Власть женщины сильней. I

– Отойдите, – упрямо повторил епископ. – Подальше.

– Хорошо, – понимая, что мальчик и так напуган, Юлия решила не спорить. Тем более что от ее попыток помочь состояние Папы никак не менялось. Она поднялась на ноги и отошла к окну.

– И что мы теперь будем делать, монсеньор?

Она старалась говорить спокойно и серьезно, хотя больше всего ей хотелось схватить маленького прелата в объятия, почувствовать его еще детский запах, мягкость волос. Однако она боялась напугать его до истерики. Бенвенуто проследил за ее передвижением. Только сочтя расстояние, разделившее их, достаточно безопасным для себя, осторожно, приподняв подол сутаны, переступив капли крови и ногу мертвого маркиза, приблизился к отцу. Мальчик присел рядом и взял Перетти за руку:

– Святой Отец…

Рука была теплой, но безвольной и такой мягкой, какой никогда еще не бывала. Даже тогда, когда отец невзначай проводил по ею по голове Бенвенуто. Мальчик закусил губы, чтобы не расплакаться перед чужой женщиной. Вдруг это она причинила вред отцу! Но больше помочь было некому.

– Синьора, у вас есть шпилька?

Юлия подняла руки к волосам и только тогда вспомнила, что все шпильки остались где-то во вчера и в замке Святого Ангела на соломенном тюфяке. По лицу скользнула гримаска сожаления и смущения, когда женщина осознала, как неприглядно сейчас выглядит. Она чуть прикусила нижнюю губу, задумавшись, и через мгновение почти улыбнулась:

– Шпилек, увы, нет… Есть вот это, – она присела, чуть приподняв подол платья. К самому подолу с изнанки была прикреплена булавка. Привычку цеплять булавку на подол Юлия приобрела еще в юности, поверив, что это спасает от сглаза и преследования. Через мгновение она показывала булавку юному лекарю.

– Дайте, – скомандовал тот, но, чуть помедлив, добавил, – пожалуйста.

Юлия осторожно сделала несколько шагов к лежащему Папе и мальчику, стоящему на коленях рядом с ним. Так же осторожно и стараясь не делать резких движений, протянула на раскрытой ладони булавку сыну.

Он протянул руку, готовый в любой момент отдернуть ее. Взял предложенное и неожиданно учтиво проговорил:

– Благодарю, синьора.

Отец учил в любой ситуации оставаться предельно вежливым. Это, говорил он, сбивает врагов с толку. А еще, однажды синьор Перетти сказал, что лучшее средство от обморока – боль. Если вдруг не оказалось под рукой нюхательной соли. Бенвенуто нахмурился, решая куда лучше уколоть Сикста.

«Лучший способ вернуть сознание – боль», – давным-давно учил епископ Перетти рыжую воспитанницу, но она так и не поверила в это, а не поверив – забыла. Сейчас воспоминание вспыхнуло искрой в сознании, и маркиза почти сразу поняла, что собрался делать мальчик-епископ.

– Однажды я вогнала иглу под ноготь, когда вышивала. Так больно мне не было никогда в жизни, – задумчиво, словно сама себе проговорила она.

При первых звуках голоса женщины Бенвенуто повернулся к ней. Когда до мальчика дошел смысл сказанного, глаза его распахнулись от изумления. Он резко отвернулся, зажмурился и воткнул иглу.

То, что произошло дальше, слилось в единое движение. Укол пришелся в предплечье, ближе к внутренней стороне руки. Перетти содрогнулся всем телом. И вот уже Бенвенуто лежит на спине, прижатый дикой силой к полу, а над ним полыхают бешенством глаза отца.

– Нет! – прежде, чем отзвенело эхо вырвавшегося у женщины крика, она, словно кошка, метнулась к лежащим на полу мальчику и мужчине, всем весом своего тела и силой инерции броска стремясь оттолкнуть Папу от распластанного на полу ребенка. – Не трогай его!

Боль от укола уже проникла в сознание Перетти, и, застывшая от манипуляций иезуита, багровая пелена начала спадать. Взгляд постепенно прояснился.

– Господь всемогущий… Бенвенуто, мальчик мой… Ты цел?

– Да, отец, – настороженно, высоким голосом ответил епископ и шевельнул плечами, которые все еще удерживал Папа.

