Кремлевский клад: Cosa Nostra в Москве

Так я пошел по набережной к своему любимому мосту – четырехэтажному Веккио, чудом уцелевшему на этой горной реке со средних веков. Арно слепила блеском в высоких берегах. Под ними, в тихой мелкой воде шуршал под горным ветерком густой камыш. Чем ближе я подходил к этому мосту, оглядывая купола церквей, башни замков и черепичные крыши на другом берегу, тем дальше я отходил о суеты и гадостей обыденной жизни и погружался в созерцательный транс.

Этот мост был просто фантастичным, у меня душа замирала, когда я шел по его каменным плитам мимо лавок, в которых сидели еще средневековые купцы. Слева над рекой сияло жаркое солнце, справа синели прохладные горы, а над моей головой белел в синем небе узкий, на одного только человека висячий коридор на столбах. Лоренцо Великолепный ходил по нему на работу во дворец, и обратно домой, в другой дворец, чтобы его не убили в толпе, – как убили его родного брата, прямо в церкви, под образами.

Кровь и кровь, испокон веков. Но только людей на земле все больше и больше, и крови льется еще больше – значит, не мешает.

Я прошел узкими улицами к площади Синьории, – на ней пролились тоже потоки крови. В том же 15-ом веке на ее камнях повесили проповедника Савонаролу. А незадолго этот святоша, и его фанатики, жгли тут костры из книг и прекрасных картин, не угодных Богу, убивая заодно и несогласных. Но что угодно Богу, кто знает? Полтысячи лет карма этих стен и камней, которые помнили Леонардо да Винчи и Микеланджело, только крепчала из года в год, и теперь действовала на меня, как густое вино.

После полудня в этих узких улочках стояло пекло, и от солнца я жался под самые стены палаццо. Из одной открывшейся сбоку двери пахнуло на меня желанной прохладой: церковь, храм Господень. Я вошел.

Глаза сразу погасли из-за неожиданных сумерек. Прохлада и тишина. За рядами темных, старых скамей – украшенный цветами алтарь и множество огоньков свечей. Месса будет только вечером, но на скамьях уже сидят, склонив головы в молчаливых молитвах. В альковах, за колоннадой темнеют полотна картин – святые, святые. И еще свечи, свечи…

Я пошел под сводами колоннады к алтарю, остановился за колонной, и здесь наедине, широко, по православному перекрестился. Я верю в Бога, но никогда и ничего у него не прошу. Не то, чтобы мне ничего было не нужно, но только я уверен, – Он меня не знает, меня Он не услышит.

Я пошел к выходу обратно по колоннаде и мельком скользнул по лицам католиков, склонившихся в молчаливой молитве. Все местные, настоящие флорентинцы, потомки великих творцов Возрождения… Но одна склоненная голова мне показалась знакомой, и я замедлил шаг: опустив голову, сложив руки в католическом смирении, шепча Богу неумелую, но жаркую молитву, это сидел мой историк Сизов. Я поскорей отвернулся, как будто подглядел что-то интимное, и пошел бесшумно дальше. Толкая тяжелую дверь наружу, в яркое пекло улицы, я впервые ощутил, в какой безнадеге мы все втроем оказались…

«Дукати» я взял тоже красный, и тоже «Multistrada 1200». Цена кусалась, но мне было плевать: свой аванс на гонорар я даже не начал еще тратить, – отель и кормежка оказались у меня бесплатными. Еще я взял шлем. Для стильной кожи, мне показалось, тут слишком жарко, но перчатки тоже взял. Я подумал и оформил еще возврат этого аппарата в любом аэропорту Италии, – чтобы всегда чувствовать себя вольной птицей. Хотя и без паспорта.

Медленно сначала, но неудержимо ускоряясь, я покатил в сторону реки. Под седлом у меня рычал такой движок, какого подо мной никогда не бывало. Нас подкинул с ним горбатый мост через реку, закружил серпантин на крутом холме, и среди листвы садов открылись внизу купола и башни средневекового города.

