молочных звезд застыли хлопья.
И в этой падалице слов
среди обидного глумленья
над нашей постоянной ленью
ищи любовь, ищи любовь!
«Я снова равного ищу…»
Я снова равного ищу,
чтобы поспорить, чаю выпить,
осмыслить опыт и Египет
или чего-нибудь ещё.
Я снова беден на слова
и незадачлив на улыбку,
я снова приоткрыл калитку,
а улица опять мертва.
Всё можно сызнова начать
и поиски каких-то равных,
но в одиночестве есть правда,
не просто злобная печать.
Есть даль в бесплодии, и в том,
что ты проводишь по пустыне
давно осмеянные линии
есть смысл. Зачем-то ж мы живем?
Во сне мне видится приют,
лощина бесконечной мысли,
где шепотом играют гусли,
когда в полголоса поют
какие-то живые люди,
не обозначенные впредь,
чтоб их не подкосила смерть
своим бессмысленным орудьем.
И в той пейзанской старине,
незнамо как ко мне приблудшей,
я чувствую, мне много лучше,
мне лучше жить, чем не во сне.
Но это потому что сон,
а так со мною имя-отчество,
во мне гуляет одиночество
и смотрит жизнь со всех сторон.
«Мы договорились…»
Мы договорились
между собой
то, что случилось,
ни Боже мой
не осуждать,
не толковать —
принять как есть.
Это наш крест.
Это наш ад.
И то, что произойдет
потом,
это не закат, не восход,
а еще один том
жизнеописания нас.
Смысла в нем нет —
ни через много лет,
ни сейчас.
«Вялый день проходит мимо…»
Вялый день проходит мимо.
В злом людском непостоянстве
неподвижное незримо
как изъято из пространства.
Мы следим за бурным ростом,
за паденьем, оживленьем,
в нашей жизни всё не просто,
всё не чётко, всё со шлейфом.
Ходят люди, носят руки,
месят встречи и разлуки,
слабо верят в результаты,
потому что эти игры,
хоть и вовсе не котята,
только всё-таки не тигры.
Можно на стену не рваться,
до смерти не заиграться
чтоб. И постепенно вялый
день проходит в обороне
без восторга, без печали
не в дерюге, не в короне.
Спросит мой протагонист:
– Что нам делать в этом царстве?