Песок сквозь пальцы

– Да, Богомила.

– Ты уверен, что делаешь благо сейчас, принимая решения и совершая все свои поступки?

– Благо… Я уверен в одном – честно поступать лучше, чем врать.

– Ты уверен, что Бог на твоей стороне?

– Нет. Но я буду делать то, что честно.

– Но ты же поступаешь честно?

– Да.

– Почему же ты не уверен, что Бог на твоей стороне?

– Потому, что я уверен, что я сейчас – между долгом и чувствами. И я выбрал не долг. И мне за это платить. За все приходится платить, помнишь, ты мне сама это говорила?

– Плата еще не назначена, Саша. Ты выбрал чувства вместо долга, и это честно. Но Бог не на твоей стороне.

– Ты же не всегда выбираешь долг?

– Не важно, что выбираю я. Важно, что от твоих решений меняется мир. А ты рассуждаешь о чувствах и долге.

– Я рассуждаю? Богомила, я, как на допросе тут перед тобой отвечаю. Не подменяй понятия.

– Думай, как хочешь. Скучный разговор. Я пошла спать.

– Спокойной ночи, Богомила.

Великий Вторник, Абалаков, Сибирь.

Письмо Александра.

МЕЖДУ СЦИЛЛОЙ И ХАРИБДОЙ.

«Gott mit uns» – отец рассказывал тебе об этих надписях на немецких пряжках. «С нами Бог». Как так получается, что самые ужасные вещи делаются людьми, уверенными, что Бог на их стороне? И ты всегда опасался таких, ни в чем не сомневающихся верующих. Смотрел в историю, сквозь все эти костры и пороховые дымы и думал – как это может быть? Смотрел на все эти процессы «оскорбленных чувств» и чувствовал запах серы.

А потом тебя самого прихватил твой собственный конфликт, он настиг тебя изнутри, откуда не сбежишь и не спрячешься. Когда ты сам оказался между чувствами и долгом, ты услышал, как совесть, твой резонер, её голосом ставит этот вопрос: а Бог сейчас, Он где? На твоей стороне?

Ах, как тебе нравились герои, выбиравшие долг! Это ведь так благородно! Перешагнуть через отцовство в пользу казачьего братства, как это было с Тарасом Бульбой, в силу данного слова, как это было с Иеффаем, в силу неимоверной веры, как это было с Авраамом! Но сегодня, когда долг требует от тебя продолжать жить, как прежде, ты понимаешь, как много он просит. Ты понимаешь, что ты не сможешь так жить.

Потому что это не закалит тебя, а сломает. Потому что чувства, что родились в твоем сердце, уже сделали тебя другим, и жить по-прежнему ты уже не способен.

И ты вспоминаешь уже других. Не тех, кем восхищался, а, скорее, кого тихо презирал. Мужей, вернувшихся в семью. Жен, прощенных мужьями. Они остались, они выбрали долг, но чувства выжгли их изнутри, там остался только пепел, только зола, которая смотрела на тебя из их глаз, когда тебе удавалось застать их врасплох. Кто-то пытался заливать ее вином, кто-то уходил в загулы, кто-то гнобил себя работой, но никогда ты не видел счастливого исхода среди тех, кто сделал этот выбор. О, назови это платой, если хочешь, платой за измену, Богу ведь так нужна эта плата, эти сожжённые души и выпотрошенные сердца! Он спит и видит, как бы содрать с тебя с процентами, а заодно и с тех, кто имел несчастье сохранить тебя рядом с собой!

И ты понимаешь, что единственным исходом при таком выборе долга, единственной реальной платой могла бы быть только твоя жизнь, сгорающая костром, все остальное – не в счет, все остальное – лишь суррогат. Долг – слишком сильное слово, чтобы с ним жить. Чувства – слишком горячи, чтобы, отвергнув их, ты остался цел. Поэтому остается одно – чтобы жить дальше, ты должен поступать честно. Честно перед самим собой, прежде всего. И перед тем, кого ты рискнул полюбить.

