Песок сквозь пальцы

Сегодня же, когда меняется все, что было, только одно по-настоящему причиняет мне боль – я боюсь потерять дочь. Полина… Она подросток, у нее все впервые. И, черт побери, где мне найти слова, чтобы она поняла? Если даже ты слышишь за моими словами другое, как сказать ей, чтобы она услышала правду, и чтобы эта правда ее не разрушила?

Но я знаю, что ложь разрушит быстрее – ее, нас, все, что еще уцелело и не сгорело в эмоциях. Я знаю, что должен быть сильным. Знаю, что сильной должна быть моя жена. Поэтому нам нужно это время. Это чертово время, этот год действительно нужен нам – и моей семье, и моим приходам, и мне. И Полине в особенности.

Я скажу ей. Я найду слова, и, может быть, она поймет. Ну, или услышит, а не убежит, затыкая уши. Примет мое решение.

А еще я вдруг подумал: я никогда не был хорошим отцом своим детям. Другим, тем, кто был у меня в походах и в приходах, я был, наверное, почти что отцом – наставником, нянькой, другом, жилеткой, в которую можно поплакаться, а вот свои при этом недополучили чего-то важного.

«От твоих решений меняется мир» – написала ты мне позавчера. Да, я все время перечитываю нашу переписку, как безумец ищу в твоих и в своих словах смыслы, но здесь, в том, что ты сказала мне, смысл один. Каждый из нас, принимая решения, меняет мир вокруг себя. Не чувства или долг, не рассуждения о них, а наши решения важны в конечном счете. Как это отзовется, в какую сложится картинку в итоге – кто знает, кроме главного Зрителя? Но Он не скажет. Поэтому, перефразируя древних: «принимай решения и будь, что будет». Я принял решение, Богомила. Надеюсь, изменяющийся мир поймет меня и простит. Впрочем, черт с ним, с миром. Я обойдусь, если что. Важно, чтобы однажды меня, все же, поняли мои дети. А сегодня чтобы меня поняла та, кого я люблю…

Письмо Александра.

ЛИЦА

Когда мы в последний раз заглядывали и в глаза людям? Не обязательно близким, иногда нам так страшно смотреть в глаза близким, нет, просто людям, тем, что ничем нам не обязаны? Попутчикам в автобусе и электричке, сослуживцам в курилке, незнакомцам за соседним столиком в кафе? Иногда эти глаза и эти лица расскажут нам гораздо больше, чем весь внешний вид, чем отпечатанное резюме.

Я иногда наблюдаю за незнакомцами, которых случай свел рядом со мной на минутку, дерзко заглядываю им в глаза, цепляю их своим взглядом, и я обнаруживаю рядом с собой тщательно запакованное горе и затаенную радость, нескрываемое счастье и подспудную боль, нежность, которую страшно поранить, и отстраненную суровость, за которой прячется страх открыть себя другому.

На беговой дорожке парка, на велотреке, в театре, на улице, в церкви я встречаю так много лиц, так много глаз, через которые, прорываясь, их внутренний мир чуть ли не кричит от одиночества и желания быть понятыми, услышанными, найденными среди этой толпы людей…

Как мы живем? Как мы находим друг друга? Живем рядом, непонятые, целуем друг друга не любя, лишь по привычке, отдаем свое драгоценное время тем, кому оно не нужно.

И страшно вырваться из этого привычного круга, который мы протоптали в нашем колесе, год за годом, страшно шагнуть в неизведанное, протянуть руку другому, доверить свои настоящие мысли тому, в чьих глазах мы прочитали: «Я попробую понять…»

Но мы живем по привычке, встречаемся с человеком, который никогда не станет нам родным, не создаст с нами семью, но с которым удобно, с которым все понятно, который дарит нам иллюзию счастья в короткий мир оргазма, а взамен мы отдаем ему что? Кусочек души? Немного жизни из наших глаз? А оно ему надо?

Или мы мучаем себя любовью к человеку, который никогда не оставит ради нас привычной жизни, семьи, работы, который держит нас своей печальной мудростью, словами, которые он генерирует для нас, и эти слова, правильные и красивые слова, в которые он сам верит и которыми заражает нас, эти слова оплетают нас, как кокон, душат приступами несбыточного счастья, мечтами, которым не дано стать явью, и в этой проклятой любви, в ее химических ожогах, мы дымимся, не в силах вырваться на свободу, туда, где миллионы лиц, среди которых, только присмотрись! – ты увидишь глаза, которые способны зажечь тебя не иллюзией счастья, а самой жизнью, не симулякрами секса, а радостью друг от друга.

Но со времен Саши Черного ничего не меняется: «Это было в провинции, в страшной глуши. / Я имел для души / Дантистку с телом белее известки и мела, / А для тела – / Модистку с удивительно нежной душой…» Вот верно ведь замечено – провинция, глушь. Она внутри нас, она – наша суть. Мы – провинциалы, страшащиеся риска начать жить, мещане, для которых выйти за порог страшно.

