Незримое звено. Избранные стихотворения и поэмы

нам в души гроздьями попадали
одна твоя рука отныне
внизу в ногах моих шаманит,
а ты во рту моем – рекой

Здесь все дело в этом «отныне», переводящем описание недвусмысленной сексуальной позы в сумеречную и почему-то отчаянно-горестную сцену – в память сердца, а не паха. Но нет – еще и в слове «шаманит». А может, и в слове «рекой». Может, в каждом из этих слов.

Стихи Сабурова эротичны по преимуществу, в них нет какой– то выделенной зоны «любовной лирики». Эрос – в соединении с редкой способностью пропускать высокие идеи через собственную телесность – входит едва ли не в каждую тему и художественно проявлен во всем диапазоне: от глубоко интимного слова с тактильными способностями до едкого гротеска или пародийной провокации.

Игровая – ролевая – интонация всегда присутствовала в стихах Сабурова, но примерно в конце девяностых она становится заметнее. Речь иногда немного закавычена, ее чуть ломкая манера объяснима легким, без нажима, пародийным уклоном. Раскатывающий модуляции голос принадлежит псевдопротагонисту, на которого автор все чаще смотрит со стороны и подсказывает ему слова не без издевки. Реплика высвечивает его боковым светом, подчеркивая комизм некоторых ситуаций. Он отчасти резонер, этот новый главный герой. Любит пуститься в рассуждения, но тут же сам себя комментирует, обрывает, окорачивает. Вернее, выворачивает – и себя, и свое «рассуждение»; оказывается там, где ни рассуждать, ни судить невозможно. Мысль повисает «вне зоны действия сети» и ее тут же ловит другая сеть – из другого источника. Ради него все и затеяно – вся эта косвенная речь и игра на нервах. Весь этот джаз.

Пародия – всегда немного судорожное движение. От него не удержаться, когда привычная форма начинает теснить, становится неудобной. Это верный признак наметившегося изменения: передела сфер влияния (на автора) разных жанров или родов литературы. В случае Сабурова – именно родов.

Этот множественный автор, оставаясь поэтом, в каждый большой период тяготел к одному из трех основных родов литературы: лирике, эпосу, драме. Говоря очень схематично, в восьмидесятые годы вещи Сабурова, не меняя своей стиховой природы, стали смотреть в сторону прозы; в двухтысячные – в сторону драмы.

Слова «драматизм», «драматический» давно под подозрением. Сразу мерещится заламывание рук. Конечно, у Сабурова особая драматургия. Драматический сюжет здесь присутствует скрытно, формальное разделение на монолог, реплику и ремарку отсутствует. Точнее, те скрывают свою природу, маскируются, травестируют.

Стиховая драматургия Сабурова – тоже в своем роде травести, а его драматизм – напряженность без признаков аффекта – в своем роде новация. Когда человек произносит только те слова, на которые имеет право, в них в принципе отсутствует «драматический эффект». Автор не стоит перед зеркалом с нахмуренным челом, а если зеркало вдруг окажется рядом, то заглянет в него мельком, пока лицо не успело принять пристойное выражение.

Он не врет самому себе, а его стихи не врут нам – ни о себе, ни о нас. Они не жеманничают.

Я много раз писал о Евгении Сабурове, и в этой статье стараюсь не повторяться. Но даже при добавлении прежних текстов описание оказалось бы фрагментарным, а высказывание до обидного неполным и недостаточным. Больше сорока лет я был его читателем – всегда внимательным, часто восторженным, иногда потрясенным. Но, похоже, и мое представление о нем только начинает разворачиваться и еще не заняло подобающего пространства.

Надеюсь, не только мое.

Так и ушел из жизни мой дорогой друг: едва понятым, но не согнувшимся ни на чуть-чуть, наоборот – все больше распрямляясь, как лук, чья стрела летит точно в цель.

Михаил Айзенберг