Да, это может завести тебя в пустыню одиночества, но это не спалит твою душу. У тебя-нового есть шанс пройти эту пустыню и выжить. А проходя эту пустыню, прошу тебя, не задавайся этим пошлым вопросом: на твоей ли стороне Бог? Попробуй прожить этот период сам. Используй это Его молчание для вопросов к себе самому. Оторвись от Его руки, используй этот Его шанс, шанс молчания.

И здесь, в этой тишине, ты вдруг увидишь – чувства твои не преступны. Они не испугались тишины, одиночества и пустыни. Они сохранились, эти твои чувства, более того, они спасли тебя от костра. От золы в глазах и пустоты в груди.

«Ты не должен бороться за то, чтобы жить так, как тебе хочется. Живи так, как хочешь, и плати за это требуемую цену, какой бы она ни была».

Кто нашептал тебе эти слова? Какая чайка просвистела их, залетев в твою пустыню?

Живи.

Бог не орел или решка, долг или чувства. Он принимает тебя таким, какой ты есть.

Из дневника Александра, вечер

Когда-то давно, еще в детстве, я пытался вести дневник. Наверное, это опыт каждого подростка – надо же ему с кем-то говорить о своих новых чувствах, ощущениях и переживаниях? Но разговаривать с дневником – это было как молиться Богу, которого я тогда не знал и в которого еще не верил – странно и немного отдавало сумасшедшинкой.

Сейчас, когда молиться для меня так же естественно, как дышать, я снова могу взяться за дневник. Но говорить здесь я буду не сам с собой, как в детстве. И не с Богом – что Бог не знает обо мне такого, что ему нужно изложить на бумаге? Нет, подобно Свифту, который писал дневник для своей возлюбленной Стеллы, я буду писать его для тебя, Богомила.

«Дневник для Богомилы», хм… Дневник разговоров с той, кто не хочет разговоров. Нет, я не буду принуждать тебя отвечать мне. Но если однажды ты прочитаешь эти страницы, может, тогда ты сможешь лучше понять наше молчание. То, что пряталось за ним, как тень в углу в комнате. То, что, как солнечный зайчик, проскочило твою штору и упало на стену возле твоей кровати. Свет и тень – это я, Богомила, приходящий к тебе постами и этим дневником. Это ты, потому что без тебя все мои слова не имеют никакого смысла.

Никакого смысла… Какой смысл был во всем том, что накрыло нас в Израиле? Просто приятно провести время? Просто быть друг для друга временной отдушиной и поддержкой? Может, и ты и я так бы и хотели. Но что-то большее, чем мы могли пожелать и представить тогда, поглотило нас. Знаешь, почему? Мы были готовы к этому.

Мы оба ждали любви. Подспудно, внутри, за массой оговорок и условий, мы прятали от самих себя жажду любить и быть любимыми. Жажду доверить себя другому, всерьез, до конца. Жажду быть счастливыми, глядя друг на друга, касаясь друг друга, лаская друг друга, говоря друг с другом, открываясь друг другу.

Жажду… Знаешь, я улыбаюсь сейчас, понимая, как иронично было Провидение, когда посреди пустыни, а потом на берегу абсолютно безжизненного Мертвого моря, оно подарило нам шанс утолить нашу жажду. Не придумать большего контраста, да? В том кафе в Эйн-Бокеке, когда мы наконец остались одни, оторвавшись на короткое время от наших спутников, когда мы сидели напротив друг друга, дышали блаженным кондиционированным воздухом и ты говорила мне о себе, я понял, что это – всё. Пазлы сошлись в картинку. Зачем мы приехали туда, ты из своего Киева, я – из своего Абалакова, что искали мы тут? Что бы не искали, мы нашли друг друга.

Живи так, как будто этот твой день – последний. Кажется, кто-то из древних сказал это. Мы с тобой так и прожили эти дни – не задумываясь о последствиях, не планируя завтра, не очень-то вспоминая вчера, отгоняя от себя призрак того дня, когда нам нужно будет сесть в разные самолеты.