В тени высокой оливы я остановился и вынул телефон. Набрал я номер консильери, потому что его видел сегодня утром и мог называть по имени.

– Филиппо? Это ваш гость, Николо. Узнали? – В трубке была тишина, но тот меня слушал. – Филиппо, сегодня ваш сеньор забыл мне дать телефон своей дочери, Анжелы, – а ведь мы о ней говорили… Вы скажите мне?

Некоторая заминка, тишина в трубке, потом: – Пишите.

Я и не думал, что будет так просто: – Граце, Филиппо!

Анжела ответила по-итальянски, но поняла и узнала меня сразу.

– Анжела, я хочу пригласить вас на прогулку, – сказал я торжественно. – Я взял напрокат красный мотоцикл. Вы мне покажите здешние красоты?

– Вы очень решительный.

– Через десять минут я подъеду к воротам.

– Хорошо, я выйду.

Она вышла ко мне из сада виллы в тугих джинсах и очень тесной рубашке, с угольно черным шлемом в руках.

– Взяла у сестры: а как надевать эту штуку? – спросила она, кокетливо улыбаясь. – Мы живыми вернемся?

24. Костры тщеславия. Год 1497.

Доминиканский монах Джироламо Савонарола стоял у окна своей кельи в монастыре Сан Марко и смотрел на синее небо над куполом собора Дуомо. Это было раннее утро, и монах еще не отошел от сна. В эту ночь, как и во все предыдущие, без перерыва, ему снился меч Господень, занесенный над этим грешным городом – над Флоренцией.

В дверь осторожно постучали. Это был его келейник.

– Ваше преосвященство, пришли наши мальчики. Говорят, собрали всякого святотатства больше, чем даже позавчера. Несколько возов. Их пустить к вам?

– Не сейчас. Что-нибудь особенное есть?

– Очень особенное. Одна картина кисти грешника да Винчи.

– Что там?

– Лебедь совокупляется с женщиной.

– В костер их!

«Мальчики» были отрядом, созданным лично Савонаролой. В этом отряде были не только мальчики, а, в основном, бородатые грозные фанатики его монашеского ордена. Имея на то благословление своего святого отца, они врывались в любое время дня и ночи в знатные дома и обыскивали их: так они следили за исполнением горожанами десяти христианских заповедей. Все дни они бегали по городу, отбирали игральные карты, кости, светские книги, флейты, духи и тому подобные вещи. Картины, рисунки обнаженного тела и прочие греховные изображения считались особым святотатством, и, принося их в общие кучи на площади, они получали особое поощрение от своего кумира и одновременно нового правителя Флоренции – монаха Савонаролы. По вечерам на площади Синьории эти возы прекрасных картин и редчайших книг предавались ежедневному торжественному сожжению. То были костры тщеславия и греха.

Вечером того же дня на площади Синьории были сложены высокие, в рост человека, две кучи сокровищ Ренессанса, которые полтысячелетия позже стоили бы на антикварных аукционах миллиарды долларов. Вокруг стояли «мальчики» – дюжие фанатики в монашеских плащах. Эта охрана была необходима. Без них возбужденные флорентинцы, толпившиеся и кричавшие вокруг, растащили бы все, цепляя крюками и выхватывая греховные предметы из огня. Они часто пытались делать это в общей суматохе и исступлении каждый вечер, на площади, озаренной огнями кострищ.

Обе кучи греховных сокровищ поджигались с противоположных концов, чтобы пламя сошлось высоким столбом между ними, где высился крест. Под крестом лежало самое грешное, что удалось отыскать во Флоренции и предать огню в этот день. В тот вечер под крестом лежала картина кисти Леонардо да Винчи, собственноручно подписанная: «Леда и Лебедь». На ней была изображена в полный рост прекрасная обнаженная женщина. Рядом, обнимая ее за талию, стоял очень крупный длинношеий лебедь. У их ног и лап лежали три яичных скорлупки, в которых, как в колыбелях, лежали три очаровательных дитяти – плоды любви человека и птицы. Но художник не обвинялся в изображении греховной содомии. Этот лебедь был античным богом Юпитером, спустившемся на землю в облике птицы. То был древний миф из почитаемого вновь римского наследия. Но художник непростительно согрешил, изобразив прекрасную, но смущающую благочестивых мужей женскую наготу.