Но в наших лицах, в наших глазах живет еще наша душа. Смотрит из нас без светомаскировки. Оглянемся вокруг. Заглянем в глаза незнакомцам. Рискнем довериться и улыбнуться. Хотя бы – улыбнуться. Это – как свеча, зажженная в ночи. Не побоимся опалить крылья мотылькам – они ведь для того и живут, чтобы встретить наш свет. Как и мы живем для чьего-нибудь света…

Чистый Четверг, Абалаков, Сибирь / Киев

Письмо Александра, вечер

Дорогая Богомила! Спасибо тебе за эти дни молчания. Я перечитал нашу переписку, уже на который раз, и снова почувствовал стыд. Почему ты попала под эту шрапнель? Зачем я втравил тебя во все эти обсуждения моих чувств? Оправдаться могу только тем, что со мной такое – впервые, хотя это слабое оправдание.

Кажется, я рассказывал тебе историю про мою первую работу – после армии я устроился в Дом пионеров руководителем кружка туристов. Однажды, в конфликтной ситуации, директриса, желая меня побольнее уколоть, выкрикнула мне: «Да вы… Да вам шестнадцать лет, как вашим детям!» Помню, как я расхохотался тогда, это все сразу разрядило, но, по сути, она была чертовски права – мои дети помогли мне остаться таким, какими были они. И во многом тот мальчик все-еще выглядывает из моих глаз. Не зрелый, умудренный жизнью пятидесятилетний священник, а дерзкий и упрямый мальчишка, лезущий напролом.

На десяток лет я выпал из этого состояния, будто уснул и, может быть, уже бы и не проснулся никогда, но Израиль и ты разбудили меня. Я проснулся и увидел эту дурацкую стенку и взбунтовался, когда вернулся домой. Останавливать этот процесс – все равно, что детской лопаткой пытаться остановить лавину. Я же еще и ускорил ее схождение. Я начал обсуждать с тобой свои чувства и давить на тебя, я орал на весь интернет о тебе, я не смог найти нормальных слов, чтобы объяснить свой жене, что причина – только во мне, хотя, что бы это изменило?

Я попробую смягчить все, что будет дальше. Не остановить лавину, конечно, но направить ее подальше от тебя. И хочу попросить у тебя прощения за боль, что причинил.

Все бури однажды заканчиваются, лавины останавливаются, и мы выходим из них другими (если выходим).

Я держу твою руку. И молюсь, чтобы ты держала мою…

Чистый Четверг сегодня. Я провел службу и рухнул на диван и пишу тебе сейчас. Я не чувствую себя чистым, да и странно было бы говорить об этом, о чистоте, когда все вокруг летит в вихре, в камнях и песке, но я вижу направление, я иду, почти наощупь, но иду. Сегодня я услышал, что Господь не в этой буре. Где-то там, впереди, в веянии тихого ветра, и я изо всех сил ловлю движение этого ветра, пытаюсь понять – попутный? Навстречу?

А о твоем молчании… Я написал тебе пост об этом, написал еще утром. Прочти, если хочешь узнать, как мне сейчас не хватает твоего голоса.

Твой Механiк

Письмо Александра.

МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ

Однажды ты понимаешь, что все, что с тобой происходит сейчас, похоже на большой самолет, вдруг лишившийся связи с диспетчером. Еще недавно мы переговаривались друг с другом, шутили, вызнавали, как там с погодой и не движется ли на тебя грозовой фронт, но вот, очнувшись от дремоты в кресле пилота, ты понимаешь, что эфир молчит.

Нет, с самолетом все в порядке, моторы-турбины гудят и тянут эту махину, и курс, вроде ровный, и топлива хватает, но, глядя в эти ночные звезды в небе, в это бесконечное море внизу, слыша только свое дыхание в наушниках, ты понимаешь, что заблудился. Откуда и куда летит мой самолет? Из Израиля в Москву? Из Москвы в Абалаков? Из Абалакова в Киев? Что везу я в багажном отсеке? Что и кому должен я передать?

Без этого голоса ты не знаешь, куда и зачем тебе лететь. Все цели – сбиты и непонятны, и ты чувствуешь одиночество особенно остро. А может там, внизу, уже давно и нет никого? Пока ты дремал, случилась война и все умерли, и остался ты один, летящий по небу в своем самолете?

Зачем ты летишь? Кто направляет твой путь? Что тебе нужно доставить из пункта А в пункт Б? Ты все забыл. Без этого голоса с земли ты, оказывается, просто кусок железа, летящего по небу по инерции.