Я знаю, для многих людей этого было бы вполне достаточно – покатать во рту конфетку отношений, вспоминая вкус, наслаждаясь послевкусием, помнишь, как ты сказала об этом? Курортный роман, где двое получили свою дозу солнца – кто может осуждать этих двоих? Я не могу. Но доза оказалась слишком велика для меня. И пазл оказался не проходным пасьянсом, и послевкусие обжигало, как вода Мертвого моря, и конфетка оказалась не простой, а словно красная таблетка из «Матрицы», разбудила меня, заставила увидеть реальность.

Знаешь, это забавно даже, что от тебя я услышал совет съесть синюю таблетку и оставить все как есть. Более того, я даже попытался так и сделать. И не моя вина, что я не смог снова погрузиться в привычный мир. Не потому, что этого мира не было, он-то как раз был и есть на месте. Дело в другом – в этом привычном мире не было прежнего меня. Я ушел за Белым Кроликом и до сих пор хожу по его тропам. Ищу тебя.

Потому что не обо мне все мои мысли, а о тебе. Вся твоя жизнь, что приоткрылась мне в эти две недели, впечаталась в меня, я не могу ничего забыть, я не хочу ничего забыть. Ты, как айсберг с его десятью процентами на поверхности, заставляешь меня вглядываться в глубину, силясь рассмотреть остальные девяносто, радуясь и пугаясь открытиям.

Твои колебания, твои «цем» и «прощай» говорят мне больше, чем любое признание. Это похоже на большие качели – и дух захватывает, и страшно, и кажется, вот-вот оторвешься – и тебя выстрелит, как из пращи. И это твое молчание, оно словно снова забрасывает меня в пустыню, где так легко затеряться одному среди всех этих холмов и кратеров… Но я упрямый, Богомила. У меня были хорошие учителя, один из которых столько раз разбивался в пустыне, столько раз терпел там жажду, столько раз выбирался из этого пекла, что я выучил его слова наизусть. Слова человека, бредущего по пустыне к тем, кого он любит. Слова человека, который сам в беде, но который упрямо бормочет обветренными губами молитву, обращенную к своим самым любимым людям: «Держитесь! Мы идем! Мы идем… Мы поможем вам»

Великая Среда, Абалаков, Сибирь.

Александр, сообщение в вайбере, день.

– Богомила, я сегодня хотел поговорить с дочерью о разводе и не смог. Я понял, что этот барьер мне не переступить сейчас. Может, через год или через два, когда она станет старше, когда она сможет хоть чуточку меня понять. Ты опять оказалась права. Но это не меняет ничего. Слышишь? Ничего не изменилось в моем отношении к тебе. Ничего не вернется на прежние круги. Я не знаю, как все сложится, но это я знаю точно – твоя рука в моей. Я держу…

Из дневника Александра, вечер.

…Я знаю, это похоже на оправдание. Я написал тебе сегодня о дочери и тут же понял, что опять взваливаю на тебя все эти бремена. Зачем? Дурак я, Богомила. И ничему меня не учит жизнь. Ладно, проехали. Сказал, значит сказал. А раз так, я попытаюсь объясниться. Не оправдаться – объяснить это все прежде всего себе. Объяснить-ся. Ну, а поскольку дневник этот «для Богомилы», которая его, вероятно, никогда не прочтет, то потерпи, ладно?

В общем, не смог. Объяснился с женой, поговорил со старшими детьми, а с младшей – не смог. Знаю, как это выглядит. Догадываюсь, что чувствуешь сейчас ты, пока молчишь, боюсь результатов этого молчания, понимаю, что все равно придется мне говорить с дочкой.

Но не сейчас.

Еще год, Богомила, всего год – и я смогу отсюда уехать. Нащупать новую дорогу, увидеть, куда идти. Думаешь, мне не страшно? Еще как страшно! (уфф, хоть это ты не будешь читать в реале!) Мне страшно, но я знаю – если не пойду, то увязну. Пропаду. Тут даже не так важно, что мне скажешь ты, и скажешь ли. Твои слова ничего не изменят в векторе моего движения. Они могут только однажды превратить мое (наше) одиночество в неодиночество.