Картина лежала на перевязанных бечевкой стопах бумаг. Это были рисунки и эскизы, – не столь эффектные, как полотно да Винчи, но тоже прекрасные и величественные. Это были анатомические штудии того человека, кто прославит этот город в веках своими скульптурами – молодого Микеланджело. Тут были распоротые животы и бицепсы, танцующие скелеты и разложенные на отдельные кости черепа. В эти годы Микеланджело был частым и тайным гостем городских мертвецких и кладбищенского сарая для неопознанных и нищих. За большие для его заработков деньги, опасаясь огласки и кары святош, там вскрывали для него мертвую плоть. Только так будущий скульптор мог узнать тайную красоту человеческого тела, чтобы раскрыть и изваять ее потом в мраморе. Однако святые власти города усматривали в этом тяжкий грех надругательства над образом и подобием Господа нашего…

Пламя костров взлетало вверх уже на десяток метров, озаряя здание Синьории и отбрасывая на ее грубые камни беспокойные тени городской толпы. Шквалистый ветер с гор налетал и уносил из костра в толпу пепел, обрывки бумаг и дорогих материй. Когда пламя охватило крест, возбуждение толпы захлестнуло площадь, и, как всегда в конце вечера, многие, бросились в огонь. Тут были одновременно и самые фанатичные борцы за веру, и те, кто не мог видеть, как сгорают художественные сокровища их города, которых тут называли «бешенными». Среди «бешенных» бросился в огонь и человек по имени Андреа Фьораванти.

Андреа был архитектором. Он жил в этом городе и строил его. Спасти из «костра тщеславия» что-нибудь целым было уже невозможным, – поэтому монахи-охранники и отступили от этого пекла, цепенея от праведной радости. Но для «бешенных» это было не спасение сокровищ, безвозвратно уже потерянных, но протест.

Андреа выхватил из костра сгорающий в его пальцах лист бумаги, отскочил от пекла и сбил на нем пламя о каменные плиты. Ему было все равно, что он такое выхватил полусгоревшим, – он просто не уступил той чуме, нахлынувшей на их Ренессанс в монашеских рясах.

В руках у Андреа оказался рисунок, или то, что от него осталось, из тех связок со штудиями Микеланджело. Попала она ему в руки случайно, но он сразу узнал, кому это принадлежало, – потому что близко знал самого автора. На обгорелом листе – человеческий череп, с разложенными раздельно верхними костями, но с целой и ухмыляющейся нижней челюстью.

Обтряхивая искрами пепел с краев листа, Андреа побрел с яркой площади в темень улочек, к набережной реки. Он шел с бурей в душе в подвальную таверну у моста Веккио, где собирались по вечерам такие же «бешенные».

Микеланджело сидел в таверне за старым засаленным столом, один, в свете тусклой свечи. Он пил из фаянсовой треснутой кружки вино, бросая изредка в рот крошки хлеба. Андреа подошел к нему, – они уже виделись сегодня, – и протянул обгоревший лист.

– Твое?

Микеланджело склонил в его сторону голову.

– Не знаю. Выброси.

– Не напивайся.

– Теперь – мне все равно. Что было под крестом?

– Да Винчи. Большая.

– Сегодня он тут был. На меня и не взглянул. Гордец. Хорошо горело?

– Как вчера. Сохрани этот лист, пригодится,– не весь сгорел…

– Выброси. Я уезжаю из этого города. С меня хватит. В Рим. Там найду работу. В Ватикане.

– Я сохраню. На память.