Кто выбрал этот путь, тот не услышит пенья
небесных петухов – сотрудников зари
и влажная жара в нем душу не изменит
и облако с ним не заговорит.
Я выбрал этот путь и вижу из окна
автобуса мелькающую землю
минутами, и это для меня
вообще-то говоря приемлемо.
Воздвигнут город в пустоте-пустыне,
изжелта-белый города орех.
Душа простит тому, кого и след простынет,
отсутствие как самый легкий грех.
Я намекаю, что живется мне
так глубоко, так ясно, так иначе,
и понимаю где-то в глубине,
что все сложилось очень неудачно.
«Событий нет. Расставленная жизнь…»
Событий нет. Расставленная жизнь —
силки, капканы. Ловим случай,
чтоб руки дернулись, глаза зажглись,
слова пошли смолой горючей.
Вопрос о лжи неясен как весна.
Ты знаешь: что-то происходит,
приходит он и позвонит она,
а иногда и по своей охоте.
События важней, чем календарь.
Все это до обрыдлости известно.
Не так уж глупо поступали встарь,
встречая завтрак бормотаньем песни.
Где есть возможность, может иногда
и в памяти всплывать какой-то отзвук, остров,
какой-то грех, не знающий стыда,
какой-то рост и почернелый остов.
«Во всеоружии всех мыслимых законов…»
Во всеоружии всех мыслимых законов
извилистой неоднозначной прозы
поэт вступает в область розы
одним из многих насекомых
других, с которыми он обменяет в танце
любови дух на их любови дух.
Там умный сотворит одно из двух,
где выясняются застенки информаций.
И лестница, разрушенная нами, вверх
ведя кого-то и вниз спадая,
в ту область розы, область рая
рискует смех ввести, минуя смерть.
«Но я лишен…»
Но я лишен
своею волей
той женщины одной-одной.
И я смешон,
и я не спорю,
и все мое опять со мной.
Но я принадлежу до смерти —
по смерти Богу, – а пока
ей запечатанной в конверте,
которая как пух легка.
Рука ее не размыкает
ни губ моих, ни глаз моих,
и никому не доверяет
своих платочков носовых.
«Я лед из холодильника топил…»
Я лед из холодильника топил
в отливе под водой горячей.
Я размораживался. Улица Любви
покинута жилицами, незряча.
Где новые за выездом обабившихся пчел
в стихи густеющие на морозе лица?
Я в темноте ни глаза ни прочел,
ни губ, способных засветиться.
Как пленка мутная осенний неба лоск,
особый шик безжизненных подружек,
и тает лед не так, как тает воск,
фигурные куски грязнеют рушась.
Любвеобильно тетки натекут,
журча потоками тепла,
и улицу закроет муть
вспотевшего стекла.