Перетти сгреб в охапку мальчика и попытался встать, но страшная слабость и головокружение едва не бросили его обратно. Феличе замер, тяжело дыша, но не выпуская сына из рук.

Глаза женщины, смотревшей на эту сцену, застилали слезы. И еще ощущение, заставлявшее неметь пальцы, сжимало горло и холодом охватывало сердце – у этого ребенка есть отец, но уже никогда не будет матери. В этих отношениях ей нет места. И вряд ли будет. Юлия понимала, что время отсчитывает последние секунды тишины, возможности видеть своего сына и его отца вместе, чувствовать, насколько они близки друг с другом, и вопреки разуму быть почти счастливой. Сейчас Папа поймет, что они с Бенвенуто в комнате не одни. Не желая быть застигнутой за подглядыванием, Юлия шагнула к столу, дотянулась до пузырька с противоядием, оставленным монахом.

– Вы можете отпустить меня, Святой Отец, – проговорил Бенвенуто. – Я сам.

– Ты точно в порядке, Венуто? Я ничего тебе…

– Нет! Со мной все хорошо.

Перетти привстал на одно колено, усадил на него мальчика, но выпустил его только убедившись, что у того все цело. Следующим усилием Перетти поднялся на ноги. К общей противной слабости добавилось ощущение боли и неудобства в спине. Перетти застонал, выпрямляясь, и тут его внимание привлекло движение сбоку. Мгновенно сжались сбитые кулаки, и он повернулся. У стола, спиной к нему стояла какая-то женщина. Невысокая. В порванном, измятом платье. С золотисто-медными волосами.

– Синьора Ла Платьер…

– Она так и не представилась, отец. Хотя я просил, – Бенвенуто сосредоточенно расправлял свою епископскую сутану.

Спина женщины напряглась, словно от двух ударов. Юлия могла поклясться, что юный епископ ни разу не спросил ее имени! Она сжала в руке пузырек с темной жидкостью и повернулась, склоняя голову:

– Ваше Святейшество. Монсеньор Монтальто.

Спокойный, теплый взгляд женских глаз скользнул по лицу и тонкой фигурке юного епископа, и поднялся к лицу Папы – такой же спокойный, он словно замерзал, покрываясь льдом отстраненности.

Сикст осмотрел свой любимый студиоло. Вряд ли он останется таковым. В центре, неловко согнув ноги, лежал маркиз. Его лицо представляло собой ужасную кровавую маску. Перетти брезгливо поморщился.

– Монсеньор, что здесь происходило, когда вы пришли?

Услышав привычный ровный строгий тон Святейшего Отца, Бенвенуто подобрался, как солдат встал по стойке смирно и заговорил:

– Вы, Святой Отец, лежали на полу, без чувств, рядом с этим… синьором. А эта синьора… Ла Платьер спорила с каким-то монахом.

– О чем?

– Не знаю, Святой Отец.

– Потом?

– Потом он… – Бенвенуто запнулся, вспомнив страшные ледяные глаза иезуита, – ушел нашим путем. А я повернул колесо, как вы учили.

– Дальше.

– Я хотел открыть двери, но ключ пропал. И мы оказались здесь запертыми.

Чем дольше говорил мальчик, тем выше поднималась голова женщины с растрепанными волосами, в помятом платье. Ребенок не говорил ни слова лжи. Но почему маркизе вдруг показалось, что она слышит о событии, произошедшем без ее участия?

Глаза Перетти вдруг потеплели. Он почти улыбнулся, глядя на Бенвенуто:

– Сын мой, ты… вел себя очень храбро. Ты спас меня, понимаешь? Я горжусь тобой и благодарю Господа за то, что он даровал мне тебя.

Лицо мальчика засветилось от восхищения и осознания своей важности. Но он глянул на маркизу и проговорил:

– Синьора Ла Платьер дала мне булавку.

Перетти лишь как-то судорожно двинул бровью:

– Я поблагодарю и ее… Позже. А сейчас, сын мой, возьми в верхнем ящике моего стола второй ключ и приведи сюда своего наставника – кардинала Карреру. С ним я поговорю о вашем наказании, монсеньор Монтальто. За то, что в столь поздний час вы не были в своей постели. И еще, сын мой, пусть монсеньор позовет сюда командира моих швейцарцев. Ступай.