И ты включаешь последние сообщения, слушаешь это голос, слушаешь его как музыку, но музыка не помогает тебе понять где ты, музыка не поможет тебе посадить эту громадину, когда начнет кончаться топливо. Тебе нужен не голос из прошлого, а тот, настоящий голос, что давал тебе ниточку направления.

Ты начинаешь колотить по светящейся панели, жать на кнопки, выдавать свои позывные в эфир, искать своего диспетчера, но никто не отзовется тебе. Ни свой, ни чужой голос. Только твой собственный голос. И еще, эхом в наушниках твои смятенные мысли. И ты понимаешь, что проблема не в войне внизу, а в твоем передатчике. Что-то с ним случилось, то, что не починишь кулаком или молотком, и что из тебя – хреновый механик, по крайней мере в этой области.

И если до этого ты думал о себе, тебя вдруг охватывает паника – а как он там, этот голос? Чем он живет? Волнуется? Вызывает тебя? Или он сдал смену и поехал себе домой – пить кофе, отдыхать, бродить по парку, гонять на велосипеде? Может, он сидит и читает сейчас книгу, о которой вы говорили только вчера, которую ты ему, этому голосу, посоветовал прочитать, чтобы вам было что обсудить однажды, в одном из полетов, когда ты, сев в самолет, включаешь рацию, просишь взлет и слышишь именно его, этот родной голос в наушниках. А может, он вообще не думает о тебе, что ты ему, пилот?

Что ты вообще знаешь об этом голосе? Разве что то, что он однажды рассказал тебе в небе на закрытой волне твоей связи? Ты знаешь о нем так удивительно много и так катастрофически мало! И вот, сейчас, когда он замолчал, ты понял, что самолет и небо, и даже море под тобой – ничего не значат, если не звучит он, этот голос.

И ты знаешь, тебя этому учили, что да, рации ломаются и пилоты иногда оказываются без связи, они умеют находить выход и не из таких ситуаций, их учили одиночному ночному полету и аварийному спуску, и посадке на воду, но ты сейчас забываешь о себе и о всем этом опыте поколений пилотов, ты думаешь о том, как жить дальше, если этот голос замолчал навсегда.

Ты мотаешь головой, вцепившись в штурвал, ты не веришь в это, нет, этого не будет!, но сердце твое уже уколола отравленная игла страха, и только усилием воли ты подавляешь в себе волну паники, готовой бросить тебя в пике, навстречу черной ночной волне моря под тобой.

– Пять, четыре, три, два… – чтобы успокоиться, ты считаешь, поглаживая пальцами штурвал, такой надежный и эргономичный еще вчера и такой, кажется, неуклюжий и бесполезный сегодня. Но ты везешь груз. Это твоя работа. И ты должен ее выполнить. Это твой долг. Ты уговариваешь себя, ты уже почти себя уговорил – на этот рейс, сейчас. Но как быть дальше? После твоей посадки и разгрузки, если все пройдет успешно, как будешь летать ты, пилот, с онемевшей рацией в молчаливом небе?

И снова, но уже очень нежно и осторожно, как к раненой коже, ты прикасаешься к кнопке ларингофона и не кричишь, а почти что шепчешь: Земля? Послушай, земля! Мне очень важно не терять с тобой связь. Не оставляй меня здесь, земля!

И с надеждой прижимаешь наушники поплотнее, чтобы за шорохом разрядов и собственным дыханием, расслышать слова ответа…

Письмо Богомилы, поздний вечер

Привет. Я не знаю, что тебе сказать. Чистый Четверг, говоришь? Читаю твои письма и посты и думаю об одном – чистота нашего общения была ли? И я уже не уверена в этом. Что значат все твои слова? И что они значили? И значили ли? Начиная, с того, первого письма… Как там у классика? «Друг Аркадий, не говори красиво». Нет у меня слов.

Письмо Александра, поздний вечер

Богомила, я не хочу спорить и убеждать тебя ни в чем. Если ты считаешь, что чистоты не было (а что там было? выгода? удовольствие? похоть?), считай так. Значит, я дал повод так считать. Для меня чистота равна честности. Когда я отправил тебе то, первое письмо, я хотел умереть от омерзения к себе. Вот там не было чистоты. Сейчас я честен перед тобой. И был честен там, в Израиле. Впрочем, как я могу это доказать? Это как в религии, только вопрос веры. А если нет слов… Ну, тогда молчание, наверное, лучший выход.

Твой Механiк

Из дневника Александра, поздний вечер

… Молчание того, кого ты любишь – ужасно. Это похоже на смерть. Уж лучше сказать «нет», сказать «прощай», как уже было сказано однажды. Но это молчание, оно как боль, которая не проходит. И только тот кусочек счастья, что был, был… он придает сил терпеть. Не приснилось, не привиделось, не придумалось. Было. И, надеюсь, будет.

Когда молчание, как тихий пожар, уничтожает все мосты, как спасти понимание? Как спасти это «мы»?