, подводник…»)

Уперев в меня немигающий взгляд, Терентий расспрашивал с жадным интересом о Капитолине Федоровне. Я отвечал коротко, я и знал-то о теще своей не много. Медсестрой в Морском госпитале работает. Нет, замужем не состоит, да и, кажется, не была ни разу. Был у нее друг, хирург, – в сорок первом погиб при бомбежке. А ее, Капу, контузило. Ну и блокада, конечно, голод… Постарела? Я бы не сказал. Не молода, конечно, но старой не назовешь. Красивая женщина… Друг у нее есть, интендант…

– Что? Что вы сказали? – насторожился я. – Какой лагерь?